Одна эпоха Александра Исаевича

Валентин НЕПОМНЯЩИЙ
Игорь ВЕКСЛЕР
Елена ВАСИЛЬЕВА

Пытаться облечь явление по имени Солженицын в свои слова - примерно то же, что пробовать петь на большой горной высоте. С культурой прошлого - будь то Пушкин или "Слово о полку...", Толстой или Лермонтов - проще: там воздух менее разрежен, многие главные слова сказаны до нас и за нас, большое видится на расстоянии. А тут нечто, явно превышающее привычные нам человеческие возможности, имеющее в культуре очевидно фундаментальный характер и в то же время наследующее ее коренные традиции, а сверх того, отмеченное беспримерной персональной ролью в отечественной и мировой истории, воплощено в таком же, как мы, человеке с руками и ногами, который живет рядом с нами, работает, как вол, о нем не возбраняется нести любую околесицу, а помешать ему говорить с людьми, выставив из телеэфира, - дело пяти минут, притом не для царя, генсека или КГБ, а просто для нанятого за хорошие деньги чиновника. Совсем другая дистанция. К тому же и слова сегодня потеряли цену, значение и звучание, образовался какой- то лилипутский язык, в котором "великие" - популярные певицы, известные артисты - на каждом шагу, как грибы; твердая же ценность сомнительна и подлежит иронической ухмылке. Как тут говорить о том, что на самом деле велико.

* * *

Недавно в одной итальянской газете писали, что 200-летие Пушкина будет отмечаться на Западе чуть ли не шире, чем у нас, только на свой лад: у них будет Пушкин euroteo. Это очень радовало бы - давно пора, - если бы Пушкин euroteo не уточнялся в таком ряду: Пушкин non dostoevskiano, Пушкин non staliniano и, наконец, Пушкин non "russo". Там же, в Италии, на Международной пушкинской конференции было объявлено, что в русской литературе есть две совершенно разные линии: одна - от Пушкина к Пастернаку и Бродскому, другая - от Достоевского к Солженицыну. При всей выморочности, так часто свойственной приват-доцентскому умозрению, в этой деревянной постройке есть своя эффектность: обе "линии" - euroteo и russo - венчаются именами нобелевских лауреатов, так что никто не обижен. Но и эта эффектность вызывает тоску, ибо нет более величественного символа безнадежно политизированного взгляда на литературу, чем Нобелевская премия; Пушкин и Достоевский вряд ли бы были ее удостоены.

Низкий и нелицемерный поклон Западу за премию Солженицыну (бронежилет ему самому, а дальше, через него - гуманитарная помощь жертвам большевизма), но дальше политики Запад в понимании Солженицына так и не двинулся. Почему? Да по той же причине, по какой и Достоевский, и, конечно, Пушкин - для Запада люди хоть и почитаемые, но чужие: один не вполне доступен без Фрейда, другой более или менее понятен лишь в чужом свете - раньше Байрона и Шекспира, а теперь вот Пастернака и Бродского. С тем же, кто скажет, что "линия" Достоевского как раз и есть прямое и органическое продолжение "линии" Пушкина, там и разговаривать станут разве лишь из вежливости.

Впрочем, мы и сами недалеко ушли, и у нас почти то же, и притом издавна (вспомним одиночество и Пушкина, и Достоевского), но особенно сейчас, в условиях всеобщего насильственного разделения и обособления. Разделение идет как вширь - по стране, так и сверху вниз - по "слоям населения"; и культуру искусственно поляризуют, жестко деля на "массовую" и "элитарную", рыночную и приват-доцентскую, разрушая возводимое веками здание. Поэтому нет, быть может, сегодня в культуре более чужого и одинокого человека, чем единящий, связующий Солженицын. Но тот камень кладки, который не дает обрушиться своду и называется замковым, тоже бывает один.

