Преданья старины глубокой...

Публикация Виктора ШИРОКОВА

Извините, господа... может быть, мы производим на вас не слишком приятное впечатление, начиная наши очерки с такой мрачной и грустной стороны уличной жизни? Но вы, пожалуйста, смотрите на это равнодушнее: нищий, являющийся на московских улицах, есть большею частью не тот нищий, который олицетворяет собою безусловную идею бедности, страданий и неудовлетворенного аппетита, нет, это чаще промышленник, который иногда чрезвычайно ловко зашибает себе копейку и который, пожалуй, не поменяется своей участью с вами. Конечно, есть тут много и правды, но вдвое против того обмана и шарлатанства, увы, как и везде, где дело касается денежных спекуляций... Вы не смотрите, что он с закрытыми глазами сидит на распутье, что у него кисти рук приросли к лопаткам или что он целый день, как ящерица, ползает по мостовой, потому что у него ступни ног отрезаны: в известное время слепец этот прозревает, исковерканные руки расправляются; а этот акробат, который ползал-то, - этот, проглотивши залпом полштофа водки, после дневных трудов, откатывает такого трепака, ни на каком инструменте не подыграешь.

В настоящее время сословие нищих в Москве составило какую-то правильную корпорацию, где есть своего рода аристократия, свой средний кружок и свои парии, точно так же, как и в составе нашего общества, с той только разницей, что у них заметно больше братства и равенства. Как и в каждом благоустроенном обществе, у них есть и подлецы, и честные люди, есть своего рода шулеры, менялы, ростовщики, камелии, донжуаны, жулики и даже банкиры, у которых деньги лежат уж, конечно, не в Опекунском Совете, а хранятся в голенище сапога или в лаптях, под природной подошвой; как и у нас, у них есть свои общественные интересы, свои интриги, свой прогресс, доходные места, взятки - одним словом, решительно так, как у нас...

Есть нищие, которые платят значительные деньги кому следует, чтоб, например, иметь право стоять во всякое время где-нибудь на рынке, на паперти богатого прихода, при входе в бани и в других, более или менее тепленьких местечках. А ведь посмотришь на него: калека, в рубище, еле-еле душа в теле держится. Да уж что тут толковать о взятках да о доходных местах, - у них есть даже нечто вроде английского клуба, под вывеской двух бутылок, извергающих фонтаны, куда всякий вечер, после дневного сбора, является кутить нищая аристократия и где для этого дела имеется вся приличная обстановка, то есть женщины, водка, старые карты и музыка, разумеется, не Сакса, а просто шарманка с бубнами и кастаньетами.

Но умоляем вас, читатель, погодите делать заключение, невыгодное для современной филантропии. Мы сказали все это вовсе не для того, чтоб протестовать против общественного участия к нашему пролетарию. Боже нас сохрани и помилуй от такого намерения! Бедность всегда бедность, и всякий из нас все-таки непременно должен положить свою лепту в каждую протянутую нам руку; иначе протягивающий ее и в самой Москве может умереть с голоду...

Сцена, изображенная на нашем рисунке и подмеченная нами на улице, некоторым образом уже намекает на это. К одному господину на Тверском бульваре подошел отставной офицер в засаленной фуражке, в худом, обдерганном пальто и уж порядочно выпивший.

- Мусье, - сказал он, раскланиваясь с достоинством и немилосердно коверкая французские слова: ла фянь, ла поврете э труа баль дан ле кор; ла тет ком-са... э ле кёр... кельк шоз даржан ейе ла бонте (Искажен. Франц. Примерный перевод: конец, бедность... немного денег от вашей доброты).

- Извините, - возразил господин и пошел было своей дорогой.

- Мусье! атанде! сюр ленстан... же ву при!.. (Подождите! Минутку... я вас прошу!..) - крикнул офицер.

- Ну, что вы хотите?

- Кельк су, мусье, а повр оффисье! (Несколько монет, мусье, бедному офицеру!)

- Vous demandez l'aumone? (Вы просите милостыню?)

- Фи дон, лимон... жё при сюр поврете, мусье... (Я прошу на бедность, мусье...)

- Je n'ai pas de la petite monnaie avec moi... (У меня нет мелкой монеты...)

- О, мусье, лом ком иль фо жаме авуар петит даржан, жё круа. Донне кё ву заве, компрене-ву? (О, мусье, думаю, у такого приличного господина, и не может быть мелких денег. Пожертвуйте, что у вас есть, понимаете?)

