"Я заехал и... любуюсь"

"Мистификация" в Театре Ленком

Наталья КАЗЬМИНА

Не так давно Марк Захаров поставил роман Достоевского "Игрок" как пьесу о новых и старых русских на рандеву с просвещенной Европой. Вышло как-то уж слишком "в лоб". Старая фабула оказалась идеальным лекалом для новой жизни, а Достоевский-философ театру не пригодился. И спектакль просел, как круп того самого Боливара, который "не вынесет двоих". Стоило ли браться за Достоевского, чтобы в итоге вышел Островский? (Хотя его первоклассно отыграли во втором акте Инна Чурикова и Леонид Броневой.) Может быть, и не стоило, если бы не Александр Абдулов. Абдулов играл иначе, чем все. Его волновало иное, чем всех: российская метафизика, непостижимая, нерасторжимая связь героя с его ментально тяжелой страной. Он бился один, бился отчаянно, и нес свой крест - и варвара, и еретика - с какой-то злой героической радостью. В недрах "Варвара и еретика" ворочался и со вздохом умирал другой спектакль, который поначалу был задуман, но почему-то не получился, - спектакль о "стране с необъяснимой тайной", о той стране, с которой у младшего шестидесятника Марка Захарова наверняка и счеты, и любовь.

От этой страны бежишь - а убежать не можешь. Ее мечтаешь забыть, а отвязаться нет сил. В нее возвращаешься - и тут же рвешься обратно: карету, мол, мне, карету. Ее поносишь почем зря, но попробуй сделать это кто-то другой - кидаешься на защиту.

Обо всем этом не стоило бы и вспоминать после премьеры "Мистификации", если бы тот пригрезившийся благодаря Александру Абдулову спектакль вдруг не ожил.

Захаров шагнул из Достоевского в Гоголя тоже как-то отчаянно, забыв даже о привычной высокомерной иронии. Он, пожалуй, даже припомнил опыт "Доходного места", ощутил привкус прежней свободы: делать выбор и не делать никаких выводов. Навстречу такому светскому Захарову шагнула такая несветская Нина Садур. По всем параметрам противоположности они не должны были найти общий язык, но нашли. И оказалось: чтобы услышать время, но избежать прямолинейности и банальных аллюзий, классику лучше оставить в покое. Вместо канонического текста "Мертвых душ" требуется его римейк - "Брат Чичиков", в котором иррационализм Гоголя возведен в степень абсурда обэриутов. Пока эти двое разрабатывали стратегию удара, то есть заваривали свою мистическую кашу, второй режиссер Ю.Махаев (которому, по словам М.Захарова, и принадлежала идея "Мистификации") занимался "вышивкой по тюлю", то есть деталями и подробностями. До них, как известно, Гоголь был охоч. По дороге на подножку чичиковской брички вскочили веселые художники Мария Данилова и Олег Шейнцис. Она перерыла старые сундуки с костюмами. Он придал блеск старой сценографической идее. Шейнцис всегда был не столько декоратором, сколько архитектором пространства, и для его макетов всегда было важно не что придумано, а как сделано и как движется.

Декорация "Мистификации" сочиняется, собирается, громоздится прямо у зрителя на глазах - "из подбора", из деталей старых ленкомовских спектаклей. Декорация мистифицирована. Декорация как живая. Производит кучу шума и "наводящее ужас движение". Сцена похожа на гигантскую стройплощадку. Гигантскую, потому что на ней топчется уйма народу. Спектакль начинают монтировщики. Они пилят, режут, паяют, стыкуют. Летят во все стороны искры. Штанкеты и световые мосты бродят, как пьяные. "Что-то пылит и сверлит воздух". Бьют в барабаны музыканты, устроившиеся в театральном поднебесье. Дерет кверху нос знаменитая "Юнона", в трюме которой, как в люльке, покачиваются и беседуют двое: Чичиков (Дмитрий Певцов) и его Панночка (Анна Большова). Странные роботы (паучки? черепашки? дракончики?) кидаются по полу врассыпную. И невозможно глаз отвесть от того, как они крутятся, делают сальто,скачут и... умирают. "Вот, между прочим, волчок...", - сказали бы у Чехова.Удивительный звук...

И это только начало мистификации. Мощно и образно нам дали понять, что значит "делать дело", в котором и актеры, и зрители - народ бесполезный: "хочут свою образованность показать и говорят о непонятном".

