Главная | Форум | Партнеры  |
|
КиноКартина |
ГазетаКультура |
МелоМания |
МизанСцена |
СуперОбложка |
Акции |
АртеФакт |
Мизансцена |
|
Рубрики разделаСчётчики 
|
|
ГЛАВНАЯ ТЕМА«Успокойся, будет тебе радость»
А ведь был еще театр. Невероятно счастливое начало – сам Петр Наумович Фоменко что-то разглядел в недавнем студенте и позвал за собой. Столь же невероятное «падение» после ухода мэтра из Театра Комедии. Долгая, долгая жизнь в отсутствие профессии, и, наконец, новый взлет – еще более мощный. И вот сейчас, в дни юбилея, состоялись эта встреча с Виктором Ивановичем и неспешный разговор о кино, театре, судьбе и жизни. – Виктор Иванович, однажды Вы сказали, что три принципа, по которым Вы пытаетесь жить, – это терпение, жертвенность и не– предательство. Возможность отдавать и не просить за это ничего взамен – редкая способность сегодня. Вы это для себя недавно сформулировали, или так во все времена было? – Это как раз те три принципа, которые не появились у меня от ума. Я их не сочинял, они, словно торпеда из подводной лодки, из-под воды, вынырнули. Не из счастья, не из радости, не из благополучия, а из мрака, из темноты, из плесени, из ужасов моей жизни возникают такие откровения. Вторая жизнь, как я ее называю. После ухода Фоменко из Театра Комедии меня выгоняют из театра – я пью, работаю посудомойкой, грузчиком, в булочной режу хлеб, занимаюсь какой-то черной работой на рынке – целый период тунеядства. Страшный, кромешный период, когда ты полностью пуст – и духом, и материально. А самое главное – ты никому не нужен. Это так страшно. Другое дело, я мог бы озлобиться, мог бы сжевать зубы свои, накрутить уши и взять нож в руки. Но, видимо, что-то другое, светлое, совестливое меня манило больше, потому что я всегда тихо или громко, но верил в Бога. А вера для меня – некая сила, которая управляла моим стыдом, моей совестью и порядком жизненным. Когда я допился, упал так низко, что остался перед выбором: либо я это дело прекращаю и начинаю все сначала, новую жизнь, которую я называю третьей жизнью, либо я должен уже уходить туда – в мир, где мне имени нет, в безымянный мир. И голос мне сказал: «Но имей в виду, лучше не будет, легче не станет. Готов?». Я говорю: «Готов!». Я выбирал между мертвечиной и прозябанием, и выбрал, конечно, прозябание. И я прозябал год, полтора. Как вдруг, что-то заладилось, вдруг мой механизм задышал, и шестеренки закрутились, турбины загудели, и постепенно мой жизненный самолет вдруг тронулся с места и пошел, пошел, пошел. Я даже задохнулся от некоей скорости, которую набрала моя судьба. И я все-таки взлетел. Взлетел не в славу, не в какую-то гордыню, не в регалии, я взлетел от черни, от грязи. Я оторвался от той жижи, которая засасывает человеческую душу. – Можно сказать, что Вашим «крёстным отцом» в театре стал Петр Наумович Фоменко? – Да, я так его называю. Может быть, он в этом и не признается. Но когда его назначили главным режиссером в Театр Комедии, имея огромный коллектив, зная театральный мир, он отсматривал очень много начинающих актеров. И вдруг присылает мне телеграмму и приглашает меня, двадцатипятилетнего парня, на главную роль 70-летнего старика в спектакль «Целуются зори» по произведениям Василия Белова. Сейчас, произнося эти слова, вдруг вспомнил запах Ленинграда. Эти пельмени, котлеты, улицы… Можно сказать, с его призыва, с его телеграммы я изменил всю свою жизнь. – Вы ведь в Петербурге долгую жизнь прожили – 25 лет! Да, вся жизнь. Там все случилось, там все происходило, там я и сформировался. Благодаря Петербургу я узнался народом, публикой. Но эти годы настолько мучительно и скоротечно прошли, что когда я вернулся 11 лет назад в Москву, то вдруг испугался. Где эти 25 лет? Я стал вспоминать по годам, как я проживал это время, и все уместилось в воспоминании десяти минут. Это так страшно, так обидно, так жалко. И тем не менее, конечно, я считаю себя сегодня дитем Москвы и Петербурга, и я сторонник их примирений, их