"Я к вам пришел из мертвенной страны..."

К 120-летию со дня рождения Владислава Ходасевича

ЮБИЛЕЙ

Илья ФАЛИКОВ

Ю.Анненков. "Портрет В.Ходасевича". 1921 г.

В лад Блоку, произнесшему речь о "веселом имени Пушкин", Ходасевич тотчас сказал: "...мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам передвигаться в надвигающемся мраке". Шел 1921 год, отмечалось

84-летие пушкинской гибели, Блок готовился к уходу, Ходасевич - к отъезду. Он был поэтом, его друг М. Гершензон не любил слово "критик" применительно к себе, предпочитая "историк", Ходасевич полагал: "Поэт обязан быть литератором".

Он уехал, надеясь вернуться. По крайней мере, гражданство не менял долгие годы. Ждал. Чего? С его-то скепсисом. Легче ли было русскому поэту в Европе? Трудно сказать. "Европейская ночь" - книга по преимуществу берлинская, в ее стихах дана картина побежденной страны Германии, всей послевоенной Европы от Италии до Ирландии, отсутствие надежд, разложение современного человека, вакханалия в ожидании чумной пандемии, ночь накануне фанфарной зари фашизма. Мы знаем эту Европу из романов Ремарка или "Кабаре" Боба Фосса. Ходасевич был в числе первых европейских художников, давших диагноз и анамнез болезни.

Надежда Мандельштам во "Второй книге" говорит: "Ахматова, удивляясь, как за рубежом - особенно русские эмигранты - ничего в нашей жизни не понимают, часто повторяла фразу, которая приводила меня в ярость: "Они завидуют нашему страданию".

Н.М. продолжает от себя: "Как нужно любить себя, чтобы искать на своем теле несуществующую рану или огорчаться, что ты уже не кудрявый ребенок, которого ласкала мама. Такая самовлюбленность - наследство десятых годов, инстинктивное требование особого отношения к так называемой элите, которой не пристала даже старость и собачья смерть".

Ярость Н.М. вызвана не столько ахматовским язвительным остроумием, сколько причиной страданий - той страшной жизнью, что выпала на долю ее современников. Но намек на Ходасевича - с его стихом "Разве мама любила такого?" - вряд ли справедлив. Осип Мандельштам считал: большевики приняли русскую поэзию из рук символистов, то есть самая иерархия поэтических имен из проклятого прошлого перешла в новые времена по символистской шкале. Если принять эту мысль, то Ходасевич в глазах большевиков был там, где он и был: в узком кругу полууважаемо-авторитетных маргиналов, не представляющих в литературе никого - кроме самого себя. Его лояльность и пребывание на советской службе обеспечили ему возможность относительно спокойного существования и выезд за кордон.

Но спокойное существование было настолько относительным (недоедание, жизнь в нетопленом подвале), что ему, коренному москвичу, москвичу с ног до головы, пришлось переехать в Питер (1920): "...там писателям было вольготнее". В Москве оставался Брюсов, догорал Бальмонт, метался Белый, бедствовала Цветаева, бушевали Маяковский и Есенин, туда в силу житейских обстоятельств перекочевал Вяч. Иванов, вступив в переписку с М. Гершензоном, и эта переписка "из двух углов" - знак того, что происходило в литературной Москве: люди жили в одной комнате, но разговаривать уже не могли, пришлось переписываться наподобие интеллигентных супругов после разрыва, вынужденных сосуществовать под одним кровом.

Иное дело - Питер. Остров культуры, единокровной Ходасевичу. Державин и Пушкин - основные, хотя и не единственные константы-консоли его мира. В самом отчестве Владислава Ходасевича - Фелицианович - была заложена сыновняя преданность певцу Фелицы, в какой-то мере он был Державинович, и книга "Державин" - прямое подтверждение сему факту, лишь внешне каламбурному. Укороченность отпущенного ему срока, нездоровье, газетная каторга и убитые на картеж ночи помешали ему полномасштабно закончить книгу о Пушкине.

