Счастливый круг игры

К итогам Третьей Всемирной театральной олимпиады

Видас СИЛЮНАС
Фото И.КАЛЕДИНОЙ

В начале ХХ столетия модный критик Юрий Айхенвальд предрекал скорую кончину театра. Но в начале XXI столетия в Москве состоялась Всемирная театральная олимпиада и развеяла расхожее мнение о роковой эфемерности зрелищных искусств. Выяснилось, что в театре ничто не проходит бесследно, и перед нами не только выступили труппы из множества стран, но и прошел парад веков. Огни фейерверков, факелов, плошек, пламя, вылетающее изо рта, горящие колеса в выступлениях уличных театров - французских "Карабоса" и "Малабара", Санкт-Петербургского "Формального театра" Андрея Могучего или итальянской группы "Нуклео" возвращали нас к обрядам огнепоклонников и солярным культам.

Великий спектакль литовца Эймунтаса Някрошюса "Отелло" сочетал самый изощренный современный сценический язык с языком первоначальных стихий и шел под аккомпанемент морских волн, то мирно плещущихся о венецианские или кипрские берега, то разъяренно ревущих и готовых сокрушить всех и вся, - спектакль о губительной и бессмертной любви, о том, что в самом лучшем из нас может проснуться дикарь. Перед тем как убить Дездемону (Эгле Шпокайте), Отелло (Владас Багдонас) кружит ее в неистовом танце - ритуал бессмертной страсти переходит в древнейший ритуал человеческих жертвоприношений, и раздается жуткий, невыносимо высокий звук, который, быть может, издавали еще не обретшие дара речи существа.

Софокловский "Царь Эдип" в постановке японца Тадаши Сузуки, изысканно пластичный, декоративный и яростно темпераментный, отсылал и к движениям античного хора, и к старинным традициям Но и Кабуки. В клоунадах Лео Басси и группы "Дешамп и Дешамп" оживали средневековые шуты - умные, артистичные, изобретательные, а в изумительном спектакле Вячеслава Полунина "Шоу снов, или Снежное шоу" (как сказал он сам, "с-нежное" шоу) собрались, как в радуге, все краски жизни и искусства. Ведь гистрионы и жонглеры не только откалывали потешные номера, но и исполняли трагические и лирические песни. Полунин - лучший наследник шутов и трубадуров, воспевших дурманящую красоту и прелесть мира. Шарль Бодлер считал, что смех - свидетельство жестокости нашей натуры. Для Полунина смех - проявление любви к человеку, пусть самому нелепому, как его собственный герой или его лопоухие партнеры. Полунин со всеми в дружеских отношениях - всех вовлекает в счастливый круг игры. Искусство, как и вера, совершает чудо: Полунин ставит на сцену вешалку с женским пальто и красной шляпкой, просовывает руку в рукав, чистит его щеткой, и вдруг пальто само хватает артиста за шиворот, кладет письмо из своего кармана в его, обнимает... Полунин отходит от вешалки, и пальто самостоятельно машет ему рукавом!

Томас Стернз Элиот считал, что младшему современнику Шекспира, драматургу Уэбстеру, во всем чудилась смерть и он всегда видел черепа под кожей. Полунин, наоборот, способен все оживить и даже в снежном вихре, который в конце его представления несется в зал, чудится весеннее свежее дыхание...

Стало ясно, что культурная память нынешнего театра совсем не коротка, что в ней хранятся и дают живые побеги традиции языческих радений, античных и средневековых, как шутовских, так и религиозных зрелищ - не зря в первую ночь олимпиады после шествия карнавалов на площади Революции итальянский уличный театр "Студио Фести" демонстрировал завораживающие полеты ангелов в поднебесье. "Арлекин" Джорджо Стрелера показал, каким брызжущим энергией, роскошно цветущим по-прежнему оказывается возрожденческое искусство комедии дель арте. Оказавшийся после кончины Стрелера руководителем Пикколо ди Милано, другой знаменитый итальянец, Лука Ронкони, ставя "Венецианских близнецов", сблизил Гольдони не с Ренессансом, а с барокко. Он погрузил действие странной комедии, завершающейся убийством и самоубийством, в барочный лабиринт зеркал и напомнил нам, что в ауто крупнейшего барочного драматурга Кальдерона "Великий театр мира" были две двери, на одной из которых нарисована колыбель, на другой - гроб.

