Пожалуй, очередное обращение к "Чайке" уже перестало вызывать в литературно-театральных кругах, мягко говоря, легкое раздражение. Ведь заезженная пластинка бывает только с самой любимой музыкой. И кому, как не специалистам, занимающимся литературой и театром, понятна особая манкость энергии творческого дурмана, которым "Чайка" затягивает в свою орбиту художественных натур. Более того, "бацилла" творчества не может не поражать перо исследователя "Чайки", если его, будучи подробно осведомленного научной историей вопроса, действительно увлекает желание поразмыслить над этой "странной" пьесой, как с чистого листа.
"Что же это за пьеса, "Чайка"?" – этот вопрос, который тридцать лет назад задавал Анатолий Эфрос в своей книге "Репетиция – любовь моя", органично можно предпослать книге Майи Волчкевич "Чайка". Комедия заблуждений", вышедшей в год 110-летия пьесы. Собственно, дело не в вопросе, а в манере, способе поиска ответа на него. Казалось бы, для кандидата филологических наук Майи Волчкевич куда естественнее было бы предпринять литературоведческое изыскание по привычной академической форме. Но автор прекрасно понимает, что пьеса требует театрального взгляда. В своем же багаже сценических впечатлений Волчкевич порой готова деликатно "подкорректировать" постановщиков. Потому и ее общение с героями "Чайки" сродни собственному режиссерскому анализу. Будто подхватывая эфросовскую интонацию, неспешность выводов, парадоксальность сближений, Волчкевич по актерскому принципу наделяет каждый персонаж "биографией роли", когда берется "прочесть и увидеть "Чайку" как историю из жизни обитателей поместья и их столичных гостей – без декораций, на фоне озера, неба, старого дома – возможно, так, как хотелось поставить свою пьесу Константину Треплеву".
Сама же пьеса Треплева о Мировой душе вызывает у Волчкевич особо пристальное внимание. Исследовательский подход предлагает занимательную картину исторического контекста, напоминая, что "Чайка" пишется в период бурного увлечения европейского, североамериканского и российского общества спиритизмом", удачно выделяя в этом сюжете драматургические нити от комедии Толстого "Плоды просвещения" к чеховскому замыслу. И тут научные рассуждения о природе треплевской пьесы отступают в магическом пируэте: "Быть может, пьесу о Мировой душе вообще нельзя рассматривать как художественное произведение, сколь бы ни была она полна символов и аллюзий. Не относиться ли к этой мистерии так, как относятся к сновидениям, галлюцинациям или видениям? Их можно пытаться истолковать, понять их скрытые символы, но вряд ли к ним можно подходить исключительно с точки зрения историка литературы, компаративиста, знатока философии".
Этой ирреальной пьесе Чехов уготовил пройти через восприятие всех действующих лиц своей комедии. И тот признанный эффект, что все они "так или иначе, ею "проверяются"", Волчкевич существенно развивает, убеждая, что сам же Чехов "задумал пьесу, где и мужчины, и женщины будут поверять свою жизнь творчеством", что "даже персонажи "Чайки", не принадлежащие к актерскому и литературному цеху, видят свои жизненные драмы и коллизии как сюжеты для литературных произведений". Но во всех этих, по определению Чехова, "разговорах о литературе", автор тонко отмечает важную деталь, что это "именно "разговоры". Разговоры людей, которые больны искусством". И именно в этой болезненной возбужденности забредают на путь заблуждений...