В программке "Мистификации", которую повадились цитировать, а то и переписывать сверху донизу газетные рецензенты, перечислены давно почившие в бозе спонсоры - МММ, "Чара" и "Властилина". Гримеры и костюмеры названы визажистами и имиджмейкерами, а монтировщикам объявлена благодарность за то, что в свободное от основной работы время они подыграли артистам. Не более чем шутка, маленькая мистификация в рамках большой. Однако ж критики потрясали ею, как знаменем, красной свиткой, уликой, свидетельствующей о том, что Захаров схалтурил, соврал, испугался, обезопасил себя. Чепуха, конечно, но Марк Анатольевич сам виноват. Ведь это с его легкой руки теперь каждый дурак знает, что с серьезным выражением лица делаются в нашей стране одни только глупости. А то, что происходит в "Мистификации", и для Садур, и для Захарова очень серьезно.

Захаровский спектакль несется через сцену пулей, со скоростью ветра. Порой кажется, что вот сейчас его вовсе сдует с планшета, и останется на этой голой земле "голый" Чичиков, и разведет руками, и станет вопрошать как-нибудь эдак в русском духе: "Зачем?", или в окно выпрыгнет, как Подколесин. Мейерхольд в своем "Ревизоре" "решился собрать в одну кучу все дурное в России" и уж разом все осмеять, и Захаров рискнул "решиться". Мейерхольд сумел упрятать в свой спектакль всего Гоголя. В захаровской "Мистификации" опознаются следы не только всего Гоголя, но и знаковые образы всей классической литературы, и, что еще важнее, - в этом, как сказал бы Мейерхольд, сборном месте сошлись литература и жизнь, гигантской метафорой которой и выглядит спектакль. Получилось типично гоголевское аутодафе, "бездна разнообразия", "фантастически сложный контрапункт".

Брат Чичиков Дмитрия Певцова является в этот бедлам прямиком из Италии - венецианский карнавал, камзол Фигаро, маска Зорро. Беспечный игрок. Бойко лопочет по-итальянски, хотя ничего, кроме слова "белиссимо", не разобрать. Кой черт понес его на эту галеру? Не черт, а чертовка, рыжая панночка. Увлекла его за собой на родину, подсказала способ "разбогатеть... от тоски". Богатырский посвист в темноте - и мы в России. На сцене Таганка, и герои Чевенгура разыгрывают оптимистическую трагедию. Голова идет кругом. Темп итальянской тарантеллы сменяется бестолковым русским галопом. Мистические мотивы мешаются с бытовыми диалогами. "Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку! это просто черт побери!" Опять по Мейерхольду: сначала хорошо сделано, а потом исправлено "высовыванием всяких несуразностей". "Мистификация" Марка Захарова - это, в сущности, шкатулочка Чичикова с множеством ящичков и отделений. В каждом что-то упрятано, в каждое хочется залезть и описать содержимое. Описать - чтобы сообщить собеседнику то лихорадочное веселье и счастье, что овладевают тобой, зрителем, когда ты вступаешь на территорию спектакля, как в лужу посреди города Миргорода.

Вот мелькнул губернатор (Александр Сирин), в красных носках и лентой... через бедро. Что-то проныл про вышивку и про дочку... и взобрался на крышу, как кот. Вот выплыла дочка (Наталья Щукина), груздочек-цветочек, чистой воды Агафья Тихоновна, вильнула кринолином и скрылась, светя очаровательным голым задиком (ну юбка у нее задралась). Протопали, как слоны, чиновники и помещики, то ли умалишенные, то ли начальники богоугодных заведений, то ли из "Мертвых душ", а то ли из "Ревизора". Чета Маниловых (Татьяна Кравченко и Виктор Раков) чуть не изнасиловала Павла Андреевича и даже бровью не повела, услышав об утоплении деток своих, Фемистоклюса и Алкида. Собакевич (Сергей Степанченко) чуть не накормил гостя кабаном в шерсти и, торгуясь в тоне крепкой наглости, продемонстрировал не просто "мертвые души", но даже мертвые тела. Коробочка (Людмила Артемьева) просто оказалась советской колхозницей, Плюшкин (Александр Сирин) - Иудушкой Головлевым. А встреча с известным скандалистом Ноздревым (Сергей Чонишвили) произошла и вовсе в окопе, в пороховом дыму. Они с зятем Межуевым от игры в шашки давно уже перешли к боевым действиям.

