Бахом единым
Концерт Владимира Фельцмана
Мариам ИГНАТЬЕВА
Фото Н.ЛОГИНОВОЙ
 |
| В.Фельцман |
В затемненном зале яркий луч прожектора высветил фигуру сидящего за роялем пианиста, казалось, ведущего сокровенный разговор с Бахом. Наедине. С глазу на глаз. Не замечая ничего, что вокруг, не замечая публики, вслушивающейся, затаив дыхание, в каждый звук, каждую фразу. Одна за другой, после короткой люфт-паузы, следуют стремительно "главки" большого цикла ("Хорошо темперированного клавира"). И только по завершении 12 номеров (прелюдий и фуг) к концу первого отделения программы зал оживает, взрываясь аплодисментами. Жаль только, что публики было не так много - американец Владимир Фельцман появился в Москве без шума и анонсов.
Необычной была программа концертанта. Известно пристрастие Владимира Фельцмана к музыке Иоганна Себастьяна Баха. Известна его тяга к большим, монументальным формам (напомню, что в свой последний приезд в Москву музыкант потряс слушателей философской глубиной и неповторимой тонкостью стиля в прочтении "Гольдберг-вариаций"). И все же выбор "Хорошо темперированного клавира" никак не может быть рассчитан на легкий успех у публики. Не случайно же этот цикл нашими пианистами почти никогда не исполняется целиком. Не припомню никого, кроме Татьяны Николаевой, кто включал бы его в концертные программы. Да и то, на мой взгляд, ее художнический "подвиг" был оценен больше за демонстрацию уникальной памяти. Удивительное ощущение возникло от исполнения Фельцманом "Хорошо темперированного клавира". Словно совсем новую, другую музыку он играл, - открывая в ней философские глубины, усиливая и обостряя эмоциональную сущность ее образного строя. Иные очертания, иные масштабы возникали в давно известных во всех деталях частях цикла. Прелюдии и фуги "Хорошо темперированного клавира" растащены "поштучно" как обязательный репертуар для педагогических целей - экзаменов, конкурсных испытаний. Частая повторяемость их в таком качестве притупила восприятие подлинных шедевров, вершин музыкального искусства.
Буквально чудеса творил пианист, очистив эту музыку от всего "обязательного", наносного. Сложность, "хитрости" полифонического письма словно и не существовали. Музыкант, казалось, импровизировал за роялем. Будучи с ним "на ты", он заставлял рояль говорить голосами оркестра на "всех языках": и сипловатый могучий орган слышался вдруг, и серебристо-звонкая флейта, и нежно-воркующая скрипка; то они сливались в оркестровом tutti, то расходились, спорили, то вели умиротворенный диалог. И человеческий голос улавливался в некоторых эпизодах - речитативные возгласы, реплики, широкое ариозное пение. "Шаманство" во всем этом было, колдовство. Фельцман выстроил цельный, монолитный цикл, где глубочайшие раздумья о содержании, смысле жизни, о ее светлых и темных, драматичных сторонах перемежались с народно-характерными танцевальными эпизодами, обостренными комедийными беглыми набросками. И все это - в едином потоке музыки, не давая возможности ни на мгновение рассредоточить внимание.
