"После мрака надеюсь на свет..."

К 100-летию со дня рождения Юрия Домбровского

Максим ГУРЕЕВ

Ю.Домбровский

12 мая Юрию Осиповичу Домбровскому - писателю и поэту - исполнилось 100 лет.

Из докладной записки в секретариат Союза советских писателей от Домбровского Юрия Осиповича, проживающего по адресу Москва, Большой Сухаревский переулок, д.15, кв. 30, члена Союза писателей СССР, членский билет № 0275:

"Итак, тюрьма. На этот раз Краснопресненская пересылка. В начале всего душ и машинка. Бреют догола. В этом глубокий воспитательный смысл...

Меня все время одолевает дурнота. Она началась еще вчера, когда я впервые увидел кровь, чуть не накатила на суде и накрыла меня с головой, когда я сидел и ждал отправки в тюрьму... просто выключилось сознание, перегорело, как лампочка, - и все... Надо мной наклонилась тюремный врач: "Больной, откройте глаза! Больной, почему вы все время закрываете глаза?" А мне просто было больно смотреть".

Да, этого тяжелобольного, уже совсем немолодого человека, проведшего в лагерях более 20 лет, всегда отличало неумение и нежелание смотреть на ту приторно-лживую и натужно-пафосную жизнь, что окружала, давила и унижала его.

"Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее", - такая жизнь была ему глубоко омерзительна.

Моя большая боль

Из личного дела. 1932 г.

Юрий Осипович Домбровский родился в Москве в 1909 году, стало быть, за 8 лет до той апокалиптической русской бури, устоять в которой смогли лишь единицы. Он оказался в их числе.

Отец - Иосиф Гедальевич Домбровский, присяжный поверенный, адвокат, иудейского вероисповедания. Вместе с А.А.Блоком работал в Комиссии Временного правительства по расследованию преступлений царского режима.

Мать - Лидия Алексеевна Крайнева, биолог, евангелическо-лютеранского вероисповедания.

О своем детстве Домбровский сохранил предельно сдержанные и более чем немногословные воспоминания:

"Меня в детстве много лупили. Бельевой веревкой до синяков, пока не закапает кровь. Мать у меня была культурнейшая женщина - бестужевка, преподавательница гимназии. Она зачитывалась Северяниным, Бальмонтом, ходила на всякие там поэз-концерты... И била меня по-страшному. Отец не вмешивался..."

Может быть, оттуда, из далекого московского детства, много позже выйдет поэтический сборник Юрия Осиповича "Моя большая боль", а еще готовность во все вмешаться, за кого-то заступиться, кому-то помочь. Домбровский, "Записки мелкого хулигана", 1966 год:

"Когда я бросился на помощь, оба парня с радостью переключились на меня. Тут был весь уголовный антураж, не воров, а тех, кого в лагере зовут "сявками", - руки в карман, кулак к носу, двое вооруженных против безоружных. Я справился со всем один: и с матом, и с ножом, и с пальцами рогаткой в глаза... И было это не на окраине, а напротив бразильского посольства, то есть у самых дверей Дома литераторов".

Именно этот московский адрес по странному и необъяснимому стечению обстоятельств станет роковым для писателя.

Но это будет еще очень нескоро: после трех сроков по 58-й статье пункт 10, после высылки в Алма-Ату, после 7 месяцев следственного изолятора, после Колымских и Тайшетских лагерей, после заслуженной литературной славы и европейской известности.

А пока - детство, юность...

Учеба в бывшей Хвостовской гимназии в Кривоарбатском переулке, увлечение театром, посещение лекций в ГИТИСе, занятия латынью, первые литературные опыты, бегство из дома и, наконец, поступление на Высшие государственные литературные курсы.

Из воспоминаний Юрия Домбровского:

"Высшие государственные литературные курсы. Имел товарищей, писал стихи. Пить начал много позже. Ведь тогда время очень смутное, страшное было... богема, лига самоубийц... давились петлей, лежа на койке".

Однако студенческая жизнь Юрия Осиповича продлилась недолго, в 1930 году курсы благополучно закрыли, и Домбровский был вынужден устроиться на работу сначала в профсоюз печатников, затем в издательство "Безбожник", а также подрабатывать санитаром в Лефортовском военном госпитале.

