Смертельный вальс с велосипедом

"Дневник Анны К." по Л.Н.Толстому. Екатеринбургский ТЮЗ

Марина ДМИТРЕВСКАЯ
Фото В.ПУСТОВАЛОВА

С.Замараева - Анна в сцене из спектакля

В дорогу я случайно взяла "Невыносимую легкость бытия" М.Кундеры. В романе героиня возникает на первых страницах с томиком "Анны Карениной" под мышкой. Потом герои назовут Карениным щенка, потом погибнут - разобьются на машине. В одной из первых сцен этого любовного романа конца ХХ века герой смотрит через двор на грязные стены и не понимает, что испытывает - истерию или любовь: "Уж не истерия ли это человека, осознавшего свою неспособность к любви и потому разыгравшего перед самим собой это чувство?" По сути, он задает "толстовский вопрос" об Анне Карениной, по сути, он задает вопрос, перед которым оказывается любой из нас, здраво относящийся к посещающим его чувствам. Момент самоанализа, опосредованной рефлексии двадцатый век не только развил более, чем век девятнадцатый, но абсолютизировал и сделал собственно сюжетом. Может быть, поэтому драматург Н.Скороход превращает историю Анны в ее дневник, как будто продлевая за Толстого его собственный редкий опыт письма от лица женщины, предпринятый им только в "Семейном счастии". Самоанализ на самом деле не мешает самоубийству, потому что известно - ум с сердцем не в ладу.

Полная внутреннего покоя женщина, в очках, с высокой прической сидит в кресле у массивного письменного стола - устойчивого, как ее, Анны, жизнь с Алексеем Александровичем. С дотошностью заурядной беллетристки она фиксирует каждое движение своей повествовательной жизни, она прикована к этому столу, креслу и толстому дневнику - как к инвалидной коляске (а жизнь без любви - не инвалидность? Впрочем, и любовь - болезнь). Ее возят на этом островке стабильности, неподвижности, как в поезде или в карете, и она, раздражающе долго не поднимаясь с кресла, существует центром своего собственного мира, пока однажды не запишет в дневнике: "16 декабря... на балу в Дворянском собрании граф Вронский звал меня на мазурку", - и не поднимется с кресла.

...Грациозная стройная фигура в облегающем черном бархатном платье вынырнет из-под тяжелой накидки, Анна - С.Замараева снимет пальто и медленно, оставив позади Вронского, пройдет к авансцене. Все еще в очках (неужели так и пойдет танцевать?). Но, чуть помедлив, изящным движением она снимет очки и протянет их... железнодорожнику. Он ждет уже давно. С этой минуты будет раздаваться стук его молотка об рельсу, начнется отсчет времени, оставшегося "до поезда". Как забивали гвозди в крест Февронии, приготовляя ее смерть в предыдущем екатеринбургском спектакле А.Праудина - С.Замараевой, так и тут - стук молотком об рельсу готовит прибытие финального состава.

...Анна приближается к Вронскому, но вместо классической мазурки ее фигура изящно и резко изгибается в дерганых, принадлежащих уже двадцатому веку движениях странного танца (пластика Т.Багановой). "Закружились бесы разны..." Потом на протяжении всего спектакля - в ссорах или, напротив, примирениях, с большим или меньшим успехом (прося, моля, напоминая) - она будет повторять (стараться повторить) эти движения страсти, и Вронский подчинится ей раз и два, но потом ее собственный танец постепенно иссякнет, от него останутся кривые изгибы обрывочных движений. Дневник - в клочья (она будет рвать и рвать страницы своей новой жизни), танец - в клочки. Рвется прежний, упорядоченный образ жизни-тетради, но рвется и новая реальность спазматических движений в пространстве любви. Все рвется.

Первый акт повествователен, эпичен, завинчен сюжетным винтом. Второй - рван, фрагментарен, "винт свинтили". В начале второго акта со словами: "Стива, я пропала, я боюсь себя!" - коротко стриженная, помолодевшая, похожая на мальчика Анна бросает свой остров стабильности и, оттолкнувшись от стола, вскакивает на велосипед. Каренин - В.Нестеров еще будет читать Стиве (С.Гамов) какие-то письма, сам умиляясь своему благородству и всепрощению, а Анне - все равно. В светлом платье, на велосипеде она закружится с Вронским по Италии под вальс. И потом всякий раз будет вскакивать в седло и, бешено крутя педали, все отчаяннее мчаться к своему концу - по пустой сцене, сквозь двери, открывающиеся-закрывающиеся по всему периметру огромной площадки: "Сережа-а-а!"

