ВАЛЕРИЙ АФАНАСЬЕВ: Я меняюсь, но не знаю, в какую сторону

Василий КОГАЛОВСКИЙ
Санкт-Петербург

В.Афанасьев

В Петербурге дал концерт один из самых своеобразных пианистов наших дней - Валерий Афанасьев. Хотя некоторые слушатели сочли, что его исполнительские версии - на грани допустимого, Шопен в трактовке Афанасьева не перестал быть Шопеном.

Концерт, составленный из произведений Шопена, делился на две половины, будто отражающие две стороны жизни, светлую и мрачную. В первом отделении звучали вальсы, во втором - полонезы. Лирические и тонкие мелодии вальсов казались одним, почти неразрывным, музыкальным размышлением о лучших днях жизни. Но полонезы были начисто лишены того романтического начала, которое многие склонны слышать в шопеновских фортепианных произведениях. Вместо них - черная меланхолия, непроницаемая тьма грядущей бездны.

Впрочем, Валерий АФАНАСЬЕВ сегодня уже не представляется таким странным пианистом, каким мог показаться 15 - 20 лет назад. И не столько потому, что слушатели давно готовы допустить множество интерпретаций, сколько из-за очевидного поворота самого исполнителя к более традиционной и внешне более простой манере игры.

- Если судить по записям, сделанным на протяжении двух последних десятилетий, ваш творческий стиль, похоже, эволюционирует в сторону более традиционного исполнительства - относительно вас же, конечно. Это действительно так ?

- Я вообще не думаю таким образом: "традиционное", "нетрадиционное". Я просто меняюсь, старею, как-то органически все это во мне растет.

Если говорить о каких-то традициях, мне очень близки традиции Рахманинова. Поэтому я сейчас ближе к нему, так сказать, впадаю в детство - в детстве я очень часто слушал его записи и учился у него.

Может быть, сейчас я играю быстрее - десять лет назад играл очень медленно. Скажем, в 2007 году я записал сонату Листа, она звучала 43 минуты. А недавно я играл ее в Зальцбурге 35 минут. Я, конечно, меняюсь. Просто не знаю, в какую сторону.

Меня очень часто упрекали в экстравагантности, но я - абсолютно не экстравагантный человек. Меня можно обвинять, скажем, в самодурстве, но в экстравагантности - нельзя. Потому что я не пытаюсь никого эпатировать, я вообще ничего не делаю "для кого-то" (за исключением композиторов, разумеется) - на публику я ничего не делаю.

Мне вообще неприятны исполнители, которые не играют музыку, а показывают ее (сейчас это очень модно). Гримасы строят, а люди думают: ах, как он переживает, можно даже звук выключить, достаточно на него смотреть - уже будет музыка. Это все страшная чепуха. Как говорит одна моя знакомая, "опять он играет в зверя". Не надо быть зверьми, какие-то безумные эмоции выражать на сцене. Надо быть серьезным, строгим художником, и я всю жизнь пытался это делать.

Так что капризы какие-то... Мне рассказывали об одном великом, может быть, даже не в кавычках, русском пианисте: "Что я сегодня играю? Нет, я это играть не хочу. Может быть, я вообще уеду". Его начали упрашивать, послали за шоколадом, потому что он его любит. Принесли шоколад, он стал его нюхать, потом есть, потом, наконец, согласился. И потом все об этом с удовольствием рассказывали: "Ах, какой он необычный, какой он гений, какой он великий". Вот это я считаю экстравагантностью. Эти капризы мне абсолютно чужды.

Капризы ничего общего с величием не имеют. Гилельс никогда не капризничал, отменял концерты только в крайних случаях, когда действительно был болен. Надеюсь, я у него многому научился и, в частности, вот этому. Может быть, в искусстве особой простоты нет, но в поведении нужно быть простым. Артист должен быть простым. Кстати, экстравагантность начинается с поведения. Если вы экстравагантны в жизни, вы будете экстравагантны и в искусстве. А у меня ничего подобного нет. Я делаю свое дело и органически себя выражаю.

- Как вы сами определяете то направление в исполнительстве, ту манеру, в которой вы работаете ?