Одиночка, он прижился в литкоммуналке - Доме искусств, где бок о бок обитали, терлись, взаимно зажигались, терзались и воспаряли братья-писатели, по преимуществу поэты. Главным свойством Державина он считал парение. Сам он не парил и знал об этом. Державин - взлет могучего духа, причудливая легкость гиганта. Лира Ходасевичу тяжела. Книгу 1922 года он называет "Тяжелая лира". Это была его последняя отдельная поэтическая книга - "Европейская ночь", ставшая его вершиной, она вошла в "Собрание стихов", его избранное (1927), как цикл. Свои последние десять лет он стихов не писал.

Он выпустил пять (не считая переизданий) стихотворных книг. Не густо. А надо ли гуще? Ходасевич пишет в разных формах. У него есть триолеты, сонеты, белые стихи, три "Романса". Он умеет все, с рифмами и без, вплоть до сонета, состоящего из односложной строки ("Похороны"). Его две "Баллады" или "Соррентинские фотографии" - это не прямая баллада вроде его же "Джона Боттома", баллады английского типа. Он пишет сюжет, сцену, картинку повседневности. Включается воображение, быт за счет стиха переходит в бытие, в комнату или на парижскую улицу прилетает ангел или Орфей, автор обнаруживает себя одновременно в Сорренто и Москве, над Неаполитанским заливом и над Невой: "Двух совместившихся миров / Мне полюбился отпечаток..."

Иные стихотворения, как правило небольшие, писались годами. История стихотворения "Брента" показательна в плане железного авторского самоконтроля. Оно короткое - 21 строка. На них ушло три года. Начато весной 1920-го - по воспоминаниям об итальянской поездке 1911 года: девять лет носил в себе Ходасевич эту речонку, чтоб приступить к слову о ней. Приступил в Москве, продолжил в Петербурге, закончил в Германии, при этом имея в виду множество стихов, посвященных той же Бренте (жалкой, говорят, речонке) массой поэтов от Байрона до графини Ростопчиной. Основная оглядка - на Пушкина, эпиграф из которого стоит над стихотворением Ходасевича. Брента вырастает в некий символ. Нет, она не равна Кастальскому ключу - напротив, это "лживый образ красоты", недостойный предмет вдохновения, в конечном счете фальшь самой поэзии. Свою песню (в итоге получилась песня) Ходасевич замыкает важнейшей для него мыслью: "С той поры люблю я, Брента, / Прозу в жизни и стихах". Он публикует "Бренту" в трех повременных изданиях, но так и не включает в оба издания книги "Путем зерна". Объяснить это невозможно ничем, кроме упомянутого самоконтроля - или неуверенности в себе? Или сомнения в том, что проза в жизни и стихах - нечто более подлинное, чем поэзия иллюзий с ее обманом, как известно нас возвышающим. Впрочем, в "Собрание стихов" Брента втекла-таки.

Более того. В черновиках у него осталось немалое количество совершенно законченных вещей, не дошедших до публикации все по той же причине. В 1919 году он пишет, например, "Я помню в детстве душный летний вечер...", стихотворение, которое хотелось бы привести целиком, оно небольшое, но здесь по необходимости процитируем именно эти строки: "На дне двора, покрытого асфальтом, / Гармоника урчала. Ребятишки / Играли в коронацию. В воротах / Аксинья, вечно пьяная старуха, / С кухарками ругалась. Петька-слесарь / Подзуживал, и наконец она / Вскочила, юбки вскинула и голый / Всем показала зад". Скабрезно? Не очень, ибо дальше следует нечто поверх низкого быта: "А между тем вдали / Вдруг пронеслось и замерло протяжно: / Ура! ура! Ва! ва-ва-а! Должно быть, / Там, по Тверской, промчался царь с царицей / На паре вороных коней". Отдает Апокалипсисом. Царь с царицей на паре вороных! Куда они скачут? К гибели.

Там же, среди черновых набросков, остались изумительные куски недописанных стихов. "Пыланье звезд, и рокот соловьиный, / И повторенный голосом Марины / Твой стих, Бальмонт". Нет, это не Цветаева, хотя именно она дружила с Бальмонтом. Это М. Э. Рындина, первая жена, ей посвящена первая книжка "Молодость" да и вообще молодость поэта. Восемнадцати лет он женился на одной из первых московских красавиц, был ею обманут и брошен, случилось это в 1907-м, а процитированные строки возникли в конце 1919-го, боль не проходила, скорее всего, всю жизнь. Такова была его натура, отмеченная поразительным постоянством.