Господин улыбнулся, пожал плечами, достал из кармана портмоне и дал ему рубль серебром.

Надо было видеть, как оживился наш пролетарий, с каким достоинством пристукнул каблуком, двинул плечами и проговорил: боку мерси, мусье!

Долго потом держал он пред собою ассигнацию и разводил над ней указательным пальцем, вероятно, рассчитывая в уме, какое сделать из нее употребление; наконец щелкнул себя по горлу пальцем, свистнул и прямо направился в известное заведение.

Сцена эта, конечно, не доказывает, чтоб пролетарий наш был порядочный человек, но все-таки французский язык, хоть ложный, да французский... Прогресс, как вам угодно!

Бедный, но благородный человек есть большей частью или выгнанный из службы чиновник, или вот этакий отставной офицер, пустившийся в бродяжничество.

Отличительные признаки первых суть: изорванное и донельзя засаленное пальто с глубокими карманами, в которые зимой они прячут застывшие от холода кулаки, измятый картуз с полуразорванным козырьком, худые, стоптанные сапоги, из которых торчат голые пальцы с длинными грязными ногтями, небритая несколько дней борода, бронзовая медаль на полинялой ленточке и жалкий, лишенный всякого человеческого достоинства вид. Признаки второго - это неизбежные усы, иногда на груди несколько регалий, и тот же оборванный костюм; но во всей его фигуре заметны остатки какого-то гонора. Если вы подобному господину не подадите, он вас за это, пожалуй, и выругает... Общие же их черты - это физиономия, отмеченная краснотой, опухолью и глубочайшим развратом.

Бедных, но благородных людей в настоящее время развелось в Москве столько, что решительно не знаешь, куда от них деваться. "Ходим, - говорят, - да постреливаем!" Это их технический термин.

Из всех разрядов нищих бедный, но благородный человек есть, по нашему мнению, существо самое жалкое. Нищий, сидящий на паперти с куском грязного пластыря вместо носу, перед ним величайший счастливец: он тут по крайней мере на своем месте. Порядочные люди подают благородному нищему неохотно, рассчитывая, что много подать жалко, а мало - как будто совестно; и потому все, что он собирает в продолжение суток, едва достает ему на выпивку в вышеупомянутом аглицком клубе.

Я, пишущий эти строки, был однажды свидетелем, как эти люди оканчивают свое жалкое существование. Как-то прошедшей зимой проходил я, не помню, где-то по улице; вдруг в одном месте, из дверей питейного дома стремглав вылетел на тротуар оборваннейший господин и едва не сшиб меня с ног. По бронзовой медали, болтавшейся у него в петлице, я сейчас узнал бедного, но благородного человека. Было ясно, что чья-то сильная рука вытолкнула его оттуда в шею; но он сделал вид, что будто споткнулся нечаянно, оправился и сейчас же, как ни в чем ни бывало, обратился ко мне за подаянием.

Мне стало досадно, я отвернулся и пошел своей дорогой. Но верно, физиономия моя показалась ему чересчур симпатичной: спустя минуту он меня догнал и начал опять просить.

Это был еще очень молодой и прездоровый детина.

- Скажите, пожалуйста, - спросил я у него, - что вам за охота таскаться по миру? Вы еще так молоды и сильны, что могли бы употребить себя на какое-нибудь полезное дело.

- Помилуйте, - отвечал он, обидевшись, - я совсем не Христа ради... А так как на будущей неделе я должен беспременно на Амур ехать, так для этого собственно... никак невозможно... на дорожные издержки не достает...

- Что же вы будете делать на Амуре?

- Помилуйте, служить буду; там тоже в настоящее время в порядочных чиновниках нуждаются...

- Что же вы не служили здесь, если вы порядочный чиновник?

- Несчастье постигло: без прощения из службы уволен.

- За что ж вы уволены без прощения, если вы опять-таки порядочный чиновник?

- Хе... да ведь вы мне не поверите, если я вам скажу. За то, что вот подличать да кланяться не умел... спина не гнулась... Вот ведь вы смеетесь... Я уж знаю, что не поверите...

Я только пожал плечами и дал ему гривенник. Он чуть не поцеловал мне руку.