* * *

В отношениях с очень большим явлением культуры у каждого своя история, свои вехи понимания, своя лирика. Мой главный лирический момент - "Матренин двор": в "Огоньке", в деревне на Волге (или это мне сейчас так кажется, что на Волге и в той деревне?), - как гром, как любовь или музыка, как "буря мглою...", миг полного узнавания, опознания: мое! И какими-то неведомыми путями - несомненная помощь в формировании моего взгляда на Пушкина.

Другая веха - "Теленок". Читал запоем - как Данте, как детектив, как мениппею в духе Петрония или Свифта, как "Капитанскую дочку". И до сердцебиения, до дрожи в коленках - эпический и душераздирающий, трагический, полный сердечного любования гениальный портрет Твардовского. Кто из обиженных и обидевшихся, увидевших в суете и маяте идейных ссор, не выше сапог, мог бы хоть в воображении воздвигнуть великому поэту памятник такой жизненной мощи, такой проникновенной сомасштабности?

Перед "Архипелагом" и "Красным колесом" я умолкаю: слишком немногое можно сегодня выразить в словах. Карамзин - Пушкин - Достоевский; может быть, Бах. Нравственный пафос, объективность и высокая точка обзора, головокружительная смелость и полифоническая стройность создания, обеспеченные нечеловеческой громадой черной работы (зримый, еще горячий пример которой - "Россия в обвале"). В целом при всех поводах для чьих-нибудь несогласий "Архипелаг" и "Колесо" нынешней критике недоступны, не подлежат. Не потому, что "нельзя" или что последняя истина - нет. Никаким собственно литературным, отвлеченно-профессиональным способом понимание этого человеческого и художественного подвига не приобретается, чтобы приобрести - надо отдалиться, пройдя дальше, по той исторической дороге, которая нам предстоит и будет, верно, недешево стоить.

* * *

"В одной газете (почти официальной) сказано было, что прадед мой... был куплен шкипером за бутылку рома.

...В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве. Справедливее было бы сказать дворянин во мещанстве.

В другой газете объявили, что я собою весьма неблагообразен, и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко меня тронула".

Пушкин, 1830.

* * *

Кое-какие последнего времени журналистские сочинения о Сол-

женицыне до удивления напоминают газетный лай "тех еще" времен - тем более что иные детали словно бы прямо заимствованы из арсенала тогдашней Лубянки. Это подтверждает мою догадку о происхождении и природе нынешней правящей идеологии: идеологии позднедиссидентско- номенклатурного синтеза. Две вроде бы противостоящие категории - партийно-комсомольские чиновники и борцы за отъезд из "этой страны" - были родственны в одном: в презрении к "этому" народу, в создании своей элитарной отделенности от него. Приступая к реформам, никто из них не хотел знать, что такое "эта" страна, что в ней нужно и полезно, а что ей отвратительно и вредно.

Превознося достоинство и права человека, заведомо отвергли достоинство и права нации и народа. И как только появился Солженицын, он почти мгновенно стал чужим. Его точка отсчета - Россия, ее опыт, история, духовный строй и ценности, а не макроэкономические панацеи и либеральные универсалии, заимствованные у "империи добра". Никакие прошлые заслуги этого извинить не могли.

Дурные эмоции вроде раздражения, страха или ненависти всегда ищут себе оправдание, окопаться в чужих грехах, реальных и мнимых, - лучший способ самоутверждения. В последнее время вошла в моду тема "демонизма" Солженицына. Здесь не место размышлять о том, из какой духовной темноты, да и просто безграмотности, возникла эта тема. Но нечто подобное обязательно должно было появиться в условиях тяжелой болезни человеческого духа, называемой постмодернизмом. Суть ее - в неприязни ко всякой твердой системе ценностей, в неприятии ценностного мышления вообще, в упразднении категорий истины и истинности, одним словом, в отмене вертикального измерения бытия. Все это, помимо прочего, суть качества homo economicus в отличие от homo sapiens. Россия к этому не привыкла - тем труднее ей осваивать эти качества; оттого общество наше - при катастрофичности внешнего бытия, при политической, экономической и идейной сумятице - находится в тяжкой духовной прострации, воля его - в состоянии анемии. Так вот, там, где лестница ценностей сброшена в горизонтальное положение, появление вертикали выглядит угрозой; как говорил Козьма Прутков, "многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий". Там, где господствуют не человеческие идеалы, а лилипутские интересы, сила духа не находит иного определения, как демонизм.