Из воспоминаний Юрия Домбровского:

"Я попал в акционерное издательство "Безбожник". И там у кого-то возникла блестящая мысль: надо издать литературный сборник рассказов видных современных писателей на антирелигиозную тему. Так я очутился у Александра Степановича Грина... Я подошел к нему, назвался и стал объяснять, что нужно антирелигиозное произведение. В ответ он сказал: "Вот что, молодой человек, я верю в Бога". Я страшно замешался и стал извиняться. "Ну вот, - сказал Грин очень добродушно и устало, - это-то зачем? Лучше извинитесь перед собой за то, что вы неверующий. Хотя это пройдет, конечно. Скоро пройдет".

На юного журналиста-безбожника эти слова произвели сильнейшее впечатление.

Это заметили и в НКВД...

Вынужденный переселенец

Из личного дела. 1932 г.

Свой первый срок Юрий Осипович получил в 1932 году с формулировкой "непочтение к социалистическому правосудию".

Якобы Домбровский на балконе своей комнаты в общежитии развесил лозунг с требованием повысить студенческую стипендию.

Оргвыводы последовали незамедлительно - три года поселения в Казахстане. Точнее, в пригороде Алма-Аты - Тастаке, бывшей казачьей станице с причудливым названием Кучегуры, единственной достопримечательностью которой была пересыльная тюрьма НКВД, по иронии судьбы расположившаяся в бывшей церкви Всех Скобящих Радость.

В Алма-Ате вынужденный столичный переселенец работает учителем в школе, научным сотрудником в республиканском музее, принимает участие в археологических экспедициях, а также увлеченно и настойчиво занимается самообразованием. Круг интересов Домбровского был необычайно широк - литературоведение и география, искусствознание и орнитология, театр и философия.

Именно в Алма-Ате Юрий Осипович познакомился с выдающимся театральным режиссером, учеником Мейерхольда Леонидом Викторовичем Варпаховским, который тоже был выслан сюда из Москвы.

Красный Молох

Впрочем, было бы ошибочным думать, что здесь, на бескрайних казахских степях, не ощущалось замогильного дыхания Лубянки.

В своем романе "Хранитель древностей" уже в начале 60-х годов Юрий Осипович так опишет события, что происходили в 1936 - 1937 годах в Алма-Ате:

"Внезапно врагами оказались многие знаменитости казахской литературы: один был разоблачен как шпион, другой признался в том, что он агент немецкой разведки, третий же, как выяснило следствие, вообще замышлял отторгнуть Казахстан от Советского Союза в пользу Японии... Судили их при закрытых дверях и военным судом. Приговоры выносили самые суровые - бывали и расстрелы. Скоро прокуратура и органы следствия объявили о том, что они до самого конца распутали весь огромный клубок измен и предательств".

Не избежал "красного Молоха" и сам автор этих строк. Именно в это время Домбровский попадает в следственный изолятор казахского НКВД, где проводит 7 месяцев. После чего его неожиданно выпускают...

В 1938 году он возвращается в музей, где продолжает увлеченно исследовать казахские фонды, много работает в книгохранилище, приступает к работе над своим первым романом "Державин", а также принимает участие в литературных вечерах, на которых читает главы из своего сочинения.

В 1939 году Домбровский Юрий Осипович вновь арестован. В вину ему вменяется "опошление советской действительности", "охаивание мероприятий партии и правительства", "распространение антисоветских измышлений", "возведение хулы на вождя", "планомерная диверсионная работа".

В виде наказания он получает четыре года Колымских лагерей.

Позже Домбровский горько заметит:

"Следователи знали все лучше меня и старались только, чтобы я не мешался им при оформлении дела. Меня пытали - я никого не оговорил, и меня как неисправимого засунули в самые дальние черные углы - я был на Колыме..."

По логике особистов, с Колымы, а точнее, из лагпункта "Прокаженка", куда Домбровский и был определен, он уже не должен был вернуться. Оттуда никто не возвращался. Никогда.

Но судьба благоволит к Юрию Осиповичу. В 1940 году на Владивостокской пересылке "Вторая речка" он встречает своего алма-атинского друга Леонида Варпаховского, который спасает парализованного Домбровского, буквально втащив его на пароход, уходивший на материк.