содружеств, их влюбленностей друг в друга, я сторонник прямой магистрали скоростной, я сторонник дорог, путей, тропинок со скоростью 150 километров в час. Именно тропинок. Я хочу, чтобы Москва и Петербург были, как два сердца в одном организме. – А Вы, правда, вернулись в Москву вообще без вещей – только с ковром и подушкой? – Да, пустой поехал, налегке. А ковер-то мне подарил Олег Меньшиков на 50-летие. Когда купил квартиру, мне ее отремонтировали друзья, и я около месяца на этом ковре спал и пальто накрывался. – Почему Вы вообще в Москву вернулись из Петербурга? – Домой, можно сказать. Я давно мечтал вернуться. Уже после того, как Петр Фоменко ушел из театра, еще в 80-х годах. И уже тогда переехать из Ленинграда в Москву было очень серьезной проблемой. У меня была комната в коммуналке, но, чтобы мне поменять эту комнату на комнату в Москве, нужно было много денег доплатить, которых у меня, конечно, не было. Мечта была долгой – вернуться в Москву. Ведь в свое время я ехал не в Ленинград, не в Комедию, я ехал за Петром Фоменко. Вот в чем дело. Меня оставляли в Москве, но я ведь выбрал именно художника, о чем не жалею. Вернувшись в Москву, я протаптывал снова дорожку к нему, но не произошло. Так и не завершились наши отношения. Наверное, все правильно. Не должно быть ни обиды, ни огорчений на этот счет. Ведь за эти десятилетия он обрел огромную театральную семью: детей, внуков, стажеров, практикантов, – мне там уже и места нет, хотя я его боготворю. Петр Наумович для меня – величайший авторитет и родитель меня как актера. И в данном случае я считаю себя дитём двух городов и всей России, ведь я даже бравирую тем, что я – провинциальный человек. Из города Орехово-Зуево. – Я очень люблю Ваш фильм «Остров», мне кажется, эта Ваша работа такая нежная, тонкая…. – И здесь я все время подвергался сомнению другими людьми, другими художниками! Поступаю во МХАТ, а мне говорят: «Ты никогда не будешь актером!»; когда Студейников привел меня в фильм «Бакенбарды», режиссер сказал: «Ты кого мне привел?». Когда Мамонов предложил меня в фильм «Остров» (а я уже был известным и популярным), Лунгин сказал: «Побойся Бога, какой он монах? Бандит бандитом». На что Петя ответил: «Попробуйте, Вы его совсем не знаете!». И вот получился успех, удача. Другое дело, Лунгин мною больше не воспользовался. Ни в «Царе», ни в нынешней своей работе. Он меня уже с собой не берет. Значит, я его чем-то обидел. – Как Вы думаете, кино сегодня, или вообще искусство, может человека сделать лучше или изменить? – Что такое искусство? Искусство – это все равно… (впервые формулирую)… это труд. Искусство – это колоссальная, огромная, нервная работа. Конфликтная работа, болезненная работа. И в данном случае не думаю, что оно может сделать лучше или хуже. Удача может сделать лучше. Результат труда может сделать лучше. Но это тоже очень спорно – все зависит от того, куда сам себя повернешь. Важна идея, но сегодня идеей завладели деньги, мысли о деньгах. Еще есть такое пошлое, отвратительное, червячное слово – бабло. Слово это похоже на какого-то липкого, склизкого головастика. И вот это вот бабло – это идеология людей сегодня. Это удручает, настораживает. Это может привести к катастрофе, потому что душа требует не хлеба. Хлеба требует тело, а душе нужен другой продукт. И если душа не получит продукт, она подавится этим хлебом, она отрыгнет такой безнравственностью, она выплюнет в мир таким гадким сомнением, презрением, гордыней, что все посыплется. Люди убивают отсутствием жизни в душе. И если бы живая душа и совесть, как сестры, пульсировали, то человек никогда бы не убил – даже за большие деньги. – Вы сами какое кино смотреть любите? – Я люблю всякое, я – человек настроения. Кино я смотрю сегодня голливудское. Я опрокинулся в старинный кинематограф. У меня есть целая коллекция 30-х, 40-х, 50-х годов американского кино. А недавно купил целую сумку советского кино: «Полосатый рейс», «Волга-Волга», «Весёлые