Название же спектакля "Опыт освоения пьесы "Чайка" системой Станиславского" было откровенно лукавым. Режиссер из Украины Андрий Жолдак, обладающий неистощимой фантазией, - как-никак земляк Гоголя - на самом деле осваивал не систему Станиславского, а "монтаж аттракционов" Мейерхольда, перебрасывая мост между ним и комиксами, превращая представление в головокружительную смену динамичных картинок, дающих неожиданный пластический эквивалент едва ли не любому слову, оставшемуся от своевольно препарированного чеховского текста. Болгарский сценограф Кольо Карамфилов повесил перед лесами недостроенного Театра Наций полупрозрачный задник, и возникали крутящиеся огромные колеса (явный кивок в сторону конструктивизма и, в частности, в сторону мейерхольдовского "Великодушного рогоносца"), и двигались роботы в белом (костюмы Павла Каплевича), указывая нам, что мы вступили в третье тысячелетие...

Завершилась олимпиада "Чайкой", поставленной швейцарцем Люком Бонди с актерами венских "Бургтеатра" и "Академиетеатра". Трудно было вообразить, что таким захватывающим окажется эпизод "театра в театре" - сцена из пьесы, написанной и поставленной Константином Треплевым. Было понятно, что Костя опередил свое время, предрекая шокирующие и завораживающие опыты сюрреалистов.

Но в целом спектакль Бонди перекликается не с сюрреализмом, а с Московским Художественным театром его легендарной поры. Никакая скрупулезная историческая точность при этом не соблюдалась. Перекличка была в главном - в способности передать ход подлинной жизни, мельчайшие душевные движения и превращать эту неподдельную правду в поразительное искусство или, быть может - открыть поэзию в повседневном течении времени. Время текло по-всамделишному, оставляя на каждом свой отпечаток. Аркадина - великолепная Ютта Лампе, сыгравшая у Петера Штайна Машу в "Трех сестрах" и Раневскую в "Вишневом саде", сперва и впрямь казалась моложавее Маши (Мария Хенге). Подтянутая, стройная с копной золотисто-рыжих волос, падающих на серо-голубую кофту, она занималась пластической гимнастикой, чтобы поддержать идеальную форму, так грациозно, что мы понимали - дело не столько в самовлюбленности, сколько в том, что люди привыкли любоваться ею и она не собирается обманывать их ожидания. Она принадлежала миру красоты, знала, что в ней все должно быть прекрасно - и лицо, и фигура, и жесты - красиво закидывала ногу на ногу, красиво закуривала и даже красиво тушила спичку.

И все же привычка Аркадиной и Тригорина относиться ко всему лишь как к подсобному материалу для искусства, лишает их чуткости к судьбам даже самых близких людей, да и вообще чуткости к жизни, и медленно ведет к неизбежной опустошенности. В последнем акте они выглядят не только постаревшими - поблекшими; зато какой остроты достигают мучительно свежие переживания Треплева (Август Диль) и Нины (Йоханна Вокалек).

Я готов смотреть финал этой "Чайки" бесконечное число раз; видеть вновь и вновь, как на тускло освещенной свечами и лампами в матовых абажурах сцене ждет, не придет ли Нина, Костя - вчерашний подросток, беспокойный, интеллигентный, нервный, с подвижным, как ртуть, лицом, с глазами, полными любви и тревоги. Нет, его дар никак не меньше тригоринского, но в отличие от преуспевающего коллеги, он не может заниматься вивисекцией жизни. Он творил ярчайший новаторский спектакль потому, что в нем выступала Нина, и все время повторял ее слова, с ней сливаясь. Без Нины его искусство стало превращаться в ремесло, а как ремесленник Тригорин получше. Костя ждет Нину, чтобы вновь стать самим собой, преданным любви художником, нетерпеливо открывая дверь в кромешную осеннюю тьму, в которой виден лишь полощущийся на ветру край красного занавеса. Каким-то шестым чувством он догадывается, что если Нина рядом, ей, может быть, боязно и неловко заглянуть к ним, выворачивает лампочку, бежит в сад, и Нина отваживается зайти в пустую комнату. Нет больше прежней порывистой, восторженной провинциальной девочки в легком, обтягивающем стройную, словно летящую, фигуру платье, - перед нами истерзанная смертью ребенка, утомительными бесконечными гастролями, исстрадавшаяся, продрогшая женщина. Но она научилась переплавлять живую боль в искусство, почерпнула в испытаниях трагическое мужество жить. Косте же ничто без Нины не имеет смысла, и он уходит из жизни...

Олимпиада закончилась на щемящей трагической ноте, но закономерно начиналась стрелеровским "Арлекином" - триумфом всеобъемлющего, всепокоряющего веселья. Актеры Стрелера были абсолютно естественны, только это не обычная, а экстраординарная естественность - они ведут себя не так, как в тихом повседневном быту, а словно куражась на шумно разгулявшемся празднике. Всем здесь присущ праздничный модус существования; праздник бьет ключом, праздник с его приподнятостью и возбуждением, счастливой полнотой бытия. Это откровенная игра, игра на публику, но в ней проявляется праздничная органичность, которая не только сильнее и ярче, но искреннее будничной.