...Перечитывая, вижу, что менее всего говорю о Солженицыне - все вокруг и вокруг. Но о том, чему определено в наше время быть примером и символом нашего национального достоинства, во что вложена цель - вселять надежду и уверенность в нашей силе и духовной неистребимости, об этом поди найди сегодня слова, которые не были бы сотрясением воздуха... Завидую тихому шедевру Сокурова.

От изгнания до возвращения

Александр Солженицын, которому 11 декабря исполнится восемьдесят лет, категорически отказался от общения с журналистами и не собирается устраивать торжеств по случаю дня рождения. Но отечественное телевидение не смогло пройти мимо этой исторической культурной даты.

Канал НТВ уже представил зрителям четырехсерийную ленту "Жизнь Солженицына", подготовленную здесь к знаменательной дате. Никогда прежде - ни в России, ни за рубежом - о нашем великом современнике не снимался биографический фильм.

Создателям фильма очень повезло: они в отличие от пишущих журналистов получили обширное интервью для фильма, в котором также широко использованы видео- и фотоархивы классика. Фильм "Жизнь Солженицына" снят Юрием Прокофьевым, Леонидом Парфеновым, Алексеем Пищулиным.

Рецензию на фильм А.Сокурова "Узел" читайте на странице "Вокруг ТВ".

Негромко, вполголоса

4 декабря в Литературном музее собрались люди, чтобы в канун юбилея Александра Исаевича Солженицына отметить и двадцатипятилетие со дня выхода "Архипелага ГУЛАГ". Над подиумом в небольшом музейном зальчике, словно герб гулаговского братства, висела старая политическая карта СССР с нанесенными на ней "лагерными" точками. Зеки трех поколений собрались здесь, чтобы отметить две даты, неразрывно связанные с их собственными судьбами. Организаторы вечера - общество "Мемориал" и Литературный музей - подготовили также выставку книг, выпущенных "Мемориалом" и посвященных описанию гулаговских лагерей. А презентация нового энциклопедического справочника "Система исправительно- трудовых лагерей в СССР. 1923 - 1960" явилась для собравшихся, а теперь уже и не только для них, важным событием, ибо справочник раскрывает эту тему с документальной точностью. Елена Чуковская и Сергей Ковалев, Арсений Рогинский и Лев Тимофеев, Серго Ломинадзе, Феликс Светов, Григорий Явлинский, многие другие подчеркивали необычайную злободневность "Архипелага ГУЛАГ", ставшего настольной книгой для тысяч и тысяч. Да, сегодня, когда на полном серьезе государственные люди дебатируют вопрос о восстановлении каторги и памятника Дзержинскому, сочинение это действительно, как никогда, злободневно, ибо избавляет от незнания прошлого, заставляет еще и еще раз справедливо оценить свою историю.

К юбилею Александра Исаевича Юрий Любимов и его Театр на Таганке представят спектакль "Шарашка", в основу которого положены главы из романа Солженицына "В круге первом", премьера состоится сегодня. А еще через четыре дня в Большом зале консерватории в честь юбиляра прозвучит музыка Чайковского и Сибелиуса в исполнении Российского Национального оркестра под управлением Михаила Плетнева, дирижировать в этот вечер будет финский маэстро Пааво Берглунд, а солистом выступит Мстислав Ростропович. По признанию самого Александра Исаевича, он юбилеев не любит, но, когда говорят негромко, вполголоса, слышнее становится сказанное.

ПЕРВАЯ ПОЛОСА

• Одна эпоха Александра Исаевича
• Дума наконец-то полюбила кино
• Мхатовские хроники триумфов и пауз
  В Центральном доме кинематографистов состоялась премьера документального фильма "Наш Художественный"
• Новое название Букера
  Будущее ведущей российской литературной премии определено
• Жертвам арт-рынка посвящается