ребята», «Начало» (это, вообще, мой настольный фильм). Я обожаю все наши картины. Так что сейчас у меня целая обойма русских фильмов, которые я пересматриваю. Но, к сожалению, я пересматриваю прошлое. – Виктор Иванович, в каких фильмах Вас можно будет увидеть в ближайшее время? – Здесь снова судьба, опять чудеса. В свое время Александр Прошкин приглашал меня на роль Хрущева в фильме «Чудо». Я тогда отказался, он на меня обиделся. И вдруг он снимает картину «Искупление» по Горенштейну. Продюсер звонит и говорит: «Вить, выручай! У нас Богдан Ступка заболел». Роль Франи, дворника. Я приехал к Прошкину, мы с ним поговорили, признались в любви друг к другу, и я сыграл у него роль Франи. Фильм выходит в этом сезоне. Сейчас снимаюсь у Станислава Говорухина, еще озвучил мультфильм, и все. Дело в том, что все время отдаю репетициям нового спектакля – «Тартюф» в Театре на Малой Бронной. Так что пока репетировал, отказывался от всех проектов в кино – два дела одновременно я делать не могу. – А в чем манкость Тартюфа для Вас? Ведь это уже такой своеобразный архетип. – Да, я немножко сейчас борюсь с этим архетипом. С хрестоматийностью персонажа. Тем более, с Пашей (Сафоновым) мы обнаружили современность этого персонажа и вообще пьесы. Я всю жизнь боролся со штампами, клише и прочими стереотипами. Но в данном случае мольеровская пьеса великолепна. Великолепна и очень современна. И я думаю, мы не только порадуем, но и удивим. – А фильмы свои пересматриваете? – Я смотреть на себя люблю. Но не пересматриваю, потому что нет в этом необходимости. Только иногда, потому что, снимаясь, я ухожу от себя. Как будто кто-то играет. Вот я сегодня снимаюсь у Станислава Говорухина в фильме с рабочим названием «Лифт», играю следователя. И впервые в жизни я снимаюсь, не читая сценария. Потому что не знаю, как играть следователя. Их развелось по телевизору как собак нерезаных. Да еще все бритоголовые. Так что я сказал Станиславу Сергеевичу Говорухину: «Не буду я читать сценарий! Веди меня за собой!». Он так обрадовался и говорит: «И Абдулов Сашка так же работал!». Я прихожу на съемки, и он мне рассказывает, что я должен делать, а потом спрашивает: «Ну и как мы будем играть?». «Да никак, – говорю, – буду играть Жана Габена!» Но это все шутки, главное, что я с удовольствием с ним работаю. Там великолепная команда подобралась: Максим Матвеев, Юля Пересильд, Катя Гусева, Саша Домогаров. Юра Клеменко, гениальный кинооператор, снимает эту картину. Просто молюсь на таких талантливых людей. Мне в этом отношении везет. И когда Лёша Балабанов, мой родной режиссер, с которым огни и воды я прошел, перестал меня снимать, я переживал, нервничал, но потом успокоился. Почему? Потому что снова судьба в лице некоей силы говорит: «Успокойся, будет тебе радость». И пошла обойма мастеров: Виталий Мельников – «Бедный, бедный Павел», Глеб Панфилов – «Без вины виноватые», Говорухин… Старейшие режиссеры, опытные, мэтры стали меня приглашать сниматься в кино, за что я благодарен судьбе. Нет у меня места для каких-то ворчаний, обид, скандалов, у меня нет права на это. Потому что сегодня я счастливый человек. Я занимаюсь своим любимым делом, я нужен, я востребован. И эта востребованность обязывает меня быть незлопамятным. – Одна из последних Ваших работ в театре – роль царя Федора Иоанновича в спектакле Театра Моссовета «Царство отца и сына». Замечательный спектакль, очень сильная актерская работа. И звучит он очень современно. Такие спектакли сегодня – редкость… – Павел Хомский, художественный руководитель театра (а он меня знал еще с малолетства по ГИТИСу), неоднократно меня звал в театр. Я капризничал, отказывался, потому что уже привык быть свободным. И в результате они мне предлагают роль Федора Иоанновича. Я репетирую, я работаю, и вот вышел спектакль. Какое колоссальное удовольствие через великую усталость эту работу делать. Спасибо за нее Юрию Ивановичу Еремину, ведь эта роль для меня – некая вершина. «Царство отца и сына» я играю