На другой день рано утром случилось мне проходить по бульвару мимо Чистых прудов. Смотрю: в стороне, почти возле самого пруда, собралась большая толпа народу. Я тоже подошел из любопытства. На снегу, уткнувшись лицом в сугроб, лежал какой- то человек, вполовину занесенный снегом, без шапки, в худых сапогах и в одном худеньком сюртучишке. Нельзя было сомневаться, что это был уж труп, пролежавший тут целую ночь. Явилась полиция. Труп подняли и положили на дровни. Представьте же мое удивление, когда взглянувши на его посинелое лицо, я узнал вчерашнего амурца. И та же бронзовая медаль болталась у него в петлице...

Приезжие мужички в Москве

Потому ли, что самый тип-то мужичка слишком однообразен и уже чересчур примелькался нам на московских улицах, или, как всякий серенький предмет, он слишком стушевывается в общей картине уличной жизни, - но только мы проходим мимо него почти без всякого внимания. Тем рельефнее оттенки: например, мужичок, заехавший в Москву в первый раз и особливо из какой- нибудь отдаленной степной губернии, сейчас бросается в глаза по своему запуганному, какому-то суетливо озабоченному виду, а главное - по своей необыкновенной наивности. Это настоящий дикий зверек, попавший в людное место.

Но из всех мужичков, приезжающих в Москву по своим надобностям, или для какого-нибудь промысла, рельефнее всех выдается извозчик-ванька, пренесчастнейшее и вместе с тем преполезнейшее существо в мире. Ванька является к вашим услугам почти всегда в самую, можно сказать, критическую минуту вашей жизни. Кому из нас не удавалось этого испытывать? Часу, например, во втором ночи выходите вы от вашего знакомого, живущего где-нибудь на Остоженке. Зима - вот не плоше прошедшей; ночь ужасная: темно, потому что в фонари нечаянно скверное масло попало, ветер, мороз и вьюга, которая выбивает вам глаза; расстилающаяся перед вами улица похожа на волну из губ Ледовитого моря; сугробы по самую поясницу, если вы не высоки ростом. А между тем вы живете в Лефортове, следовательно, вам надобно идти пешком верст десять. Что делать в таком случае? Мат, да и только!

Вдруг вы видите, что по волнам Ледовитого моря, или лучше сказать, по ухабам, похожим на волны, ныряет что-то вроде рыбачьей лодки. Вы оживаете; ныряющий предмет подвигается к вам ближе и ближе, и вот вы видите: сгорбившись, как индейка, полузанесенный снегом, нахлобучив шапку ниже ушей, мимо вас тащится на своих саночках ванька. О восторг!

- Извозчик! В Лефортово! - кричите вы.

- В кое место?

- Туда-то!

- Двугривенный!

И вот за двугривенный вы спасены от насморка, кашля, ревматизма, а может быть, от чего-нибудь и посерьезнее.

...Но первый дебют ваньки, никогда еще не видавшего Москвы, изобилует иногда такими интересными случайностями, что может служить великолепной темой самой плачевной современной драмы и, стало быть, стоит того, чтоб об нем рассказать подробнее.

Зимнее, морозное утро. К двум извозчикам-ванькам, скромно стоявшим в сторонке на Кудринской площади, пристроился третий, молодой малый лет восемнадцати. Несмотря на мороз градусов в двадцать, маленькая востроносая лошадка его, на толстых лохматых ногах, была измылена до ушей.

- Аль много выездил, что лошадь-то так умаял? - спросил у него один из извозчиков.

- Да, много... Почесь от самой Сухаревой какого-то барина в Зубово за гривенник свез... Да такой, озорник, сердитый попался: пошел да и только! Так и норовит в шею. Ни за что лошадь умаял.

- Да что ты угорел, что ли, за гривенник в Зубово-то рядиться?

- Внове, парень, Москвы-то еще не знаю как следует... вчера только въехал.

- Да ты бы хоть спросил у него: далеко ль мол? Ах ты, голова с мозгом!

- Спрошал... Да кто ж ее знает... близко, говорит, рукой подать... Что ты станешь делать? - Говоря таким образом, новичок чуть не плакал. Извозчики острили над ним и смеялись.

В это время по площади, к сцене действия, направлялся казак в мохнатой папахе. Рядом с ним шел какой-то человек в картузе и поношенной суконной чуйке. На спине у него был выведен мелом круг, с крестом внутри, похожий на тот знак в календаре, который ставится перед большими праздниками. Казак вел его на веревочке, привязанной за руку. Оба извозчика вдруг засуетились, ударили по лошадям и пустились в сторону. Новый ванька подумал, что товарищи его зазрили седока, но, жалея измученную лошаденку, остался на своем месте.