И произошло немыслимое. То, из-за чего Юрий Осипович должен был погибнуть, ему дало жизнь. Обморожение конечностей, нарушение работы опорно-двигательного аппарата, истощение, участившиеся эпилептические припадки с потерей сознания - Домбровский попадает в лазарет, получает инвалидность, и начальник лагерной санчасти актирует его, то есть подготавливает медицинское заключение о том, что ЗК Домбровский Юрий Осипович не может быть использован на общих работах, так как полностью нетрудоспособен и нуждается в срочном и серьезном лечении.

Вполне возможно, что определенную роль в этом сыграла и мать Домбровского - Лидия Алексеевна Крайнева, с которой Юрий Осипович постоянно переписывался, умоляя ее о помощи.

К тому времени, как известно, Лидия Алексеевна была замужем за Николаем Федоровичем Слуцким - известным биологом, заведующим кафедрой в столичном фармацевтическом институте, человеком, вхожим в Кремль.

Варваром здесь я кажусь, ибо никто меня не понимает

В 1943 году Домбровский вернулся в Алма-Ату.

Спустя год он напишет матери:

"Выписался из больницы... ноги отнялись... положение катастрофическое".

Не без помощи друзей жизнь Юрия Осиповича в Алма-Ате постепенно налаживается. Он возвращается к своим музейным исследованиям, работает в театре, читает курс лекций по Шекспиру, преподает в находящемся в эвакуации в Алма-Ате ВГИКе, сотрудничает с местной газетой, приступает к написанию романа "Обезьяна приходит за своим черепом".

Это сочинение станет одним из первых в русской литературе, где автор будет исследовать ментальную сущность нацизма, а также подвергать острой критике любую тоталитарную систему, направленную исключительно на унижение и уничтожение человеческой личности.

Подобного рода "творческие эксперименты", разумеется, не остались незамеченными в соответствующих "компетентных органах".

В 1949 году Домбровского арестовывают в очередной раз при "попытке передать японским империалистам археологические ценности Казахской ССР" и по 58-й статье УК РСФСР приговаривают

к шести годам Тайшетских лагерей.

Свой второй лагерный срок Домбровский встретил с присущими ему спокойствием и мужеством - "никого не оговорил, ни в чем не признался".

Из лагеря по-прежнему вел переписку со своей матерью, но на сей раз - на латыни, чтобы, как он сам говорил, кумовья не могли прочитать: "Barbarus hic ego sum qui non intelligor ulli" ("Варваром здесь я кажусь, ибо никто меня не понимает".)

Но что было за этой бравадой? Понимание того, что лагерь стал судьбой и по-другому жить в этой стране невозможно? Или отчаянная попытка остаться человеком, но не ЗК? Попытка, за которую Домбровский заплатил страшную цену.

В Тайшетском лагере уголовники решили убить стукача, но чтобы никто не сказал, что это их рук дело, исполнителем убийства должен был стать политический. Выбор пал на Домбровского. Отказаться было невозможно.

Юрий Осипович вспоминал: "Я ночью его душил на нарах, а потом его безумные вытаращенные глаза снились мне год".

Из письма Леониду Варпаховскому:

"И снова арест, на этот раз - Тайшет, спецлаг, номера вместо фамилии - на шапку, фуражку, на спину и грудь и даже оба колена брюк, два письма в год и прочие маленькие радости. Что тут, в Тайшете, я пережил и что делал - об этом, разумеется, только лично, ибо это неописуемо".

Попыткой описать весь этот ад впоследствии станет роман "Факультет ненужных вещей".

1953 год стал рубежным для сотен тысяч советских зэков.

Умер Главный Тюремщик. Страна плакала - кто-то от горя, кто-то от радости. С Дальнего Востока и из Мордовии, с Колымы и из Коми, из Казахстана и Воркуты, из Карелии и Сибири начали возвращаться те, кому посчастливилось выжить.

Возвращение

В июне 1955 года Домбровский вернулся в родную Алма-Ату.

О том своем возвращении Юрий Осипович написал так:

"О моем возвращении уже было известно всему городу. В редакции газеты знали о прочитанных мною доносах старого знакомого. Все ждали, что произойдет дальше. В том, что я с ним встречусь, никто не сомневался. И вот этот день наступил...

