"Наш городок" - вроде Перми

БЕЛГОРОД

Николай ЖЕГИН

Сцена из спектакля "Наш городок"

Каждый спектакль, как известно, живет сам по себе. А если и входит в "контакт" с соседями, то лишь в воображении критика или театрального рецензента. Приступая к репетициям чеховских "Трех сестер", Анатолий Морозов никак не предполагал, что будущий спектакль не только войдет в диалог, но вступит в известного рода полемику с другой его постановкой на той же сцене белгородского театра. Тем более что жизнь заштатных американцев из "Нашего городка" Торнтона Уайлдера мало чем напоминает нравы российского "провинциального города вроде Перми". Роднит их, пожалуй, только одно - и тут и там дело происходит в провинции. А это свой, особый мир - ни география, ни пространства ему не помеха.

"В Гроверс-Корнерсе, насколько мне известно, не родился никто из выдающихся людей, - обращается к зрителям в самом начале повествования "Помощник режиссера" (есть такой персонаж в пьесе Уайлдера).

Ему вторит (и почти слово в слово) чеховский Андрей Прозоров: "Город наш существует уже двести лет... и ни одного подвижника... ни одного ученого, ни одного художника..."

Сцена из спектакля "Три сестры"

Неторопливая жизнь "уездного" американского городка превосходно перекликается со столь же неторопливой и "подробной" жизнью в российской глубинке. Здесь, в России, май и весна, в доме Прозоровых - праздник, именины Ирины, стол накрыт, гости, на сцене - милые и точные подробности: праздничный пирог, самовар, темная водка, "между прочим, волчок... Удивительный звук..." И что за беда, если сюда, в глубинку, не долетают столичный шум и суета большой политики! Провинциальная жизнь по-своему волнующе интересна! Какая симпатичная интеллигентная компания офицеров собирается здесь на Масленицу! Звучит рояль, а танцы в спектакле Морозова вскоре переходят даже в широкий русский перепляс - "праздник души, именины сердца!".

Есть свои "провинциальные радости" и в американском варианте. Когда над Гроверс-Корнерсом восходит луна - это в общем-то вполне заурядное событие вызывает тихий восторг горожанок, живописная группка которых зачарованно смотрит ввысь. Как в самом деле прекрасен мир божий! Режиссер даже чуть-чуть подкрашивает провинциальные будни, аранжируя их веселыми и чуть ироничными музыкально-пластическими миниатюрами (кстати сказать, исполняемыми с подлинным артистизмом), словно подсвечивая их разноцветными фонариками. Нет, жизнь провинциального городка не бесцветна, не тускла. К тому же герои обоих спектаклей молоды. А молодость уж точно одинаково хороша что в столице, что в провинции. Трепещет от непонятной ей самой тревоги и ожидания счастья Эмили в своем белоснежном подвенечном платье (ее превосходно играет молодая Л.Шмелева). В российском пейзаже ей вторит счастливый и полный тревожных предчувствий барон Тузенбах - В.Клепацкий.

И все-таки американская провинция нашей не чета: ни тебе полета фантазии, ни экзистенциальной тоски.

Все, что происходит здесь и сейчас, как правило, особого интереса не вызывает. Зато о жизни, какой она, возможно, будет лет через двести - триста, - об этом батарейный командир Вершинин может рассуждать до утра. "Русскому человеку, - заметит, правда, с тонкой наблюдательностью тот же Вершинин, - в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему?.. Почему он с детьми замучился, с женой замучился?" Просто, обыденно, как давно известное и сто раз передуманное, произносит эти слова В.Стариков, глядя в зрительный зал, точно и в самом деле глядит то ли в двадцать первый век, то ли в третье тысячелетие...

Российский "наш городок" не то что неуютен - он невыносим для лучшей части его обитателей: "В Москву! В Москву!" - то как надежда, то как молитва, как стон, как вопль сопровождают едва ли не каждый шаг милых сестер Прозоровых. Только Москва чудесным образом разрешит все проблемы и даст ощущение полноты и счастья жизни. Но наша провинция держит крепко. И тает, исчезает надежда, а с ней уходит, иссушается жизнь.

Это угасание, это движение в никуда графически четко реализовано в сценографии Эдуарда Кочергина. Кстати, не стоит удивляться, встретив на провинциальной сцене имена лучших столичных сценографов. Не первый день здесь развертывают свои театральные замыслы, помимо Кочергина, Сельвинская и Ставцева, Кулагина, Хариков, Капелюш и другие. Провинциальная сцена - великолепный вернисаж самых высоких достижений современной сценографии и, естественно, емкий и перспективный рынок, на котором конкурируют мастера самой высокой пробы.

...На белгородской сцене конструкция из нескольких балок, стропил, опор образует "каркас" дома Прозоровых. От действия к действию по мере угасания "московских иллюзий" все ниже клонятся и провисают стропила и балки, пока наконец весь каркас дома не рухнет. Останутся лишь голые деревья в саду, с которыми будет прощаться Тузенбах накануне гибели. Современная сценография, как правило, не сентиментальна, она достаточно сурова и безапелляционна.

