Прямой гербовник их семейной чести

Льву Наумову - 75

Андрей ХИТРУК
Фото Н.ЛОГИНОВОЙ

"...Он вообще сделан из какого-то нечеловеческого теста. Композитор, блестящий теоретик, математически точно знает, откуда "растут" музыкальные красоты. Он верен замечательному правилу: о музыке невозможно хорошо говорить, ограничиваясь лишь музыкальными терминами. Лев Николаевич всегда объясняет музыку через образы. Например, в связи с одной из Вариаций на тему Корелли Рахманинова он как-то заметил: "Представь себе, что здесь девочка танцует на пляже с кастаньетами, а ты на нее сквозь слезы смотришь..." И мне уже не нужно было говорить, как взять педаль и сколько ее держать. Воображение заработало, и все зазвучало так, как нужно. Я до сих пор живу в этом "поле", в этом питательном растворе, созданном моим учителем..." Так говорит о профессоре Наумове один из его любимых учеников Владимир Виардо.

Льва Николаевича надо знать долго, чтобы хорошо понять свойства его необыкновенной личности. Вот он на каком-нибудь очередном мастер-классе встает где-то сбоку в зале, идет на сцену какой-то странной, скованной, неуверенной походкой, будто в первый раз собирается дать открытый урок. Вот садится на стул, покашливает, берет ноты, рассматривая их, словно видит это сочинение впервые, затем снова ставит на пюпитр и глухим, отрешенным голосом говорит: "Ну, сыграйте, пожалуйста". Ученик (или ученица) начинает играть. Лев Николаевич сидит первые минуты как-то нахохлившись, уставившись в ноты, словно решив сначала как следует пропитаться звучащей музыкой, и в тот момент, когда создавшийся "раствор" делается достаточно густым, останавливает ученика...

Тут надо воспользоваться приемом киномонтажа и "прокрутить пленку" немного вперед. И вот мы теперь видим уже абсолютно другого человека. Это и дирижер, который в момент кульминации скрябинской "Поэмы экстаза" властно и смело обрушивает на зал лавины оргиастических звуков. Это и оракул, возвещающий изумленному собранию некую великую истину. Это и замечательный актер, с поразительной пластикой играющий ключевую сцену из шекспировской драмы. Но вместе с тем и пронзительно чуткий к общему чертежу музыкальной конструкции теоретик. К тому же человек, безусловно верящий в то, что настоящее исполнительство есть не что иное, как разновидность композиторского творчества. Заметьте, однако, что все перечисленные качества пробуждаются в нем одновременно! Буря эмоций, лавина жестов, обилие острых интонационных деталей, столкновение драматических конфликтов - и все это в крепких руках режиссера, в каком-то поразительном синтезе умеющего воссоединить деталь и целое, переживание и конструкцию, эмоцию и форму.

...Урок заканчивается, буря стихает, изумленный, но вовсе не подавленный, а, напротив, вознесенный куда-то ввысь ученик "уплывает" на свое место, а Лев Николаевич снова превращается в робкого, застенчивого, смущенного человека - в такие минуты он немного напоминает Дмитрия Дмитриевича Шостаковича в те мгновения, когда тот выходил на сцену кланяться на премьерах своих сочинений.

Ученик и наследник Генриха Нейгауза, он, как никто другой, глубоко воспринял то, что можно назвать "поэзией и правдой" нейгаузовской педагогики. "О Генрихе Густавовиче я мог бы говорить бесконечно, - рассказывает Лев Николаевич, - меня всегда поражало и поражает до сих пор его поистине космическое влияние на судьбы нашего исполнительского искусства. Мало сказать, что он был очень увлечен педагогикой, - им владела прямо-таки неодолимая страсть творить добро (как у Швейцера - они, по-моему, в чем-то схожи), делать учеников артистами... Самый большой сдвиг в моем развитии как пианиста произошел, когда я однажды попал к нему на урок домой. Я принес несколько только что выученных прелюдий Дебюсси. Когда сыграл, Генрих Густавович сделал мне несколько мелких замечаний, а потом сам сел за рояль и заиграл - "Шаги на снегу", "Ароматы и звуки", что-то еще. И тут он меня совершенно потряс. Такое случилось первый раз в моей жизни - никто из больших музыкантов раньше столь близко, воочию не прикасался при мне к инструменту. Это был самый гениальный урок, он содержал столько неподражаемого, недоступного для меня, и в тот день я понял, какая гигантская дистанция лежит между настоящим искусством и ученической игрой, понял, каким терпением надо обладать, чтобы слушать студентов так, как он умел их слушать..."