Праудин ни на секунду не дает места романтической легкости любовной истории (железнодорожник стучит в рельсу), и редкий актерский дар С.Замараевой откликается немыслимым внутренним галопом, ее Анна проживает все моментально, резко, как на скачках, когда "лошадь графа пала во втором круге". Праудин не дает ей серединных состояний, это действительно истерия человека, впервые столкнувшегося с любовью. А как проживать любовь - не знает никто. Анна не "разыгрывает перед собой это чувство", она просто ничего не знает, а хочет многого. И, в сущности, все равно, каковы мужчины, окружающие ее.

Каренин - В.Нестеров добр, благороден, в нем нет ничего от чопорного петербургского вельможи. Но что делать, если Анна "вышла замуж без любви или не зная любви", а он не замечал этого? Во время болезни Анны он кается, кается прилюдно и, кажется, упивается самим моментом публичного покаяния, входит в раж и готов "рвать рубаху" на груди (вот он каков - добр и благороден).

Вронский - О. Гетце - худенький мальчик "без свойств". Блекло любит, скучает на строительстве больницы, пока возбужденная Анна носится, показывая Долли дело, которым он, Вронский, войдет в историю, неталантливо рисует в Италии.

А.Праудин не занимается в "Дневнике Анны К." "анатомией любви", дигноз поставлен сразу - С.Замараева играет мерцательную аритмию, мучительную, истерическую зависимость Анны не только от обстоятельств. По сути, она не знает, хочет ли развода, только ощущает мучительное неравенство и неопределенность их с Вронским положения. Она - замужем, он свободен ("Он имеет все права, я не имею никаких!"). Но перемени ситуацию - она свободна, он женат, - драма была бы не меньшей. Так или иначе Праудин и Замараева сочиняют историю разрушения любви. Обстоятельствами. Собой. Всем. Жизнью, наверное.

Праудин сделал спектакль несомненно "большого стиля". На пустой сцене, огороженной синими стенами с дверями (Художник А.Шубин), почти все время многолюдно. Под замечательную музыку А.Пантыкина и М.Мягковой (ее можно сравнить с музыкой "Человека рассеянного") живет, шевелится множество людей. Праудин строит абсолютно ритмичное действие: несколько тактов музыки, моментальный вздох-движение толпы и снова замирание, реплика - и снова выдох. При этом спектакль строится вокруг центра - Анны. Одиночество Анны Замараева играет с таким бесстрашием, будто и впрямь приняла морфина. Во втором акте - нервный паралич бесконечного внутреннего ожидания, когда с собой уже не справиться ("винт свинтили").

Отбросив велосипед, Анна в черном платье теряется в пляшущей, движущейся толпе, она, переменившая естественные волосы на иссиня-черный пошлый "вампический" парик, неожиданно обнаживший пошлость, театральщину, дурной вкус грядущего финала (как будто она - уже не она, а бульварная героиня), кричит: "Мы все ненавидим друг друга!" - то есть тоже выкрикивает банальность, пошлость, трюизм. Кто ненавидит ее? Кого - она?

Просто настал конец невыносимой тяжести ее бытия. Вытянувшись в струнку, Анна становится в профиль к залу. У нее длинная тонкая шея.

Железнодорожник надевает на эту вытянутую шею скобу из рельсы.

Скрежет вагона.

Тихо: "Где я? Что я делаю? Господи..."

И несколько судорожных движений танца, который она пытается теперь протанцевать с железнодорожником. После конца. Без музыки. В полной тишине пустого пространства.

ТЕАТР

• Смертельный вальс с велосипедом
  "Дневник Анны К." по Л.Н.Толстому. Екатеринбургский ТЮЗ
• Где Гамлет, там и Полоний
  К 60-летию Валерия Прохорова