Однако столь понятное для россиян стремление вырваться из провинциальных глубин было бы странно для обывателя Гроверс-Корнерса. Никому не приходит в голову переехать, скажем, в Нью-Йорк, никого не тянет в Сан-Франциско. Ведь город обычно ни плох, ни хорош, а таков, каковы мы сами. А от себя, как известно, не убежишь...

Но американская рассудительность чужда поэтическому настрою русской души. Да и как не понять Андрея Прозорова в его искреннем и благородном негодовании: "Город наш - в нем сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других... Только едят, пьют, спят, потом умирают..."

Скорбит душа иной раз и у провинциального американца. "Неужели никто не задумывается о социальной несправедливости, об общественном неравенстве?!" - вопрошает некий "воинственный мужчина". Однако в американской глубинке развито чувство ответственности. И редактор местной газеты, мистер Уэбб, реагирует на вспышку местного популизма следующим образом: "По-моему, мы, как и все остальные, стремимся устроить жизнь так, чтобы добросовестные и благоразумные двигались вперед, а ленивые и вздорные оставались позади... Но это не так легко. Пока же мы всячески стараемся помочь тем, кто не в силах помочь себе сам, а тех, кто в силах, предоставляем собственным заботам". Вот так и живут в своем уездном городке американцы: без особой отдаленной мечты, однако каждый день стараясь пунктуально и с воодушевлением придерживаться поставленных целей.

В чеховском спектакле, например, милый человек, доктор Чебутыкин, боготворя сестер Прозоровых, дороже которых у него нет никого на свете, по забывчивости, конечно, не платит им за квартиру, - "за восемь месяцев ни копеечки". Как это все знакомо!

Немыслимо и представить себе, чтобы в "американском варианте" достопочтенная миссис Уэбб повысила голос на няньку за то, что та, к примеру, присела на стул при "барыне". Чеховская Наташа между тем вначале останавливается, столбенеет, а затем безобразно, остервенело орет на старую Марину. В ней все клокочет шершавой бешеной яростью (О.Решетова, надо сказать, великолепно проводит эту сцену).

Бредет, например, по ночной улице Гроверс-Корнерса пьяный органист, которого здесь все знают и жалеют. Жалеют. Но опять же не так, как у нас, где пьяниц принято жалеть вообще, без разбора. Нет, мистер Стимсон вызывает сочувствие потому, что ему не повезло, умерла жена, он порядочный человек, но одинок и не может превозмочь тоску. "Не могу ли я вам чем-нибудь помочь, сэр? Не проводить ли вас домой, сэр?" Музыка...

Однако наступает момент, когда оба спектакля странным образом "сходятся" и начинают говорить в сущности об одном и, по-видимому, самом важном.

"Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение вдруг, ни с того ни с сего, - с изумлением замечает Тузенбах. - Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы..."

Нет, совсем не "вдруг". Тузенбах в сущности уже знает, что и березы и клены он видит в последний раз, через полчаса дуэль, на которой его непременно убьет Соленый.

Этот взгляд "на пороге как бы иного бытия" сообщает всем мелочам особый, последний смысл.

Но туда же, то есть в "иное бытие", переносит нас и последняя картина "Нашего городка". Кладбище, бродят тени умерших, обсуждается "эта жизнь", куда они уже никогда не вернутся. Сюда входит "новенькая" Эмили, на днях скончавшаяся от родов. Отсюда, из небытия, самая обычная жизнь городка видится недостижимо (и в этом горькая горечь интонации этой сцены) прекрасной.

О, что тут произошло с молодой аудиторией белгородского театра, никак, ну никак не ожидавшей, что после довольно оживленного, а местами и прямо комедийного сюжета ее вдруг окунут в кладбищенский полумрак, где нашептывает о чем-то своем "иная" жизнь, о которой они, понятное дело, не только не думают, но которую, как говорится, "в упор не видят". Однако никто не зашумел, не хохотнул из этого поколения тусовок и дискотек. Потусторонние тени выясняли свои отношения в полнейшей тишине, которая в финале буквально взорвалась аплодисментами. Все это явилось для меня полной неожиданностью. Нет, мы и в самом деле не знаем своего зрителя...

Белгородская дилогия (а к концу спектакля я уже не сомневался, что передо мною была именно дилогия) имела, оказывается, и нечто похожее на общую коду. Возникала какая-то единая мысль, которую на свой лад вслед за Тузенбахом повторяет житель американского городка мистер Уэбб:

"Чтобы жить - надо любить жизнь.

Но чтобы любить жизнь - надо жить".

БЕЛГОРОД

• "Наш городок" - вроде Перми

УФА - ЧЕЛЯБИНСК

• Фантастический реализм
  Демонстрируют гастроли Русского театра драмы из Уфы

КРАСНОЯРСК

• Смертельная петля Антигоны
  Премьера балета "Дочь Эдипа"

ТОМСК

• Не ешь грибов, Гертруда!
  Актеры местного ТЮЗа готовы к самосожжению

КЫЗЫЛ

• Дворец загадочных ролей