Человек на веревочке шел между тем, потупившись и бросая мрачные взгляды по сторонам.

- Да что ж это, служивый, хошь бы извозчика взяли по крайности, - сказал он, приближаясь к ваньке, - легко ли, сколько еще до Яузской части-то идти. Притом же смерть совестно... Уличить еще ни в чем не уличили, а страмоты уж на всю Москву наделали...

- Не сумлевайся, може, и отпустят. Бог даст.., - возразил казак.

- Либо еще отпустят, либо нет, старуха надвое сказала, а уж колодником-то по Москве прошелся... Таперь, опосля этакого уничтожения, меня, пожалуй, и хозяин больше держать не станет, вот что, милый человек... А что я таперича не виноват в этом деле, вот на сколько, так, кажется, чем хошь побожусь... вот что... Возьмите извозчика-то по крайности, все не так видко...

- Садись! - сказал казак, останавливаясь возле ваньки.

- Нет, кавалер, бери другого, - сказал ванька, - а я не поеду; никаких мне и денег не надо... лошадь так замучилась, что страсть...

Вместо ответа казак сделал ему надлежащее внушение, сел в санки вместе с арестантом и грозно крикнул: "Пошел, собака, коли начальство приказывает!" Оглянулся ванька, видит - у казака сабля, золотая медаль на груди и усы щетиной торчат. Делать нечего, нахлестал он свою лошаденку; вздохнула лошаденка, бежит через силу.

- Пошел! - покрикивает казак, погоняя ваньку.

Сделавши порядочный конец, казак велел остановиться и хотел, по обыкновению, пересесть на другого извозчика.

- А деньги-то что ж, служивый? - спросил ванька, не зная еще московских порядков.

Полицейский агент был поражен такой неслыханной дерзостью.

- Ах ты, шельма, озорник эдакий! Постой же, я те покажу, как грубиянить начальству, - кричал он во все горло, снова усаживаясь в санки со своим клиентом, - пошел же прямо в Яузскую часть, проклятая душа!

Уперся ванька. Смерть жаль лощади. Умаялась так, что на дело не похоже.

- Поезжай, дурак, - кричали другие извозчики, - хуже будет! Видно, еще в Москве-то не бывал - свеженький.

Заплакал Ванька, сел на облучок, погнал лошаденку. Казак снова крикнул: пошел!

Когда ванька остановился у Яузского частного дома, взмокшая лошадка его едва на ногах держалась и качалась, как пьяная. На прощанье казак выругал и скрылся на лестнице...

Прислуга

В праздничный день, часов в шесть вечера, кучер привез домой барина, вероятно, откуда-нибудь с обеда, потому что ленивое положение его в экипаже и усиленный румянец в щеках, ясно показывают, что у барина совершалось пищеварение.

Выходя из экипажа, барин сказал кучеру, что сегодня он больше никуда не поедет.

Кучер отложил лошадей, поводил их по двору, и управившись как следует с экипажем, накинул на плечи, сверх своей красной рубахи, синий армяк, накрыл свою кудрявую голову модным картузиком, который едва на ней держался, взял гармонию, лежавшую у него на полке, в каретном сарае, и усевшись на лавочке, за воротами, стал забавляться музыкой.

В то же время еще довольно молодая и кокетливо одетая нянюшка вывела из соседнего дома двух маленьких детей, мальчика и девочку, одетых как куколки, и пошла с ними по направлению к бульвару.

Кучер отпустил ей какую-то любезность и вслед за тем стал что- то подпевать под музыку тоненьким голоском.

Кучер был молодой, здоровый и красивый парень с коротенькой, густой и, как смоль, черной бородкой, в которой румяное лицо его было вставлено, словно в рамке.

Через несколько времени за ворота вышел дворник, прислонился к забору, всунул себе в зубы коротенькую трубочку и с какой-то фламандской флегмой стал зевать на проходящих и проезжающих.

