Хождение за три горя

В “Ленкоме” поставили “Пер Гюнта”

Наталия КАМИНСКАЯ
Фото Игоря ЗАХАРКИНА

Сцена из спектакля

“Вот и захотелось рассказать о Пер Гюнте и некоторых других людях, без которых не могла бы состояться его неповторимая жизнь. Только рассказать по-своему, не слишком серьезно, как умеем,” – признается в программке к спектаклю режиссер Марк Захаров. Как бы заведомо обговаривает, что привычный ленкомовский стиль с его тягой к приемам шоу, с музыкой и танцами, с обыкновением вставить в канонический текст актуальное словцо останется на месте. Иронизируя, как всегда, Захаров называет свой стиль не слишком серьезным. “Пер Гюнт” на сцене “Ленкома” выглядит энергичным, спектакль очень красив и пластически выразителен, он действительно не скучен, он лишен глубокомыслия. Но это весьма серьезное и сугубо личное театральное высказывание.

Махина стихотворного текста, пьеса, которую сам великий норвежец Генрик Ибсен считал сочинением исключительно для внутреннего, скандинавского пользования, у Захарова превращена в упругое и достаточно короткое двухчасовое действо. Герой (и зрители вместе с ним) нигде не успевает “обжиться”, буквально перелетает с места на место, из мира в мир, и, кажется, слов в спектакле даже меньше, чем движений и пространственных превращений. Но в какой-то момент сознаешь, что театр этим самым мгновенным пролистыванием страниц огромной пьесы поймал суть героя по имени Пер Гюнт. Человека, в котором так за всю его жизнь ничего и не устоялось, не определилось, этого классического “блудного сына”, тщетно искавшего собственное предназначение.

В грандиозной драматической поэме Ибсена эпос соединяется с острой сатирой на современное писателю общество, сказка идет рука об руку с романтической балладой. Но вместе с тем гениальный драматург уже (пьеса написана в 60-е годы ХIХ века) заглядывает в экзистенциальные бездны. Где только не побывал этот мечтатель и дурень: в пещере троллей, в пустыне Сахара, на марокканских морских побережьях, в сумасшедшем доме города Каира… И кем только не был: паломником, дельцом, “императором” в желтом доме и даже предполагаемым “телом” для экспериментов. За кем только не волочился: от землячки Ингрид до бедуинки Анитры, – а в итоге единственным оправданием его существования оказалась Сольвейг, постаревшая и ослепшая, но так и не уставшая его ждать. Бесстрашно раздвигая границы времен, миров и жанров, Ибсен размышлял о том, как, в сущности, зыбка и неуловима человеческая дорога, как непредсказуема судьба и как наказуемы любые, даже самые благие деяния.

Сочиняя свой спектакль, Марк Захаров делает его главным героем не столько Пер Гюнта, которого замечательно играет Антон Шагин, сколько само пространство бытия, полное темных мест и черных дыр. Сценограф Алексей Кондратьев здесь – не менее важный автор (он, подобно его учителю Олегу Шейнцису, прописан в программке как художник-постановщик). Весьма важен и хореограф Олег Глушков. И композитор Сергей Рудницкий. От Грига с его знаменитой музыкой к ибсеновской драме в спектакле осталась лишь “Песня Сольвейг”, которая исполняется и в оригинале, и в вариациях. Остальное – частью в живом, сидящем на сцене ансамбле, а частью в фонограммах – звучит разноязыко, и ухо ловит то скандинавский мотив, то восточный, а то и вовсе некую “симфонию” смятенной, потерянной души.

Одетая в темное сцена содержит в центре некий куб, который меняет ракурсы и положения. То откроется теплой полостью жилища, то мрачным вместилищем дома скорби. То повернется боком и примет очертания скандинавской деревенской постройки. А то глянет в зал фронтальной плоскостью, и мы увидим чистый “черный квадрат” Малевича, этот супрематический фетиш, вот уже более века тщательно скрывающий свой сокровенный смысл или его полное отсутствие. Пустые пространства сцены заполняют живописные пейзанки в белом и воинственные молодые люди – кордебалетом они энергично отыгрывают “массу”, вечно враждебную чудаку Пер Гюнту. Тролли и “трольчихи” (так их именуют в программке), нечесаные и с какими-то подозрительными пятнами тлена на одеждах, возникают в пространстве сцены, внезапно ощерившейся вертикальными черными стволами, свисающими с “поднебесья”.

Все, что происходит за пределами деревни, которую покинул Пер Гюнт, напоминает одновременно и страшную сказку, и экзистенциальную “дыру”. Здесь пахнет “оборачиванием”, тем самым, гоголевским, что присутствовало в сильном захаровском спектакле “Мистификация” (по “Мертвым душам”). За каждым поворотом героя ждет какая-то “нежить”, все в этом непознанном мире странно, страшновато и похоже на наваждение. Соблазненная Ингрид появляется еще не раз и все более напоминает Панночку. Даже мать героя Озе, сыгранная Александрой Захаровой эксцентрично и вместе с тем щемяще, похожа на ведьмочку. Внезапно и резко меняет она гнев на нежность, ласку на грубость, колдует что-то растопыренными пальчиками и подмигивает как заговорщица. Иван Агапов играет несколько ролей. Из добропорядочного отца Сольвейг, справедливо озабоченного сомнительным выбором дочери, он по ходу дела превращается в садиста-доктора. И как знать, не реванш ли это несчастного папаши, или не привиделась ли эта персонифицированная расплата Пер Гюнту, давно уже обитающему в сопредельных мирах? Ибо граница между странами, в которые заносит нашего героя, – это, похоже, граница между тем и этим светом.