- Меня никогда не интересовали школы, группировки. Если обо мне можно что-то сказать, то, как говорят критики, "на него трудно повесить ярлык". На человека, который остается самим собой и не пытается никого эпатировать, ярлык повесить трудно: он всегда уникален. Я, повторяю, просто хочу делать свое дело и не знаю, к какому направлению принадлежу. Я даже не хочу себя направлять. Ну спросите у дерева: "Куда ты растешь?" Дерево вам не ответит, оно просто растет. Вот и все: я расту.

- В одном из ваших эссе слово "текст" применено к музыке. На вашем концерте, как мне показалось, звучал "музыкальный текст" - единая линия, связное "изложение", "рассказ" в музыке. И не только на этом концерте. Это действительно так ?

- Вне всякого сомнения. Один слушатель после концерта подошел ко мне и сказал: "В первом отделении - жизнь, во втором - смерть". Я, может быть, размышлял об этом не в таких категориях. Но, во всяком случае, Полонез ля мажор, который как бы выбивается, - он звучит страшно всегда именно в таком обрамлении, в такой группе полонезов. Это уже какой-то "триумф смерти", если все переводить на литературную почву. Он еще страшнее в контрасте с другими (я еще добавил Полонез до минор). Он абсолютно теряет свою праздничность в таком ансамбле.

То же самое можно сказать о так называемом "собачьем вальсе", который играют дети. Они стараются играть его блестяще. Я его играю, во-первых, медленнее, во-вторых, в этом ансамбле он звучит очень подозрительно - скорее, каким-то воспоминанием о детстве, утраченном рае, нежели как блестящий вальс, который хочется играть на бис.

В этом смысле - да, очень часто у меня есть литературная подоплека, особенно когда программа состоит из маленьких сочинений. Если я играю три последние сонаты Бетховена или три последние сонаты Шуберта - тут уж никакой программы нет. А здесь я действительно пытаюсь думать о том, какое психологическое впечатление это может произвести.

- Светлая и темная половины - таков и был замысел? Таково ваше сегодняшнее мироощущение ?

- Да. Когда я уезжал из Советского Союза, я думал, что уезжаю из ада в рай. А сейчас я думаю, что всегда обитал в чистилище - в том смысле, что я надеюсь на будущую жизнь... Ну как в чистилище обитают? С одной стороны, думают о рае, на который все-таки все обитатели чистилища надеются, а с другой стороны, вспоминают прежнюю жизнь. И у меня всегда было две жизни: надежда на будущее и воспоминания о прошлом.

С одной стороны, я наслаждаюсь жизнью, а с другой - есть очень много трагических сторон в том, что я делаю как пианист или как писатель. В Японии недавно я играл эту же программу. И одна женщина, которая хорошо знает мой стиль, мои программы, публично обвинила меня в том, что я не верен самому себе: сыграл "собачий вальс" и мажорный полонез. Люди, которые меня знают, даже не допускают мысли, что я могу выразить что-то положительное, радостное. А мне иногда очень хочется выразить какую-то надежду. Эта надежда - не "луч света в конце тоннеля", разумеется (это все глупости), но какой-то рай, потерянный рай - или который можно обрести, или просто рай Данте. Рай Данте существует, он прекрасен (особенно последние четыре Песни). Значит, луч света в темном царстве есть, понимаете? Почему же мне нужно о нем забыть?

"Божественная комедия" очень сильно повлияла на меня, я написал большую книгу - комментарий к ней. Так что рай в моей жизни играет очень большую роль.

- Но ваш рай - это не что-то легковесное. Если вернуться к полонезам: я специально сравнил ваше исполнение с записью Маурицио Поллини - это совершенно разные вещи !

- С Поллини меня лучше не сравнивать ...

Что касается моего места в мире интерпретации - я (не примите за бахвальство) один из немногих людей, которые еще интерпретируют что-то в музыке. То, что называется прочтением. Многие считают, что этого вообще делать не надо. Ашкенази говорил: "Я играю текст, я в этом не участвую". Это обман, конечно. Даже Тосканини в этом смысле ошибался, когда дирижировал премьерой 7-й симфонии Шостаковича в Соединенных Штатах. Он сказал: "Она так написана. Теперь пусть ее интерпретируют". На самом деле Шостаковичу это исполнение не понравилось. Хотя он любил Тосканини. Интерпретация есть в любом случае. Ницше говорил, что каждый исполнитель должен рассказать свою собственную историю, а я добавляю: историю, которая совпала бы с историей, рассказанной композитором. Историй много, все не расскажешь. Но нужно, как говорят, быть на одной волне - чтобы волны совпали, и одна из историй зазвучала.

