Сцена из спектакля. И.Купченко – Роксана. М.Суханов – Сирано

"Сирано" – пожалуй, самый сильный спектакль режиссера В.Мирзоева. Когда-то его "Хлестаков" всех эпатировал, смешил или раздражал до крайности. Все последующее: Мольер, Шекспир, Тургенев (Мирзоев с классикой "на дружеской ноге") – продолжало эпатировать, смешить или раздражать, но задевало не столь сильно. "Сирано" в Вахтанговском театре задел сильно. Никогда еще мирзоевский метод не воплощался столь цельно, но главное, никогда еще его постановки не брали за душу. Эта – взяла. Категория "души" как всяческого серьеза, и полета возвышенного ума, и некоего пиетета перед сочинением классика неизменно попиралась этим режиссером. У театральных людей даже вошел в обиход термин "мирзоевщина", подразумевающий глумление над традицией, тотальный стеб и "толстый слой" фрейдизма. В "Сирано" все это есть. Но, удивительное дело, работает на какое-то совсем иное качество. Дело решает, конечно, заглавный исполнитель – Максим Суханов, большой и подозрительно странный Сирано. Уродливый нос Бержерака в этом спектакле – не карикатура, не театральное приспособление и не физический дефект. Он на сухановском лице – знак некоей безусловно врожденной и безусловно психофизиологической аномалии. Этого Сирано можно считать больным. Можно – гениальным. Можно – не таким, как все. Лучше – и тем, и другим, и третьим вместе взятым. Неужто Мирзоев "изменил" Фрейду с Ницше, у которого было что-то про психофизические аномалии вкупе с гениальностью и душевной чистотой? Кажется, в связи с исследованием творчества Достоевского и феномена князя Мышкина? А может, потрясающий артист Суханов просто взял и сам все это сыграл на каком-то сенсорном уровне.

Сирано – Суханов – не бретер, не вояка, не забияка, уж конечно, не политический фрондер (эту ипостась героя счел не ко времени не только Мирзоев, но и Олег Ефремов в своем последнем спектакле). Поэт ли он? Безусловно, хотя его поэтическое начало какого-то биологического, я бы даже сказала, медицинского свойства. Дефект натуры, образное мышление человека, обреченного на вечное одиночество. Не чудак, не феномен, не городская парижская достопримечательность, а отдельное, очень одинокое существо. Одержимое любовью Квазимодо, то есть заведомо, врожденно лишенное надежды на взаимность. При виде Роксаны или даже только при упоминании о ней у него блаженное лицо ребенка и охранительная пластика калеки. Он – вещь в себе, запрограммированная на любовь слишком сильную, чтобы однажды воплотиться в банальные отношения.

Можно было бы, конечно, сказать, что великая романтическая пьеса Ростана и один из самых романтических героев мировой драматургии Бержерак раздавлены постмодернизмом. Да, собственно, зачем сослагательное наклонение – постмодернизм он и есть. Попробуй-ка влюбись в такого Сирано, если ты не Роксана, в телесной оболочке Кристиана полюбившая душу и талант Сирано, а московская зрительница. Эту, последнюю, на протяжении долгой сценической истории пьесы пленяли отнюдь не только бержераковские стихи и поступки, а и сами сценические субъекты. Накладные носы не мешали чисто мужскому неотразимому шарму. Носы, впрочем, в важные смысловые моменты покидали лица своих исполнителей, и те разили, как шпагой, уже собственным обаянием: К.Райкин, В.Гвоздицкий. Культовый же Сирано 70-х С.Шакуров и вовсе играл без носа. Депардье в "Комеди Франсез" пронзал сердца парижанок, как нетрудно догадаться, тоже не гиперболизированной лицевой принадлежностью. Тем паче что его собственному носу недалеко до бержераковского.

В общем, вся эта "носология" здесь исключительно к тому, что за силой мужского обаяния, за романтическими любовными треугольниками, искрами страсти между мужчинами и женщинами, гасконской удалью – словом, за всем, что мы традиционно любим в этой пьесе, в Театр Вахтангова ходить не надо. Гасконцы здесь – группа молодых людей с размытыми, несмотря на оголенные в первой сцене торсы, очертаниями пола. Роксана – И.Купченко, сценическим обликом подозрительно смахивающая на Л.Максакову, – изящная, красивая игрушка. Граф де Гиш – В.Шалевич – откровенный пошляк. Кристиан – К.Соловьев – красивый тупица. Дуэль с де Вальвером – А.Кравченко, так восхитившую Роксану, Сирано проводит посредством... швабры. Сыграно виртуозно и смешно – противник откровенно ничтожен. Словом, нет в спектакле того, "что романтизмом мы зовем".

И все же он есть. Есть пронзительная нота недостижимого. Есть таинственная и завораживающая игра подмен, превращений, аберраций зрения и слуха. Есть (и это едва ли не главная категория романтизма) одиночество героя. Оно нечеловеческое, почти космическое, ибо Сирано – Суханов не совсем человек, скорее – некая сублимация любви, заключенной в аномальную душевно-телесную оболочку.

Наверное, для усиления этой вполне постмодернистской и вместе с тем романтической мелодии художник П.Каплевич "украсил" сцену барельефами с изображением сцен Камасутры. Это, мол, вам не любовь Сирано, а всякая другая, которой здесь не место. Но это-то как раз из привычного каплевиче-мирзоевского арсенала. Не обижать же до последней степени этой постоянной творческой паре столь возлюбленного ими старину Фрейда!

Последние в своей жизни стихотворные строки Сирано произносит совершенно другим голосом. Исчезли хрипотца, пришепетывание и попискивание. Мерные, четкие и распевные звуки напоминают чтение Иосифа Бродского. И мы понимаем – погиб еще один поэт.