Когда я вошел в редакционную комнату, тесную, почти впритык уставленную столами, и остановился в дверях, сотрудники один за другим вставали с мест и выходили в коридор. Вскоре мы остались с ним наедине. Он сидел в глубине комнаты, не поднимая головы. Мы молчали. Потом я сказал: "Пойдем". Так же молча он встал и пошел к двери. По обе стороны коридора стояли сотрудники. На нас они старались не смотреть, но я знал, о чем они думают. Им-то было известно, что я в "местах не столь отдаленных" зарубил топором в дровяном сарае уголовника, которому было приказано со мной покончить. Так мы прошли между этими двумя живыми стенками - он впереди, а я за ним. Мы вышли на лестничную площадку и спустились вниз. Налево был выход на улицу, направо - дверь во двор.

Я указал ему на черный ход. Так же молча мы вышли во двор, и тут он повернулся и начал что-то бессвязно говорить. Он в чем-то обвинял меня, что-то говорил о каких-то обстоятельствах тех прежних лет, а вообще молол чепуху. Потом замолк. Так мы долго стояли друг против друга. Я смотрел на него и думал: "А что дальше... Что мне с ним делать? Набить ему морду? Труда это не составит, но это для него просто подарок - не слишком ли мизерная цена за те страшные годы, которыми я ему обязан? Убить? Значит, снова в тюрьму, уже по уголовной статье и надолго. Он явно ждал моего решения, а я не знал, в чем оно должно было состоять. И тогда я сказал ему: "Пойдем, выпьем!"

Мы вышли на улицу, завернули в ближайший "шалман", так же молча, не чокаясь, не поднимая глаз, выпили по стакану водки и, не сказав ни слова, не прощаясь, - разошлись...

Рано утром ко мне подбежал знакомый журналист и сообщил, что мой вчерашний собеседник ночью застрелился из ружья".

Это был странный и страшный период в его жизни. Вдруг выяснилось, что после двадцати лет лагерей нужно заново учиться жить на свободе.

Домбровский вспоминал:

"Не выглядел я хорошо. Попросту очень скверно выглядел. Я тогда переживал очень неровное, нервное, болезненное время. Сразу сказывалось все: долгая отвычка от общества, никудышные нервы, непонимание многого такого, что другим уже было совершенно ясно. В жизнь я врастал трудно, медленно, делал глупости, досаждал себе и другим. Началась тяжелая, бесплодная, бесконечная история, где все было обречено с самого начала, а я все не мог ничего придумать".

Ожидаю всего хорошего

Попытка найти себя в литературе привела Юрия Осиповича в Москву. Толстые журналы, творческие вечера, Союз писателей, Малеевка, Переделкино и ресторан ЦДЛ были, увы, лишь благополучной вершиной того айсберга, что именовался советской литературой. Оборотной же стороной всего этого литературного благообразия были бесконечные склоки, ссоры, отказ публиковать тексты по цензурным соображениям, а еще доносы и зависть.

Об этом Домбровский узнает позже, а пока он обосновался на Сретенке, в коммуналке в Большом Сухаревском переулке, дом 15.

"Район, в котором я живу, узкий, темный и страшноватый. Это Сретенка и Цветной бульвар. У этого района издавна плохая слава. Скандалы и драки с темнотой вспыхивают почти ежедневно... Убили Женьку, молодого парня, моего бывшего соседа по квартире. Убил неизвестно кто, за что и даже где. Просто ночью сзади рубанули топором и все... Это было десять дней тому назад, и вот все эти дни я не могу найти себе покоя. Хожу и думаю, и иногда вспоминаю, что-то записываю".

Как ни странно, но именно в этой обстановке Юрий Осипович может работать.

В 1964 году он завершает роман "Хранитель древностей", и благодаря поддержке Твардовского его печатают в "Новом мире".

Окрыленный своим первым крупным литературным успехом Юрий Осипович приступает к написанию продолжения "Хранителя" - "Факультета ненужных вещей". Имя бывшего зека, а теперь известного писателя Домбровского становится весьма популярным в Москве. Его везде приглашают, всюду ходят видеть, с ним все хотят дружить и, разумеется, выпивать.