Но сейчас качество никакой роли не играет, сейчас главное - факт: такой-то продирижировал тем-то, а как он продирижировал, неважно, он играет двести концертов в год, у него такие-то гонорары. А качество какое? Может быть, он вообще не занимается на рояле. А может быть, наоборот, по восемь часов каждый молоточек проверяет, как Григорий Соколов, например. Для меня это никакой роли вообще не играет. Я спрашиваю: "Вы плакали на концерте? Если не плакали, давайте вообще не будем о нем говорить".

Если все ноты были сыграны чисто, люди называют это совершенством. Но совершенство как таковое не существует, оно к чему-то прикладывается. То, что пианист оттачивает, отделывает, - это люди понимают гораздо лучше, чем концепции и интерпретации, потому что хотят слышать чистые ноты.

А интерпретаций - не говоря уж о концепциях - давно не существует в понятии музыкального исполнения как такового. Интерпретация сегодня не играет никакой роли, абсолютно никакой. Человек играет сонату Листа за 22 минуты - это никого не интересует: он ее сыграл, сыграл чисто, к тому же он известен. Все, ему надо аплодировать. Он сыграет на бис парочку этюдов - зал встает. Сейчас это все происходит так.

- А вы очень редко играете на бис ...

- Я на бис играю редко по очень простой причине: для меня важен не персональный успех, а смысловая законченность. Возьмем такой пример. Соколова я очень уважаю, это ни в коем случае не в качестве упрека - он играет, предположим, сонаты Шумана во втором отделении. После этого шесть бисов - и обязательно будет Куперен. Какое отношение Куперен имеет к Шуману? Рихтер тоже мог сыграть этюд Шопена чуть ли не после сонаты Бетховена.

Я этого не понимаю. Почему же вы думаете о том, чтобы программа была цельной? Например, очень трудно смешивать Шуберта и Бетховена. Все-таки люди об этом думают, я нечасто встречаю программы, в которых есть и Бетховен, и Шуберт. Но если вы логически составляете программу - зачем же все разрушать? Причем это же играется последним, в конце. Люди уходят с впечатлением от того же Куперена. Потом они вспомнят и о сонате Шумана, но это все равно - разрушительный элемент.

Для меня персональный успех и количество аплодисментов никакой роли не играют. Не потому, что я не амбициозный, и мне уже совершенно все равно. Мне не все равно. Но я знаю простую вещь: на следующий день приедет другой пианист, он сыграет пять-шесть-десять бисов, и у него успех будет гораздо большим. Думать об успехе бессмысленно. Человек выходит, очень громко играет какую-нибудь блестящую штуку - плохо, но громко, и при этом он еще красивый мальчик - все, никакие мои усилия... Все насмарку. Сейчас люди слишком привыкли к молодежи, к гримасам, бесконечному заигрыванию с публикой, и их уже не переубедить. Лучше сохранить цельность программы и думать только о музыке.

Время великих исполнителей типа Микеланджели, Гилельса прошло. Они были очень серьезными музыкантами. Я помню, кстати, что на их концертах не было громовых аплодисментов, не было этих безумных криков, визгов. Как мне сказал один человек, "люди хотели унести с собой это все". Это же не Майкл Джексон, в конце концов, да?

- Говоря об искусстве интерпретации, вы часто упоминаете Гилельса. А фигура Марии Юдиной вам не ближе? Ведь она была человеком, который пренебрегал многими канонами ради того, чтобы создать образ и интерпретировать произведение .

- Они по-разному близки мне. Юдина была, конечно, потрясающей личностью и замечательнейшей пианисткой. Я очень люблю ее бетховенский "Хаммер-клавир", но я не понимаю, почему она так странно играла его 32-ю сонату. Я ее и в зале слышал - мне никогда это не нравилось. А эта соната - краеугольный камень в моем репертуаре.

Сейчас все-таки я возвращаюсь, вы правы, не то что к традиционному - к классическому взгляду на музыку: Рахманинов, Гилельс. Гилельс обожал Рахманинова. Может быть, действительно раньше мне Юдина была ближе. Но, в любом случае, это такая глыба...

Понимаете, это были такие времена: мы же все время бегали из одного зала в другой (теперь я не хожу на концерты). Я слышал даже концерт Софроницкого и не могу его забыть: это было что-то невероятное - он играл в Малом зале консерватории сонату Листа...