И прежде всего равно органичен и артистичен Арлекин - Феруччио Солери. Кажется, Арлекин летает, преодолевая земное тяготение, творя чудеса, потрясая сноровкой, молниеносными движениями, прорываясь в запредельные возможности творчества. Этот Арлекин кладет зачин не рядовому обеду, а грандиозному пиру на весь мир.

И олимпиада поддержала этот зачин - пошли концерты бразильской карнавальной группы "Вай-Вай" из Сан-Пауло, на которых красавицы мулатки танцевали так, что немудрено было прийти в экстатическое состояние. И было девять дней организованного Вячеславом Полуниным белого, черного и цветного карнавалов в саду "Эрмитаж", куда съехались лучшие уличные театры со всего мира. И публика, заполнявшая сад, гуляла на славу с шести вечера до полуночи, кто-то ходил, надев клоунский нос или раскрасив себя. Доктор Дорн говорит в "Чайке", что из всех городов мира ему больше всего понравилась Генуя, - там самая лучшая уличная толпа. Но в эти дни, пожалуй, лучшей стала фестивальная толпа в Москве - исчезли раздражительность и озабоченность, лица стали дружелюбными, приветливыми, веселыми, так что, казалось, как в старые добрые времена, карнавал - это, по словам Гете, не праздник, который дается народу, а праздник, который народ дает самому себе.

Как нам не хватало такого праздника после всех потрясений и разочарований - праздника, из которого родилось сценическое искусство (мы впервые так отчетливо убедились, что театр - это не только драматические, оперные и балетные постановки, но и уличные и карнавальные зрелища, перформансы, инсталляции и клоунада). И главное, мы осознали то, что так хорошо понимали наши предки: праздник - не пустая трата времени, он имеет сакральное значение, служит обновлению жизни, заряжая ее неиссякающей энергией.

Театральная олимпиада явилась небывалым по своему богатству и разнообразию праздником - мы смогли упомянуть лишь о немногих примечательных событиях. А была еще "Игра снов" Стриндберга, поставленная гремящим на весь мир американским режиссером Робертом Уилсоном, - магия пространства, смена чуть холодноватых и безупречно продуманных, напоминающих старинные дагерротипы композиций. Был французский конный театр "Зингаро", свидетельствующий, что, может быть, Свифт прав, считая лошадей самыми благородными и красивыми из живых существ. Был голландский уличный театр "Догтруп", творивший из картин городского быта удивительную полифоническую сюиту поэтически-ассоциативно связанных образов, уводивших нас в зазеркалье, подобно тому, как одна из одетых в зеленое платье актрис входила в появившийся на огромном экране автобус и появлялась в его окне. Были лучшие спектакли наших режиссеров - "Одна абсолютно счастливая деревня" Петра Фоменко, "Мистификация" Марка Захарова, "Черный монах" Камы Гинкаса и многое, многое другое. Были показательные актерские работы - чего стоит хотя бы Кирилл Лавров, сыгравший в петербургском БДТ в гауптмановской драме "Перед заходом солнца" Маттиаса Клаузена так, что мы поняли: самая обворожительная, покоряющая черта человека - это интеллигентность.

Фестиваль длился 70 дней, и остается только пожалеть, что он промелькнул быстро, "как мимолетное виденье"...

Но хочется закончить статью все же не словами сожаления, а словами благодарности тем лучшим мастерам отечественной и мировой культуры, которые ставили спектакли и в них играли, тем, кто так или иначе помогал этой, по всеобщему признанию, самой грандиозной в мире Театральной олимпиаде и тем, кто организовал ее: не спал ночами, порой не успевая посмотреть постановки, которые приводили нас в восторг. И, конечно же, Валерию Шадрину, который был главным продюсером трех предыдущих Международных театральных фестивалей имени Чехова и этого четвертого, состоявшегося вместе с олимпиадой. У него невероятный талант собирать вокруг себя таланты, отважиться на несбыточное и добиваться, чтобы оно стало былью.

Так что, с грустью расставаясь с фантастической олимпиадой, можно воскликнуть: "Прощай, ушедший фестиваль, и здравствуй, фестиваль грядущий!..".

ТЕАТР

• Счастливый круг игры
  К итогам Третьей Всемирной театральной олимпиады
• Видение Гамлета
  Урок Аллы Демидовой
• Свободу творчества ищи в "Подвале"
  Грузинская гастроль
• В списках не значатся
  Энциклопедия "Русский драматический театр"

ЗАМЕТКИ НЕТЕАТРАЛА

• Шашни наголо!