|
 |
| А.Гаврилов |
Конечно, Андрей Гаврилов не пианист. Ведь он художник. Нет, не в метафорическом - широком, а в самом настоящем профессионально-прикладном, ремесленном значении этого слова. Просто вместо мольберта - память, вместо холста - ваше воображение, вместо кисточки, пучка щетинок, - руки, вместо палитры - клавиатура, вместо красок - звуки. Полотна, которые рождаются в его мастерской, предельно необычны - они интригуют, возбуждают, притягивают взгляд, а порой пугают и даже отталкивают. Ведь сюжеты его картин - либо миражи, либо катаклизмы.
Андрей Гаврилов дал два очень разных концерта. В Большом зале консерватории он наряду с одиннадцатью молодыми музыкантами, в числе которых и уже известные Карен Корниенко, Вазген Вартанян, Константин Лапшин и другие, посвятил свое искусство 100-летию со дня рождения Владимира Горовица, что кажется невероятным, ибо Гаврилов открыто признается в неуважении к творчеству "юбиляра". И такое соседство Гаврилова с молодежью, дружно "отлабавшей" так называемую виртуозную музыку (Горовицу - техничное!), казалось чуть ли не издевкой и над датой, и над парадом юношеской сборной. А затем состоялся "сольник" Андрея в Доме музыки, где, кроме тех же 9 пьес Шопена, звучавших и в БЗК, исполнялось еще 10 пьес Прокофьева (из "Ромео и Джульетты") и несколько "бисов". Концерты оказались разными, во-первых, потому что игралось все с разным настроением. Во-вторых, в консерватории экстраверт Гаврилов не отказал себе в удовольствии пообщаться с аудиторией и сообщить ей, жадно внимавшей, массу занятного.
Сначала он пояснил, что сидеть за роялем на банкетке необходимо как можно выше - ведь так сидели Нейгауз, Рихтер, Гилельс... После прокомментировал, что преисполненный трагизма до-диез минорный ноктюрн (opus posth.) Шопена появился в набросках, когда трепетному автору, переживавшему первую любовь, было всего 12 лет, потом композитор возвращался к нему на Майорке в разгар эйфории с Жорж Санд и, наконец, окончательно усовершенствовал лишь незадолго до смерти. Ноктюрн фа-диез мажор - не что иное как "испанский сон". ("Для меня это тоже странно, но это так", - поделился Андрей.) Ноктюрн фа мажор - олицетворение "Шопена очень счастливого". А ноктюрн си мажор о том, как "Шопен хотел разорвать надоевшую ему интимную связь".
Шопена Гаврилов не играет - он играется с Шопеном. Его взаимоотношения с произведениями и авторами сродни межличностным. Например, известный этюд до-диез минор (ор. 10 № 4) многим пианистам видится страшным чудовищем, которое надо по-рыцарски одолеть. В руках Гаврилова все наоборот - этюд вызывает жалость, ибо в БЗК Андрей чуть не растерзал его, а в ММДМ еще поиздевался над чудищем-узником морально.
Художник Гаврилов мастерски владеет перспективой (приближение - удаление) и знает цену колористическому контрасту, правда, увы, пользуется лишь несколькими излюбленными тонами. Известно, что "пианиссимо - бог и Гаврилов - пророк его". Ноктюрн до минор - этакий венгерский марш - преподносится очень по-листовски, но - ! - динамизированная, как говорят, реприза выворачивается наизнанку и играется так тихо, как только возможно. Очень трудно. Но нужно ли? Подобное любил Рахманинов - добраться до кульминации и убрать звук так, чтобы в груди дыханье сперло. Когда дыхание спирает в течение целой репризы, нетрудно и задохнуться.
Воплощая в звуковых полотнах прокофьевские образы, Гаврилов остается тем же иллюзионистом-фантомасом. Герои "Ромео и Джульетты" с его легкой руки либо приобретают утрированный, гипертрофированный в свойствах и характере облик, либо вообще становятся духами. Джульетта - не просто девочка, а девочка-эльф, Меркуцио - не просто озорник, на выдумки гораздый, а вихрь "без тормозов". По улицам сказочного города (который с Вероной никак не ассоциируется) не ходят - по ним либо порхают, либо обрушиваются лавой, сметая все на своем пути. Похоже, Гаврилова реальность, или действительность, интересует лишь в ее заграничных (за гранью) проявлениях, или аномалиях.
"Вселяя душу в материальные предметы или сообщая форму душевным порывам" (выражение А.Дюма-сына), он выстроил собственный мир, в котором, может быть, не всякому уютно, но обитатели этого сказочного пространства разжигают любопытство слушателя. Другое дело, что из любой сказки в конце концов хочется вернуться к обычной человеческой жизни. "Начинающего художника понимает лишь несколько человек. Знаменитого - еще меньше", - говорил Пикассо. Кто-то скажет, что находить удовольствие в противоестественном называется извращением. Но у художников представление о естестве и естественности вовсе не обязано соответствовать все той же действительности, тем более что естественное не есть банальное. А уж в творческом акте - тем более.
|