Что же касается Цветаевой, - это еще один литературный роман Ходасевича со своей нерядовой интригой. Нельзя и вообразить поэтов более разных, нежели Цветаева и Ходасевич. Выйдя из общего символистского лона, они разошлись в противоположные стороны: Цветаева - стихия, Ходасевич - организация. Встретились они на стихотворении "Смоленский рынок" Ходасевича: "что-то вроде дружбы" с Мариной началось с него. "Она их везде и непрестанно повторяла". Стихи стоят того: "Смоленский рынок / Перехожу. / Полет снежинок / Слежу, слежу". Это конец 1916-го, Ходасевич не чужд формальным изыскам, демонстрирует полное владение непростой, на вид архаической формой, у него воплощенной на диво просто. Стоя по разным краям стихового пространства, поэты рады обнаружить родственный звук, потом совместно пронесенный сквозь общность изгнаннической судьбы. Это связь непохожестей, взаимное признание права на непохожесть. Ходасевич верен себе, пристально и сочувственно следя "полет снежинок" - женские судьбы в литературе и жизни.

Е. Кузина, Н. Петровская, Н. Львова, даже, как это ни странно, графиня Е. Ростопчина - один ряд. Ему их всех жаль. Но и об Андрее Белом, исступленном, несчастном, безумном, он пишет, как о них, - с глубочайшей жалостью.

Его предки по отцу восходили по геральдической ветви к Мицкевичу, но "Дактили", посвященные отцу, лишены шляхетской спеси: это стихи великого сострадания. У него есть стихи, обращенные к матери ("Матери", 1910), но там что-то не получилось чисто поэтически, слишком экспериментально по стиху, да и надрыв, не свойственный ему в общем. В первый поэтический ряд он выведен не матерью, но тульскою крестьянкой, своей кормилицей.

Еще находясь в России (1919), он пишет в частном письме: "к черту Милюковых", не проходит и семи лет, как он начинает работать у Милюкова в газете "Последние новости". Не сработались, был изгнан, как перед этим - из "Дней" Керенского. В результате он закрепляется в не слишком близкой ему газете "Возрождение", где, тем не менее, отвоевывает, по его словам, "свой угол". Счастливый домик давным-давно рухнул, но оставался свой угол. Свой угол вообще. Навсегда. Для переписки с миром. Беда в том, что мир отвечал ему все реже и реже, Ходасевич терял охоту к писаниям - прежде всего стихов. В 1938 году, за год до смерти, возникли последние стихи: "Но первый крик Хотинской оды / Нам первым криком жизни стал". Напоследок он подал руку Ломоносову.

Рядом не было никого. Его последняя жена О. Б. Марголина, молодая и верная, дожила только до 1942-го - ее сжег фашистский концлагерь. "Европейская ночь" - предощущение этой гибели.

Архивное ядро Ходасевича сохранилось у Нины Берберовой. Ее книга "Курсив мой" - бесценный памятник Ходасевичу. Берберова помогала Ходасевичу в его газетной каменоломне, вместе писали под псевдонимом Гулливер, и сейчас трудно определить, кто из них был автором той или иной заметки. Писать под Ходасевича непросто, нужен дар. Жизнь с Ходасевичем не сахар, Нина покинула его. Но представительствовать от его имени она имела полное право, в перестроечное время так оно и было, ее приезд на родину носил черты триумфа.

Он дружил с женами - и с теми, кого оставлял, и с теми, кто оставлял его. Увозя юную Нину из России, он оставался в сердечной переписке с Анной, сестрой поэта Чулкова, человеком литературным: она получала от него стихи и передавала в печать. Детей он не нажил ни с одной из жен, но тепло заботился о детях Анны, много и прекрасно писал о детстве - о своем, о чужом: "Мальчик / С ведерком и совочком примостился / У самых ног моих. Насупив брови, / Он возится в песке, и я таким огромным / Себе кажусь от этого соседства, / Что вспоминаю, / Как сам я сиживал у львиного столпа / В Венеции".

