Сцена из спектакля. Г.Тюнина – Анна Шерер, Р.Юскаев – Василий Курагин

Ну, конечно, сцены. Как же еще играть гигантский роман? Играют, правда, то, что предваряет сражение при Аустерлице. Наташа Ростова – еще совсем девчонка и влюблена в Бориса Друбецкого. Пьер не успел еще жениться на Элен Курагиной. Лиза Болконская еще не умерла при родах. Андрей уходит на войну. Этим заканчивается спектакль. Это – первая часть романа, которая у Льва Толстого укладывается в 115 страниц текста, а у Петра Фоменко – в три с половиной часа сценического времени. Это – чудо. Чудо прочтения романа тем редким читателем, которого не смущает толстовское многословие. Режиссера совсем не повергает в священный трепет величественное слово "эпопея", ибо в ней ему видится только лишь мощная полифония людских характеров, вкусных и теплых деталей жизни, в которых могут быть сосредоточены все теории и все философии. Живой мир. Мир накануне войны. Только и всего.

Поразительная способность Петра Фоменко сфокусировать любую идею и прокламацию, любую историю с географией в одной, с нежностью рассматриваемой человеческой особи совершает с "Войной и миром" это сценическое чудо. Философские дефиниции отданы Пьеру Безухову. Большой, широколицый, в очках, обезоруживающе обаятельный Андрей Казаков – идеальный Пьер. Видны объемы чистой романтической души, видна геометрическая стройность натуры – чем это достигается, уму непостижимо. "Типажность" знакомых героев кажется абсолютной. Небольшого роста Андрей Болконский – Илья Любимов красив, и в нем едва улавливается повадка человека с гипертрофированным самолюбием. Старый князь Болконский – Карэн Бадалов похож на барона Мюнхгаузена, хрупкий, субтильный оловянный солдатик, юная голова которого залеплена париком и усами. Князь Василий Курагин – Рустэм Юскаев – вкрадчивый импозантный мужчина, сверкающий светским лоском. Но тот же Юскаев в роли Ильи Ростова – милейший неуклюжий медведь. Актеры играют по нескольку ролей. Но стоит ли искать в этом особые умыслы? Ксения Кутепова в спектакле – и Лиза Болконская, и Соня, и обе несчастны, и обе отброшены самим Толстым на периферию полнокровной жизни, но этим ли продиктован режиссерский ход? А Мадлен Джабраилова, сменяющая изворотливость вдовы Друбецкой на чириканье мадемуазель Бурьен? А Галина Тюнина, играющая и Анну Павловну Шерер, и графиню Ростову, – здесь какая изюмина? Принцип противоположности? Тогда в какую таблицу занести Жюли Карагину в исполнении той же Кутеповой и княжну Марью той же Тюниной?

Театр Фоменко бесконечно далек от всяких схем. Здесь не скрывают игру как цепь увлекательнейших превращений. Типажность толстовских героев в спектакле абсолютно театральна. Но писана не масляными красками – акварелью.

Театральность Фоменко зиждется на тончайших и нежнейших наблюдениях за человечьими повадками. Кажется, все, как в жизни. Никакого увеличительного стекла. Не надо обольщаться! Оно есть. Это очень тонкое, ювелирное стекло.

Людмила Аринина – Катишь, родственница и сиделка старого Безухова, долго пребывает в образе черной вороны. И вдруг – чудовищно акцентированное, дико офранцуженное слово "бульон", и вмиг сыграна волчья порода, прелюдия будущих хищных плясок вокруг безуховского наследства. Потом сцену заговора перед спальней умирающего они с Юскаевым – Курагиным сыграют с редким по силе психологическим напряжением.

А как передана теплая и безалаберная атмосфера дома Ростовых! Бесконечные детали и детальки: обнялись по-братски граф с графиней; две подруги, Ростова и Друбецкая, присели, утомившись, прижались друг к другу плечиками. А за занавесом – несмолкающие звуки клавикордов, арфы, флейты, сбивчиво-детские свидетельства домашнего музицирования. И голоса – баски, фальцеты, сопрано. И хохот. И шептанье. И беготня. Но апофеоз – домашний спектакль, какая-то дурацкая пастораль. У всех на головах венки. Участвуют и стар, и млад, и гости. Ничего не отрепетировано. "Артистов" душит смех. Все перемигиваются: Наташа с Борисом, Николай с Соней. Рассеянный Пьер оттаивает в этом бедламе и вспоминает, вероятно, холодный дом батюшки, хищную возню родственников. Все эти живые, неглубокомысленные, но полные глубинного человеческого смысла детали можно описывать и описывать. Саму материю этого спектакля оставить бы тем, кто захочет когда-нибудь представить ее себе. Она соткана из экивоков и вздохов, из женских фигур, скованных застенчивостью или, напротив, расслабленных породистой сытостью, из певучих французских фраз, из кусочков, которые по-животному поедает беременная Лиза, из Наташиных – Полины Агуреевой сумасшедших кудряшек и милых подростковых округлостей...

Пространство маленькой сцены (художник Владимир Максимов), как кажется, тоже составлено из мелочей. Два этажа – наверху помирает Безухов, внизу толкутся родственники и визитеры. И вот уже Пьер визуально, физически – один в воображаемо огромном и холодном доме. Крутится на подставке пустая портретная рама – там, внутри нее, сбиваются в пары и группки те, кому надо остаться наедине, подальше от широких господских залов. Салон Шерер, фронтальный и плоский, отрезан от глубины занавесом. Анна Павловна в изящной чалме (художник по костюмам Мария Данилова), но с клоунской "ортопедической" ногой, темпераментно толкует о Наполеоне. Глубин в этих речах не просматривается. Не то у Ростовых. Занавес открывает уголки, где озорует и растет младое племя. Именно их жизни вот-вот будут расколоты на две половины: войну и мир.

Сцены, составившие фоменковский спектакль, насыщены подробностями мира и пронзены предчувствием войны. На занавесе – карта Европы начала ХIХ века с наполеоновскими маршрутами. Лейтмотив будущей бесславной для России кампании – часто исполняемая песня "Мальбрук в поход собрался". Вариант пристойный, с французским рефреном. Но смысл прозрачен. Толстовские мрачные сомнения оборачиваются фоменковской нескрываемой иронией. Андрей Болконский несколько раз появится с донкихотовским медным тазом на голове. "В поход собрался". Проекции судеб толстовских героев не раз и не два высветятся ясно и грустно.

Два портрета сторожат с двух сторон сцену. Два не дописанных еще изображения императоров, Наполеона и Александра, чьи лица уже в красках, а фигуры еще в карандаше, штрихом. Не поставленные пока Петром Фоменко сцены романа когда-нибудь их дораскрасят.

"Какая сила движет народами?" – мечтательно вопрошает Пьер. Пока что равнодействующие императорские силы нажимают только на раму портала, но скоро, очень скоро смешают все внутри. Уже слышна барабанная дробь. Живая полифония мира сменяется на мертвый и мерный ритм войны. Так заканчивается этот удивительный спектакль. Можно было бы сказать, грандиозный, если бы не его чудесно легкое дыхание.