Сознательное стремление ввысь соседствует здесь с экзистенциальным попаданием неизвестно куда. Пер Гюнт забирается на крышу куба и зависает там одинокой фигурой, будто намекая на других героев Ибсена, на Бранда и строителя Сольнеса, мечтателей-индивидуалистов, так и не познавших абсолюта.

Но любит полазить и Даворский дед, король троллей, которого Виктор Раков играет в знакомой, чисто ленкомовской манере легкого цинизма. Этот дед – маразматик, деспотизм мешается у него с детским желанием доверительной беседы, и вспоминаются аналогичные персонажи захаровских фильмов по Евгению Шварцу и Григорию Горину, все эти политики и царедворцы, так любившие по-свойски пообщаться с народом.

Сергей Степанченко играет Пуговичника, и эта роль в спектакле Марка Захарова вырастает в объемах. С одной стороны, этот Пуговичник – воплощенный унылый здравый смысл, и тут Степанченко пускает в ход все свои фирменные ленкомовские примочки: дядя с непререкаемой уверенностью отечественного бюргера учит Пер Гюнта жить. В этой части роли на нем, как и на Даворском деде, лежит комедийная ответственность за постановку. Но комедии в спектакле Захарова мало, гораздо менее того, к чему режиссер нас приучил своими прежними работами. Вот и Пуговичник по ходу дела вырастает в страшноватую полумистическую фигуру проводника, который будто переводит героя из мира в мир.

Очень способный артист Антон Шагин, который уже сыграл (и весьма интересно) в “Ленкоме” чеховского Лопахина, а кинозрителям запомнился в фильме “Стиляги”, воплощает здесь абсолютно современного человека. Такого, у которого нет опор, нет стержня, но есть жадное желание попробовать, насладиться, вкусить. Вроде хороший парень, вон как маму любит, как нежно называет ее ласточкой. Какими ясными сияющими глазами смотрит на Сольвейг. Как отважно идет навстречу парням, которые, он знает, обязательно его побьют. А все же очень уж быстр на слова и на действия. Увидел Сольвейг и тут же заявил, что вот она – любовь всей его жизни. Потом так же быстро повлекся за Ингрид. Бешеный темп спектакля, молниеносная смена картин, спрессованная в два часа огромная пьеса сознательно добавляют нам этого зыбкого впечатления от фигуры главного героя. Он – и не дурень, и не мерзавец, и не герой. Он – никакой, этот индивидуум, не определившийся ни в чем, ни за что не зацепившийся, несущийся по океану соблазнов к туманной цели. Шагин талантливо, темпераментно и весьма точно играет просыпающуюся сквозь пальцы субстанцию вполне современного характера. Его герой даже не старится физически – нет никаких морщин и седых волос. Но мы видим, как постепенно затормаживается пластика, как тускнеет глаз.

Зато Сольвейг Аллы Югановой определена раз и навсегда, это тоненькая, чуть инфантильная нежная девочка, которая такой и остается до финальной сцены возвращения героя. Нет никаких признаков старости (и тут волей-неволей вспомнишь еще один ленкомовский символ женской верности, Кончиту из “Юноны” и “Авось”). С Сольвейг связаны три единственных, скажем так, “душевных” эпизода спектакля. Когда к ней в дом приходит потенциальная свекровь Озе, между женщинами разыгрывается замечательная, остроумная сцена сплочения двух сердец в борьбе за любимое существо. Краткий миг совместного с Пер Гюнтом проживания в лесной хижине Юганова играет как миг абсолютного счастья и неги. Наконец, в финальные секунды возвращения блудного возлюбленного актриса успевает передать ощущение счастливого покоя.

Но это будут лишь секунды. Таких тихих и неэффектных финалов мы, кажется, у Марка Захарова еще не видели. Все будто бы оборвалось на полувздохе. Сказав в предуведомлении, что решил “посмотреть на собственную жизнь как на шахматную доску”, режиссер сдержал обещание. Не знаю, хорошо ли он играет в реальные шахматы, но на сцене ходы выглядят продуманными и верными. Зато просвечивающие сквозь них траектории жизни смотрятся рваным пунктиром. И это вполне сегодняшнее ощущение действительности опытным мастером, с годами не утратившим остроты зрения и слуха.

ПЕРВАЯ ПОЛОСА

• Хождение за три горя
  В “Ленкоме” поставили “Пер Гюнта”

АКТУАЛЬНОЕ ИНТЕРВЬЮ

• АЛЕКСАНДР КАЛЯГИН: Мысли вдогонку театральному празднику

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ВЫБОР

• Кино не про деньги
  Премии Правительства России

В ГОСТЯХ У ВЛАСТИ

• О вкусах не спорят
  Главе России симпатично современное искусство

ПРЕМЬЕРА

• Схемы на ножках
  “Мертвые души” в Мариинском театре