Юрий Осипович становится заложником другой несвободы - в его комнате в коммунальной квартире постоянно многолюдно: тут старые лагерные друзья и завсегдатаи пивной на Колхозной площади, гости из Алма-Аты и новые знакомые с Цветного бульвара, начинающие поэты и маститые литераторы. Большинство этих застолий заканчивается в 18-м отделении милиции в Последнем переулке, а однажды дело дошло и до Краснопресненской пересыльной тюрьмы.

Из воспоминаний прозаика Вячеслава Семилетова:

"На той стороне Садового была пивная. Часто выпивки, начавшиеся с Домбровским у меня или у него, заканчивались именно в этой пивной. Сама атмосфера гулкой пивной возбуждала его, ему хотелось бывать на людях. Иногда он взгромождался на стол посудомоек и начинал речь о тоталитарном режиме: сколько он загубил людей в лагерях, но на него мало кто обращал внимание, так, подначивали для потехи... Я его уводил. По дороге домой он объяснял, почему у него не удалась трезвая жизнь - он всегда ненавидел свою мать".

Из письма Леониду Варпаховскому:

"Ожидаю всего хорошего, ибо оно, конечно, так же неизбежно и исторически обусловлено, как и то плохое, что мы с Вами пережили. Худ. Страшен. Беззуб. Но все равно повторяю из Сервантеса - "После мрака надеюсь на свет". Ведь мы тоже как бы Дон Кихоты".

В 1967 году надежды Домбровского на хорошее, на свет сбылись.

Именно в этом году Юрий Осипович женился на алмаатинке Кларе Файзулаевне Турумовой.

История любви

История их любви началась в 1960 году.

Из воспоминаний Клары Турумовой-Домбровской:

"И вот в 1960 году мне и моей школьной подруге Ире предоставилась возможность поехать по путевке на юг, посмотреть море. Но надо было ехать через Москву, где я должна была провести целый день и где-то переночевать. Мне сказали: "Так ведь в Москве живет Домбровский!" Я слышала о нем еще в Алма-Ате. И я поехала в Москву. Нашла дом, где жил Юрий Осипович, позвонила в дверь, мне открыли незнакомые люди. Это была страшная коммуналка... Домбровский отсутствовал, и меня уложили спать в его комнате. Юрий Осипович пришел очень поздно и был в полном недоумении, увидев меня. Я объяснила, кто я. Назавтра мы обошли, наверное, всю Москву. Одного дня мне было вполне достаточно, чтобы понять: я влюбилась в этого человека".

Впрочем, сам Домбровский отнесся к этому знакомству рассудительно и неспешно - лагерное прошлое, бурное писательское настоящее, да и 30-летняя разница в возрасте говорили сами за себя.

Он любил повторять: "Всякое бывает, посмотрим..." и еще "Ты знаешь, сколько женщин было в моей жизни? И ни одна из них не была счастлива. Я всем испортил жизнь. Я не хочу портить тебе".

Так, в воспитании чувства и ожидании прошло семь лет...

Факультет ненужных вещей

В конце 60-х Юрий Осипович напряженно работает над романом "Факультет ненужных вещей", но никаких перспектив увидеть его напечатанным у него нет. После публикации "Хранителя древностей" все толстые журналы дружно делают вид, что писателя Домбровского не существует, следовательно, зарабатывать на жизнь остается только переводами.

В письме Кларе в Алма-Ату Домбровский сообщает:

"Сижу и строгаю перевод... Уж больно воротит от всех этих литературных поделок и мучает мысль: как продать свое первородство! Черта в ступе я, конечно, не выдумаю и гомункула в колбе не выращу, но что-то порядочное сделать все-таки смогу, и вот приходится стирать чужие пеленки".

Чувство творческой несвободы угнетает и унижает Домбровского. Оно оказывается не многим лучше несвободы физической, когда повседневная литературная поденщина наваливается и душит истинное творчество. Перенести это человеку, прошедшему 20-летний лагерный ад и победившему его, бывает порой крайне тяжело. Отсюда - депрессия, загулы, одиночество, болезни.

Предпринимая попытку разорвать этот замкнутый круг, Юрий Осипович уезжает в Дом творчества в Голицыне, чтобы сосредоточиться только на "Факультете". Работа подвигается медленно...