Кучер оказался отъявленным ловеласом и чуть-чуть не импровизатором. Если мимо него проходила какая-нибудь простенькая московская гризетка или смазливенькая бабенка в хорошенькой сборчатой телогрейке, то физиономия и вся его посадка принимала самое злодейское выражение. Лихо подмигнув черным глазом, вскинув голову, а иногда ловко рванув проходящую за платок или за юбку, он начинал подпевать под свою гармонию: "Здравствуй, милая, хорошая моя..." Если же на такую любезность отвечали ему плевком или бранью, то он тотчас же переменял мотив, грустно опускал голову и продолжал: "Ах, чтой-то, чтой-то, какой я несчастный...".

Но вот за воротами того же дома, из которого вышла нянюшка с детьми, показались две горничные, обе живые, хорошенькие и востроглазенькие. Обняв друг друга, смеясь и шушукаясь, они подошли к нашему ловеласу, раскланялись с ним как с знакомым и принялись, как белки, щелкать орехи, завязанные у одной из них в носовом платке.

- Что ж, барышни, на гулянье нейдете? - спросил кучер, наигрывая на своей гармонии.

- А что мы там забыли! Кабы угостил кто на гулянье-то, так бы еще нешто пошли бы, а то что так-то?..

- Ишь вы какие лакомки, вас бы угощать все... А вы сами наперед угостите, там и вас угостят...

- А нам чем угощать? Нам угощать нечем...

- Уж сейчас и нечем... Найдется чем, коль захотите...

Кучер кашлянул и подмигнул дворнику; на что этот вынул изо рта свою носогрейку, сплюнул и обтер ладонью бороду; девушки переглянулись, фыркнули и ущипнули друг друга.

- Дома нет, что ли, господ-то, что вы тут шляетесь за воротами- то?

- Нет, барыня дома. Да ей теперь не до нас... Теперь у нее своя компания имеется... И детей на бульвар отправила, чтобы больше простору было...

Девушки опять переглянулись и еще громче фыркнули.

- Это верно, что вот сейчас барин-то в красной фуражке приехал?

- Уж обнаковенно... кому ж больше... Поручик, миленький голубчик...

- Мы с барином тоже всякий день в клуб ездим, на цветочный бульвар... - сказал захохотав кучер, - вчера такой задорный, провал его возьми, почесь всю ночь, до самого утра заставил простоять с лошадью за воротами...

- Какой же это клуб на цветочном бульваре? - спросили лукаво девушки.

- А мы там свой завели: тальянский, значит, с французским угощением... на немецкий лад...

Кучер опять откашлянулся, наклонил голову на сторону и запел под свою гармонию: "Вот на-а-пути-и-и село-о большо-о-е, туда..."

- Что ж орешками-то не попоштуете! - крикнул он, неожиданно, щипнув за талию одну из слушательниц.

- Ах, чтоб тебе лопнуть! Жид ты эдакий! Перепугал до смерти! - вскрикнула, в свою очередь изо всех сил треснув его по спине ладонью.

- Попоштуйте орехами-то, хоть крепки ли - зубы попробовать.

- Нате вот, берите, коль не побрезгаете...

- Из вашего платочка завсегда очинно приятно, - отвечал ловелас с необыкновенной галантерейностью.

- Почему ж это?

- А потому не в пример скуснее орехи будут... его заби-и-лось ре-е-тиво-ое, и по-о-тих...

- Да полноте вам канитель-то тянуть! Сыграйте что-нибудь повеселее, - приставали девушки. Но певцу непременно хотелось высказать девушке с орехами, что краса ее его пленила и что он душе ее не мил, и потому он настойчиво и выразительно продолжал свою песню.

Между тем дворник все это время постоянно стоял на припеке, не изменяя дурацкого выражения своей физиономии и только в самых патетических местах музыки вынимал из зубов свою носогрейку и молча сплевывал.

Наконец воротилась с бульвара и нянюшка с двумя барчатами.

Но нянюшка была уже не так авантажна, как давеча: кисейное, крепко накрахмаленное платье ее было измято и залито всякой всячиной, волосы на голове немножко порастрепаны, а лицо пылало, как зарево, кроме того, она заметно покачивалась из стороны в сторону...

В детях тоже произошла значительная перемена: у мальчика сидела большая синяя шишка на лбу, а у девочки была до крови рассечена верхняя губа...