уже третий сезон, и вот на последний спектакль я пригласил гостей. И пришла одна женщина – интеллигентка, врач – с сыном. Сын взрослый. Терпеть не может театр. Потом мне позвонили и передали, что сын заявил: «Вот на такие спектакли я готов с тобой, мама, ходить». Это мои победы, мои радости. Моя игра настолько экспрессивна, настолько честна, и я настолько отдаю себя зрителям, потому что хочу ворваться в их настроение – в настроение людей, которые сидят в зрительном зале. – Мне кажется, Вас очень любит молодежь. О том, чтобы преподавать никогда не думали? – Нет. Хотя не первый раз меня об этом спрашивают. Скажу честно, я так боюсь стать педагогом или учителем, потому что, во-первых, сам еще не так грамотен, во-вторых, у меня нет терпения, а в-третьих, я еще не изобрел формулы. Как выбрать из толпы, из массы, из воздуха одаренность? Как ее выделить? И эту одаренность, это дарование повести за собой, но так, чтобы он не повторял меня, а находил свой путь. Это слишком страшно, слишком тяжело. Главное ведь, чтобы талант находил свое пространство и там завоевывал свою радугу, – этому я научить не смогу. И еще важная причина, почему я не иду преподавать мастерство актера, – потому что тогда надо будет отказаться от всего. Студенты ведь – это «педагоговы» дети. Если относиться к ним как к студентам, значит, ты не педагог, а сотрудник, зарабатывающий пусть маленькие, но деньги. Педагог, учитель – это отец, мать, это креститель. У меня же на это времени нет. – Как Вы, вообще, оцениваете театральную ситуацию в нашей стране? – Надо реформу проводить в государственных театрах. Я был большим сторонником государственности театра, но сегодня это надо пересматривать: слишком много балласта – бездельников и лентяев. – А как зритель любите в театр ходить? – Люблю и хожу. Я театр обожаю. Это что-то живое, что-то сиюминутное, а потому более ценное. Театр более органичен – это не техничное искусство. И поэтому, что касается состояния сегодняшнего театра, то я за антрепризу. За дорогостоящую антрепризу. Почему? Потому что антрепризный театр более подвижный, более мобильный, более конфликтный и нахрапистый. Наверное, в нем еще огромное количество недостатков и некачественных импульсов, но он не «сидит». И государственный театр не должен сидеть. Поднять надо всех на ноги, чтобы все шевелились, чтобы гудели, чтобы пребывали в некоей дрожи, чтобы кипение жизни было. Вот в чем дело. Трудиться надо, вот и все. Надо биться за публику. Пустой зал – это поражение. Неважно, где. – Для Вас в работе есть какие-то табу? Что никогда не согласитесь играть? – Конечно. Я в гроб не лягу. Почему, спроси! – Почему? – Еще належимся! Здесь нет мистики. Матом не буду ругаться никогда ни на сцене, ни в кино, хотя я – матершинник. Я считаю, что это слабость. И режиссеров, и актеров. Если надо ругнуться, чтобы показать время, так дай задание – пусть человек эмоцией это выразит, потому что бранное слово – это все равно некая эмоция. Актер должен ее исполнить без бранного слова. – Виктор Иванович, Вы ведь стихи пишете? – Бывает. Я вдруг понял, что чем я благополучнее живу, тем меньше пишу. Во времена пунктира, во времена раздрая я писал намного «веселее» эти свои стишки. В данном случае я же не поэт, я графоман. Но тем не менее я прочту одно стихотворение – последнее, которое я сочинил на съемках у Станислава Говорухина, в Одессе. У меня был свободный день, я сидел под зонтиком на диком пляже у моря: Укрываясь от солнца зонтом, Я на белом шезлонге сижу На песчаном просторе! Пустом… Я сейчас только с ветром дружу.
И по кромке песков у морей, Где волна затихает на миг, Прогуляюсь один: без людей, Без вина, без греха, без интриг.
Для меня покуражит волна, Белых чаек ковер поманит, Надышусь я покоем сполна – И свободен для всяких молитв.
Дремотой опрокинусь на грудь, На остатке прожитого дня Бабье лето, мне дав отдохнуть, Не прощаясь, уйдет от меня. Беседовала Анастасия ПРОКОФЬЕВА 28.12.2011 :: Новости Мизансцены
|