Есть дни - они кипят, бегут,

Как водопад весной.

Есть дни - они тихи, как пруд

Под старою сосной.

Вода в пруду тяжка, темна,

Безлюдье, сон и тишь,

Лишь желтой ряски пелена

Да сказочный

камыш.

Да ядовитые цветы

Для жаб и змей растут...

Пока кипишь и рвешься ты,

Я молча жду, как пруд!

Отсюда, совершенно обессиленный, он пишет Кларе:

"Приезжай. Посмотрим, нужны ли мы друг другу, не отошли ли друг от друга".

Это была странная пара - юная аспирантка, приехавшая в Москву из Алма-Аты, и, как говаривал сам Юрий Осипович, "старый лагерник". Они любили друг друга, и эта любовь давала силы Домбровскому - силы жить и писать.

Она красавица, а я урод -

Какой все это примет оборот?

Я крив и ряб. Я очень, очень болен.

Она легка, как золотая пыль,

В ее игре и блеск, и водевиль,

А я угрюм и вечно недоволен.

Я хмурюсь, а она, смеясь, поет.

Какой все это примет оборот?

В моей квартире, гулкой и пустой,

Она такой сияет красотой,

Таким покоем - ласковым и ясным,

Как будто бы в жилище дикаря...

Спустилась Эос - юная заря.

К концу 70-х он завершает работу над "Факультетом ненужных вещей", отдав ему более 10 лет своей жизни, однако обстановка в стране изменилась кардинально.

Эра показушного брежневского "добродушия" и "борьбы за мир" оборачивается ссылкой Сахарова, изгнанием из страны Солженицына, арестом Бродского. Хрущевская оттепель окончательно канула в прошлое, "Факультет" признан "антисоветским" романом, и над Домбровским вновь сгущаются тучи.

В 1977-м году он записывает:

"Продолжать роман дальше бессмысленно, ибо "сход в ад" вряд ли сейчас актуален и интересен. Во-первых, эта тема разработана достаточно и достоверно и без меня, во-вторых, в ней нет принципиального начала... Важна сила сопротивления человека государственной лжи - а это мною показано, важна потеря государственной совести. Победа над этой темной, аморфной, неразумной и, в конце концов, трусливой силой возможна даже для отдельного человека. Вот тут уже готовность к смерти оправдана, разумна и, в конце концов, рациональна. "Единственное спасение погибающих - не надеяться ни на какое спасение". В этом суть моего романа, и что я могу к нему добавить?"

"Не надеяться ни на какое спасение". Кажется, что эти слова в 1977 году обрели для Домбровского какой-то особый смысл, тем более что в высоких писательских инстанциях Юрию Осиповичу уже не раз дали понять, что его моральный облик и сомнительное творчество не соответствуют высокому и гордому званию советского литератора.

Следовательно, на публикации "Факультета" в СССР был поставлен крест. Окончательно и бесповоротно.

Положение отчаянное, и Домбровский принимает непростое решение - он переправляет рукопись во Францию, прекрасно понимая, что может за этим последовать. Более того, Юрий Осипович не скрывает от друзей, что надеется на то, что его наконец вышлют из этой страны, как это сделали со многими его современниками - писателями и художниками.

Однако все вышло совсем по-другому...

Из рассказа "Ручка, ножка, огуречик...":

"Отворилась вторая дверь. Два здоровых молодца сидели за столом, покрытым клеенкой, и на полу тоже была клеенка. Белая, скользкая, страшная. Горела лампа в стеклянном зеленом абажуре. "У отца в кабинете стояла такая", - подумал он. И в это время что-то железное и неумолимое сдавило ему шею и раздавило горло. Он даже крикнуть не успел, только подавился кровью".

Из воспоминаний Клары Турумовой-Домбровской:

"Меняться он стал, когда начались ночные звонки и его избили.

Это было связано с его романом "Факультет ненужных вещей". Юрий Осипович меня щадил и долго не говорил, по какому поводу это происходит. Но потом сказал, что ему угрожают, матерятся. Однажды его вытолкнули из автобуса, и мы долго лечили его плечо. Потом его жестоко избили неподалеку от дома. Это, конечно, были люди из КГБ".