Представители толкучего рынка

Толкучим рынком в Москве называется то узенькое местечко, похожее на одно из кавказских ущелий, которое в Китай-городе, от Никольских ворот, по самой городской стене, между двумя рядами лавок, в которых торгуют большей частью старым платьем, сапогами и книгами, идет вплоть до ворот Ильинских, и в котором каждый день с утра до вечера толчется самая разнообразная, густая и грязная толпа всякой сволочи, продающей и покупающей разный хлам, ругающейся и выворачивающей друг у друга карманы.

Когда вы войдете в старые Никольские ворота и протиснитесь сквозь густую толпу вышеупомянутой сволочи, которая почему-то всего более сосредоточивается в этом месте, сейчас же направо вам представится нечто вроде буфета - длинное протяжение столов с лотками, на которых с демонски соблазнительным искусством расставлена разная соленая закуска: рыба всех возможных сортов и всякого запаха, селедки как бы подернутые янтарем, или вернее вохрой, соленые огурцы и тому подобное солененькое, способное возбудить аппетит у самого мрачного ипохондрика; тут же сейчас продают и квас в жбанах, ведрах и кувшинах, и все это устроено с самой тончайшей русской сметкой и основано на глубочайшем знании природы вообще и природы русского человека в особенности: ибо всякий такой человек, выпивший порядочно в одном из окрестных кабаков, уж непременно захочет закусить чем-нибудь солененьким, а это солененькое захлебнуть после кисленьким.

Когда вы отойдете от буфета и продеретесь сквозь знакомую уже вам толпу по направлению к Ильинским воротам, вы увидите двойной ряд торговок с разного рода так называемым красным товаром, поместившихся на мостовой перед вышеупомянутыми лавками: кто просто запросто на голой земле, кто на какой- нибудь табуретке, кто на скамейке. Это привилегированные торговки, имеющие тут постоянные места; а в остающемся между ними узеньком пространстве движется, шумит и волнуется, так сказать, хвост того стоглавого чудовища, которое загородило вам дорогу, когда вы вступали в старые Никольские ворота.

В этой-то грязной, небритой, оборванной, безобразной, движущейся взад и вперед толпе заключается вся идея толкучего рынка: каждый бедняк, который не в состоянии иметь сюртука дороже рубля серебром и брюк свыше полтинника или которому понадобилось достать за гривенник старую шапку, идет на толкун и непременно все это находит, и вследствие того всякий хлам, какой только водится в домах московских обывателей низшего разряда, всякая ветошь и гадость, на которую и взглянуть тошно, - все это сносится сюда и продается.

Тут вы увидите, ходит денщик из казарм, носит старую офицерскую шинель, да, кстати, уж прихватил под мышку собственные худые голенища; толстая кухарка с самым азартным выражением в лице продает два изношенных ситцевых платья и медную кастрюльку; другая женщина показывает вам вытертый поднос, какую-то немецкую книжечку и два разрозненных шандала; выпивший спозаранку мужичок кричит во все горло, клянется и божится, развертывая перед покупателем истертую дотла китайчатую поддевку; седой старикашка, едва держащийся на ногах от старости, носит какой-то лоточек, на котором разложена в систематическом порядке разная мелочь, годная Бог ведает на какую потребу: кусочки золотых позументиков, гвоздики, камушки какие-то, железные и медные обломочки, оторванные от платья старые пуговицы и тому подобное; тут молодой солдатик увязался за серебряным супирчиком и шелковым женским платчишком; в другом месте какой-то господин с оборванными локтями прикидывает на ноги черные штаны с двумя синими заплатами; там подслеповатая старушка, несмотря на жаркое летнее время, примеривает десятилетней девочке, вероятно, внучке своей, зимнюю измятую шляпку с головы, должно быть, какой-нибудь толстейшей барыни, и находит, что она к ней чрезвычайно идет, в чем торговка уверяет ее, в свою очередь, изо всех сил. Тут же, как ходячая мелочная лавочка, стоит женщина, сплошь обвешанная чулками и перчатками всех возможных цветов, варежками, колпаками и поясочками, как она представлена на нашем рисунке. Тут же мелькают и другие замечательные личности в этом роде, например, торговка с кучей ситцевых и кисейных лохмотьев в руках, в офицерском сюртуке, накинутом на плечи, и в двух женских шляпках на голове; а другая, напротив, в двух кацавейках и треугольной шляпе - одним словом, вокруг вас крутится такой хаос, что в глазах рябит, уши колет и голова кружится.

МОСКВА И МОСКВИЧИ

• Преданья старины глубокой...
• Очерки современных нравов