Вторым главным учителем Льва Николаевича, по его собственному признанию, явился Святослав Рихтер: "Мои средства педагогического воздействия, трактовки музыкального исполнения по природе своей во многом рихтеровские, проистекают от Рихтера. Так, по крайней мере, кажется мне самому. Пианизм Рихтера уникален. Он играет не руками - всем своим существом; это пианизм какого-то нового типа. Своей сценической пластикой он как бы дорисовывает, досказывает то, что без участия жеста, возможно, осталось бы не всеми понятым, услышанным... А сам Рихтер очень многим обязан Генриху Густавовичу. Они сходились во всех эстетических оценках, во вкусах... С другой стороны, у Рихтера звук всегда более линеарен, более рассчитан во времени. Генрих Густавович мыслил более "вертикально", для него какой-то момент чувственной выразительности был настолько важен, что он никогда не прошел бы мимо него, а Рихтер мог и пройти, потому что стремился развивать драматургию в целом. При этом мне все же кажется, что Рихтер как-то использовал технику и манеру Нейгауза, приспособив их для своих творческих задач и без Нейгауза не было бы и этой рихтеровской линеарности..."

У Льва Николаевича нет системы в формальном смысле этого слова. Он никогда не писал методических работ, не стремился зафиксировать свои мысли на бумаге, и все же система у него есть, хотя она вся без остатка излилась в его уроках. О своей педагогической "стратегии" он говорит: "Я не столько стараюсь наращивать что-то свое, сколько действую методом "от противного". Дело в том, что, как бы человек ни был талантлив или, напротив, малоодарен, он в первом случае имеет какие-то недостатки, во втором - какие-то достоинства, за которые педагог может "зацепиться". Поэтому в отношении малоодаренных учеников я следую принципу Генриха Густавовича: подхожу к ним, так сказать, преувеличенно оптимистично. Если говорить более конкретно - считаю, что надо приучать их ко всевозможным "преувеличениям": заставлять плакать над картинами, играть в темноте, в общем, всячески будить воображение, ибо "капелька" здесь - так считал Генрих Густавович - дороже "потока" у талантливого человека... Когда же передо мной талантливый ученик, напротив, стремлюсь найти в нем уязвимые места, потому что такие ученики в этом больше всего нуждаются. В целом же я требую от воспитанника обширного образного багажа, куда входят и теплота романтизма, и ирония, и остраненность, и какие-то новые веяния, в том числе и "холодные", обязательно поздний Скрябин, и т.д., - дабы пианист на эстраде мог говорить на любом языке".

Доказательством того, что это не просто "декларация намерений", является "послужной список" профессора Наумова. Здесь поражает даже не столько количество знаменитых учеников, сколько их абсолютная непохожесть друг на друга. Андрей Гаврилов мало схож с Владимиром Виардо, Алексей Любимов - с Василием Лобановым, Алексей Султанов - с Андреем Диевым... Иван Соколов настолько мало похож по своей манере на Константина Щербакова, что даже не верится, что оба учились у одного и того же педагога, причем не только в консерватории, но и в училище имени Гнесиных (у Ирины Ивановны Наумовой, жены Льва Николаевича). И все же во многих его учениках присутствует нечто общее, а именно: тяга и способность к самостоятельному творчеству, к открытию нового. "Как неожиданно и как естественно!" - воскликнул как-то Лев Николаевич после концерта одного из своих яркоодаренных учеников. И это, вероятно, высшая похвала в его устах.

По-видимому, главный дар Наумова состоит в умении пробуждать внутренние энергетические стихии, ту скрытую "вулканическую" способность души, которая дремлет во многих музыкантах и только ждет момента, когда кто-то или что-то поможет ей прорваться наружу. Но для этого сам педагог должен быть наделен грандиозной энергетической потенцией, духовной мощью, щедростью души и человечностью. Надо ли говорить, что это педагогика "сверхзатратна". И в этой грандиозной способности посредством музыки опалять, озарять, возносить, взрывать и в то же время властно, по-режиссерски организовывать все внутренние порывы души Льва Николаевича Наумова, пожалуй, трудно с кем-то сравнивать.

Великие педагоги создают не только свои школы, они создают эпохи в своем искусстве. Была эпоха Генриха Нейгауза. Как знать, не назовут ли наши потомки фортепианную педагогику последних десятилетий ХХ века эпохой Льва Наумова?

МУЗЫКА

• Прямой гербовник их семейной чести
  Льву Наумову - 75
• Чем черт не шутит
  "История солдата" на сцене Театра им. Гоголя
• Бриллианты на помойке
  SOS - взывает ЦМШ
• Об уходящем и ушедшем
  В одной упряжке с БСО
• Суды и следствия
  Госоркестр объявил забастовку
• Один в поле воин
  Музыкальный полигон
• Хорошо темперированный Петров

ХРОНИКА

• Наша "Женщина мира"
• Восточная изюминка французской кухни
• Не только с Аббадо