Приезжал Караян, можно его ругать, можно говорить, что Фуртвенглер был на три головы выше, но их можно было сравнить. Кого вы сейчас можете хотя бы с Караяном сравнить? Как-то нелепо, да? На многих его концертах я плакал, они меня просто насквозь пронзали. Или стоял как пораженный. Редко у него бывали промахи. В частности, "Картинки с выставки" уже в конце жизни - были так себе, какие-то симфонии Бетховена мне не нравились. Что значит "не нравились"? - по сравнению с любым современным дирижером... Эти люди - они жили музыкой, они страдали. Один раз Караян дирижировал "Реквиемом" Моцарта в Вене, и когда прозвучал последний аккорд, он сказал - это слышали в передних рядах: "Das ist alles" ("Это - все"). Думал ли он о том, что конец близок, не знаю, но человек, который способен такое сказать... Чувствовалось, что это - жизнь, что не просто человек вышел что-то исполнить. После таких переживаний мне трудно перестроиться на другой лад.

Молодые люди даже не слушают старые записи, для них Тосканини - пустой звук. Ну, может быть, они услышат какую-то симфонию Бетховена, им покажется, что это быстро, - и только. Но у Тосканини совершенно эпохальные записи типа "Ромео и Джульетты" Берлиоза, "Манфреда" Чайковского. Понимаете, они мне совершенно серьезно говорят о "Манфреде" Светланова. Я говорю: "Хорошо, ладно, но вы слышали "Манфреда" Тосканини? Если не слышали, послушайте, а потом давайте поговорим о Светланове".

К сожалению, люди думают: нужно слушать только живое исполнение, но для меня Фуртвенглер, или Тосканини, или Менгельберг живее всех живых, причем на несколько жизней. На их интерпретациях я учился и продолжаю учиться. Там не просто внешняя динамика - там фантастическая внутренняя концентрация, энергия.

- Год или два назад вы говорили, что переходите от литературы снова к музыке. Этот переход произошел ?

- В общем, да. Я стал больше играть. Все это началось с Зальцбургского фестиваля: я уже три года там играю.

В какой-то момент я перестал чувствовать публику, радость исполнения в зале. Публика уже не та (в частности, в Германии, в Японии - в странах, где я играю). Там просто полупустые залы, причем не только на моих концертах. А раньше, когда я был совершенно неизвестен, я приезжал в Японию и заполнял большой зал.

Сейчас играю сольные концерты, и это, конечно, удивительное ощущение.

- В Зальцбурге вы чувствуете себя вместе с Моцартом ?

- Знаете, я в Зальцбурге чувствую себя вместе с очень многими людьми. С Моцартом - вне всякого сомнения. Кстати, мой недавний концерт проходил в зале, который называется "Haus fur Mozart" - "Дом для Моцарта". Очень красивый зал. Каждый раз, когда я туда еду, это такое событие, что я внутренне готовлюсь к нему. Для меня это не просто какой-то зал, где сидят люди. Для меня это действительно уже родной дом, историю которого я ощущаю.

На Зальцбургском фестивале все освящено великими музыкантами... На меня все это сильно влияет. Тосканини там три оперы поставил. Они в следующем году празднуют 50-летие Фестшпильхауза - Большого фестивального зала, который построил Караян, и 90-летие фестиваля. Когда думаешь о том, кто там играл, - это что-то неслыханное. И я почувствовал радость музицирования на публике. Даже если публика не та, даже если меня что-то разочаровывает - все равно это большая радость. Я хочу этим заниматься. И поэтому сейчас стал больше играть.

В Петербурге ко мне приходят люди, которых я вижу регулярно на моих концертах, - у нас есть своя история. Я должен думать о них, когда я играю. Нельзя просто так приехать и думать: "Да ладно..."

И потом (не подумайте, что я высокопарен): я думаю, что у меня есть долг. Потому что я принадлежу к другому поколению людей, которые слышали великих. Мой долг - донести хоть какую-то крупицу их времени и того, чему они меня научили.

ПОД ЗАНАВЕС

• ВАЛЕРИЙ АФАНАСЬЕВ: Я меняюсь, но не знаю, в какую сторону
• "Глобус" Сибири
  4 апреля - 80 лет Новосибирскому академическому молодежному театру
• Загляните в Книгу судеб
  Гороскоп с 1 по 7 апреля
• Человек родился