Лагерь со всем его кровавым ужасом, бессмысленной жестокостью и нечеловеческой подлостью настиг его и тут - в центре Москвы. Домбровский это понимал, понимал, что ему и его молодой жене угрожает опасность, однако вел себя необычайно мужественно и спокойно.

"Писатель машинально сунул руку в карман. Но финки там не было. "Ну и черт с ней, - подумал он, - страхом от страха не лечатся, лечатся бесстрашием".

В 1978 году "Факультет" вышел в Париже на русском языке.

О писателе Домбровском заговорили в Европе. Появились первые переводы романа на французском, чешском, польском языках.

Заговор молчания

Однако в Москве заговор литературного молчания продолжался, Домбровского не публиковали, своих обычных заработков он почти лишился.

Писатель, бывшая узница ГУЛАГа Зоя Крахмальникова вспоминала:

"Шла от Сретенки, переходила Костянский и увидела Домбровского. Было часов девять утра, только развиднелось. Он шел посреди мостовой: пальто расстегнуто, шапку он держал в руке и, казалось, сам с собой разговаривает. Он был в тяжелом состоянии: все было скверно - и у него, и кругом, мир катился неведомо куда, жизнь надломилась, а он любил женщину, боялся за нее - она больна, молода и беспомощна... Страна начинает сползать туда, откуда ему чудом удалось выбраться после двух десятилетий лагерей. "Или я погибну, или Кларка не выдержит, но тут то самое крещенье".

Сейчас, наверное, уже трудно себе представить, чем в 70 - 80-х годах был ресторан Центрального дома литераторов для советских писателей. Здесь отмечали новую публикацию в толстом журнале и очередное переиздание многотомного собрания сочинений, пропивали запоздавший гонорар и долгожданную премию, читали стихи и отрывки из прозаических произведений, делились окололитературными сплетнями и вполголоса обсуждали последние новости от радио "Свобода".

Безусловно, завсегдатаем ресторана ЦДЛ был и Юрий Осипович Домбровский. В тот майский день 1978 года, как раз накануне своего 69-го дня рождения, он пришел сюда, чтобы показать друзьям французское издание "Факультета ненужных вещей". Однако вскоре Домбровский покинул застолье, но в ходе всеобщего веселья никто этого не заметил.

О том, что произошло уже на улице Поварской в свойственной для себя скупой манере, сообщает лишь милицейская хроника происшествий: Домбровский Юрий Осипович был избит неизвестными и госпитализирован в тяжелом состоянии.

"И было это не на окраине, а у самых дверей Дома литераторов"...

29 мая 1978 года он умер.

Эпилог

В один из августовских дней 1966 года во двор дома-музея Александра Грина в Старом Крыму въехал УАЗ Коктебельского Дома творчества.

В те годы директором музея была вдова Александра Степановича Нина Николаевна Грин, которой после десяти лет заключения в Печорлаге удалось восстановить дом, в котором жил и умер создатель "Алых парусов" и "Бегущей по волнам".

Из автомобиля вышел высокий, худой черноволосый человек. Посетитель с особым вниманием рассматривал экспонаты музея, подолгу стоял перед фотографиями, на которых был изображен Александр Грин, изучал витрины с рукописями писателя. Он был заметно смущен.

На просьбу сотрудницы музея представиться, посетитель ответил: Домбровский.

И сразу вспомнилось жаркое московское лето 1930-го. Утомленное, худое лицо Александра Степановича, его грустные усмехающиеся глаза.

А еще его слова: "Лучше, молодой человек, извинитесь перед собой за то, что вы неверующий. Хотя это пройдет, конечно. Скоро пройдет".

Спустя многие годы Приложение к третьей части романа "Факультет ненужных вещей" Домбровский назовет "Суд Синедриона. Евангелие от Матфея".

Значит, это произошло?

В самом конце жизни, в конце романа, в конце главы: "Он умер и сейчас же открыл глаза. Но был он уже мертвец и глядел, как мертвец". Хотя, что для Юрия Осиповича значили эти гоголевские слова, видимо, так и останется загадкой.

СУДЬБЫ

• "После мрака надеюсь на свет..."
  К 100-летию со дня рождения Юрия Домбровского