Личность Ходасевича - сплав желчности и сострадательности, беспощадности и всепонимания. "И вот - живу, чудесный образ мой / Скрыв под личиной низкой и ехидной..." Его критические стрелы внушали трепет, его поддержка тех или иных собратьев - при всей объективности тона - не лишена личной подоплеки, бытовых симпатий-антипатий. Печать раздражения лежит на его журналистике, поденной и пожизненной. Это касается не только современников: как у себя дома он ходит в разных временах, особенно в XVIII и XIX веках, вживую общаясь с литераторами, вельможами и скромными обывателями. Резкие крайности его оценок - отсюда, из живого, полнокровного участия во всех без исключения персонажах историко-литературной сцены. Жесток его взгляд на Брюсова. Однако в этом случае он не совсем прав: оперировать горьким образом испепеленной женщины, пострадавшей от Брюсова не больше, чем от самой себя ("Конец Ренаты"), крыть ею всю его огромную жизнь и великую роль - как минимум несоразмерно. Тут они с Цветаевой (ее очерк о Брюсове "Герой труда") сходятся. Но Ходасевич и сам отметил, что в основе холодного отношения Брюсова к Цветаевой - ее неприход к мэтру на поклон в качестве ученицы. Между прочим, не кто иной, как Брюсов, был посаженным отцом на первой свадьбе Ходасевича.

Не думаю, что "хам" и "кретин" - справедливая характеристика Маяковского и Хлебникова. Отчужденно он пишет и о Г. Иванове, здесь немало личного. Кажется, он даже несколько оскорблен тем, что ему подбрасывают такого соперника: де, не ровня.

О нем тепло писали Белый и Гумилев. Высказывался Горький: "лучший, на мой взгляд, поэт современной России". Набоков, едкий, высокомерный сноб Набоков, сказал о нем: величайший поэт столетия.

В его жилах текли две трудные струи - польская и еврейская, гремучая смесь, в итоге - русская судьба. "И вот, Россия, "громкая держава", / Ее сосцы губами теребя, / Я высосал мучительное право / Тебя любить и проклинать тебя", - сказано в мощном стихотворении о няне Елене Кузиной. Пять лет (1917 - 1922) он писал эту вещь, завершив на чужбине. За пятнадцать лет до того первую книгу "Молодость" он открывает циклом "В моей стране". Написано как сегодня (прошло сто лет): "А в шалаше - что делать? Выть да охать, / Точить клинок нехитрого ножа / Да тешить женщин яростную похоть, / Царапаясь, кусаясь и визжа. // А женщины, в игре постыдно-блудной, / Открытой всем, все силы истощив, / Беременеют тягостно и нудно / И каждый год родят, не доносив. // В мой стране уродливые дети / Рождаются, на смерть обречены. / От их отцов несу вам песни эти. / Я к вам пришел из мертвенной страны". Послечернобыльские стихи. Однако в их русской ноте слышны отзвуки французских символистов - Бодлера, Верлена, Рембо. Незамутненный взгляд на голую реальность, особого рода физиологизм как подоснова человеческой трагедии.

Но и русских "проклятых поэтов" не исключить из опыта Ходасевича. Он внимательно и не без отклика читает стихи нищего, многодетного и вечно пьяного старика К. Фофанова (между прочим, Игорь Северянин громко декларировал свою любовь к Фофанову), в его приятелях состоял А. Тиняков, неразгаданный, разнузданный, небесталанный. Дружба с

Б. Садовским, выброшенным из живой жизни дурной болезнью, была долгой, умной и искренней. Ходасевич охватывал все литературно-житейское пространство, не чураясь теневой стороны. Он был хищно любопытен, за жалким персонажем баллады "Под землей" не поленился проследить в берлинской подземке от Viktoria-Luise Platz до Kurfursten-damm.

Сноп света, столб лирики возникал там, где обитали отверженность, низость и паденье. "Как будто Ангелу Паденья / Свободно руку отдала" - кто она? Девушка Лида, по сути - муза.

Ходасевич назвал Хлебникова кретином - сейчас у меня на полке они стоят рядом, объемистые, в превосходном и схожем, почти аналогичном полиграфическом исполнении. Ходасевичу это понравилось бы.

ЮБИЛЕЙ

• "Я к вам пришел из мертвенной страны..."
  К 120-летию со дня рождения Владислава Ходасевича

ПОКОЛЕНИЕ

• Молодежное чтиво
  Натуралисты и романтики в литературе двадцатилетних
• Напряг по жизни

ДРАМАТУРГИЯ

• Оранжевая книжка
  Cочинения Михаила Угарова

НОВИНКИ

• Экзотика и повседневность