Да, "у них были лица, точно дурно выпеченный хлеб", но это были лица. Много лиц и у всех какие-то свои задачи. Какой-то мужичонка (С.Фролов), явившись, как из-под земли, выплевывал в лицо Чичикову гоголевский монолог "Русь, куда же мчишься ты?", будто матом крыл. А тут еще и луну, похожую на медный грош, под шумок сперли... как месяц в Диканьке. Чуден Днепр при тихой погоде... тьфу, прости, Господи, нечистая сила так и шныряет, туда-сюда. Бал вампиров какой-то, новый "Вий". Непонятно только, как жить дальше, если мертвые кажутся живыми, а живые хватают за руки, как мертвецы из могилы.

"Я заехал и... любуюсь", - объясняет губернатору ошарашенный Чичиков. "Приехал сюда и не хочешь красть?!" - эхом отвечает Ноздрев. Между двумя этими репликами и пролегает путь чичиковского прозрения. Чичиков Дмитрия Певцова (мои подозрения, что у этого актера есть комический дар, оправдались) - это уже не совсем Павел Иванович Гоголя. Худ, моложав, изумлен, растерян. Не алчен и не циничен. И нервы у этого Павлуши "щекотливые, как у девушки".Тонет во фраке, а к финалу почти тает на глазах и превращается в "вертикальную тень". Часто "задумывается столбом" и становится "убитым и тоненьким, как лепешка". Он - некий несостоявшийся романтический герой, но никакой не новый русский - это точно. Он не любит слишком быстрой езды. Может быть, он нормальный русский, у которого от жизни в Италии мозги встали на место. Хотя в России Марка Захарова выглядит иностранцем - пытается анализировать жизнь с позиций нормальной логики. Его погоня за "мертвыми" - русский вариант путешествия по дантовским кругам. И одержим он идеей разбогатеть не больше, чем желанием понять происходящее, прижиться, встроиться в этот хаос или хотя бы не рухнуть со стапелей этого гигантского, непонятно кем и зачем строящегося корабля. Его любовь к чувственной Панночке (эффектный дебют в Ленкоме Анны Большовой) - высокая лирика и первый звонок трагедии в этом спектакле. (Опять по Мейерхольду: управляя комедийным кораблем, держать курс на трагедию.) Панночка лукава, как хозяйка Медной горы, хитра, как крапленая колода Аделаида Ивановна, ласкова, как Шпонькина тетушка. Колдует, как Солоха, грустит, как русалка, - мертвая, а любит, как живая. По сути, эта Панночка и есть та самая "страна с необъяснимой тайной", от которой герою не уйти. И любит она его крепко - оттого что блудный сын и оттого что неудачник. Когда Марк Захаров представляет Панночку в образе Мадонны в черном, с мертвым младенцем на руках, выглядит это довольно рискованно. Но именно такой трагический и пугающий лик убеждает, что смятенный спектакль Захарова есть "бескорыстный полет духа".

Этот Чичиков закончит свое бренное существование на красном колесе, с последним монологом Поприщина на устах "За что они мучат меня?", и черты его заострятся, словно у Николая Васильевича. Однако, пожалев героя и вознамерившись отождествить безвинного страдальца с собой дорогим, не допустите ошибки. Думаю, нам с вами в реальной российской мистификации в лучшем случае светит роль зятя Межуева, того, что подносит Ноздреву патроны (роль, кстати, в спектакле прекрасно сыграна К.Юшкевичем), или "мертвой души" Елизаветы Воробей (О.Железняк).

Марк Захаров 25 лет руководит Ленкомом как заправский антрепренер с безупречным чутьем. Он знает, каких зрелищ требует его публика. И вдруг Захаров позволяет себе "спектакль не для всех" - одно это уже событие. Такое впечатление, что он устал - от вечных вопросов (куда ж нам плыть? что делать? кто виноват?) и вечных ошибок, от собственной иронии и собственных дипломатичных ответов, от общего идиотизма. Захаров больше не читает Бердяева, он перестал объяснять народу, кого и зачем нужно выбрать президентом. Может быть, это только мистификация, но в своем новом спектакле режиссер выглядит только художником.

P. S. "Очень любопытно все, что вы говорили сегодня, очень любопытно... Мне было интересно выслушать вас, но... вы ничего не сказали про свое сердце... сердце-то ваше волновалось или билось обыденно и спокойно?" Даже если это спросит один только Всеволод Эмильевич, а Марк Захаров промолчит, я отвечу. Оно волновалось. Очень.

ТЕАТР

• "Я заехал и... любуюсь"
  "Мистификация" в Театре Ленком
• Мельпомена у мещан
  "Коварство и любовь" Ф.Шиллера в Малом театре
• Все мы вышли из "Нашего дома",
  или Театральный самиздат

ХРОНИКА

• Крыши нет, но есть роман
• Тень черной курицы