Полвека и четыреста восемьдесят восемь дней

Летопись событий и фактов глазами очевидца и участника

Мариам ИГНАТЬЕВА
Фото Степана РАПЧЕВСКОГО
Марианны ВОЛКОВОЙ
и из архива газеты "Культура"

М.Игнатьева

Мариам Ароновна Игнатьева, один из старейших журналистов России, написала свои воспоминания о газете, с которой связана вся ее профессиональная жизнь. Написала впервые - у ее поколения журналистов как-то не принято было отмечать каждый этап карьеры "мемуарами". Она пришла в газету в начале 50-х, когда в стране разворачивалась одна из самых страшных сталинских кампаний против интеллигенции - борьба с космополитизмом, когда искусство было идеологическим, пресса - партийной, а журналисты - "винтиками общепролетарского дела". Оттепель, борьба с инакомыслием, застой, гласность: вся эта новейшая история, еще не осмысленная нами даже на уровне школьных учебников, - часть ее биографии и биографии газеты. Эти воспоминания позволяют нам заглянуть туда, куда и сегодня не очень-то допускают посторонних, - во внутреннюю жизнь редакции, в которой было немало и драматического, и веселого.

Как меня принимали в редакцию

Герои наших публикаций: В.Спиваков

1952 год - время, ох, какое непростое. Так получилось, что на чужой неудаче выиграла счастливый билет на всю жизнь: бывшая однокурсница-консерваторка, работавшая в газете "Советское искусство", выдала редакционную тайну (по точной формулировке главного редактора Сергея Сутоцкого), за что была срочно уволена. В переводе на обычный житейский язык это означало, что она пересказала содержание статьи постороннему сотруднику. Стали срочно искать замену. Как раз к тому времени опубликовали несколько моих материалов. Вспомнили, пригласили, предложили поработать. Трусила страшно, но согласилась. Так и осталась "поработать" - до конца жизни. Тогда для приема на работу требовалось согласие всех членов редакционной коллегии - семи деятелей искусства, таких, как Григорий Александров, Борис Лавренев, художник Николай Жуков, и других не такого крупного масштаба, но достаточно авторитетных. Семь раз на обсуждении кандидатуры нового сотрудника прозвучало слово "согласен". Приказ тоже должен был скрепляться подписями членов коллегии, теми же семь раз повторенными в письменном виде "согласен". И тут выяснилось: музыкальному боссу Алексею Александровичу Иконникову показалось рискованным в такое сложное время принимать какие-нибудь определенные решения, тем более что в анкете фигурирует "неправильный" пятый пункт. Вдруг припомнят в какой-либо ситуации? Редактор, его помощники рассвирепели:

- Ведь вы уже завизировали?

- Да, завизировал, но в каком смысле?

Герои наших публикаций: Г.Соколов

Приказ все равно вышел буквально на следующий день. А спустя короткое время Сергей Сутоцкий вызвал меня в кабинет для беседы, и разговор неожиданно коснулся эпизода с моим поступлением на работу. "Только подумайте, трусость какая да и непорядочность - дать согласие, и тут же на попятный. А ведь он - ваш коллега, так называемый критик: он вершит судьбы музыкального искусства, открывает молодые таланты, оценивает меру их дарования. Не вздумайте всерьез прислушиваться к его мнению. Действуйте самостоятельно. Осторожных, "как бы чего не вышло", - таких критиков у нас пруд пруди!"

Вот таким был мой первый урок в журналистике.

"На новенького"

Герои наших публикаций: М.Ростропович

Сергей Борисович Сутоцкий был талантливейшим человеком, эрудированным, образованным, блестящим газетчиком. "Советское искусство" версталось тогда в типографии "Гудок". Два раза в неделю главный приходил в типографию, снимал пиджак, становился к талеру, засучивал рукава сорочки, и начиналось "священнодействие" - выпуск очередного номера (часов с десяти вечера): материалы правились, сокращались, иногда тут же, у талера, создавались передовые - большей частью Сергей Борисович был их автором. В типографии нередко приходилось дежурить, и я всегда рада была такому случаю. Однако продолжалось это недолго. Ровно через полтора года в редакции поменялись руководство, название газеты (отныне она стала называться "Советской культурой") и издатель (газета стала органом Министерства культуры СССР и ЦК работников культуры). Вспоминая об этом сегодня, я вновь и вновь не перестаю удивляться, как тихо и незаметно проходило такое важное событие, можно сказать "революционный переворот", незаметно для всего коллектива, во всяком случае, для тех, кто не посвящался в тайны, известные руководству. И читателям ничего не сообщалось о том, что газета изменит название, расширит тематику, будет выходить чаще, значит, увеличится ее подписная цена. Регулярно, как положено, помещались объявления о подписке на "Советское искусство", и лишь 27 июня 1953 года появилось в газете "объявление к сведению подписчиков". Это был последний номер, подписанный С.Сутоцким.

Поучение начальству

Герои наших публикаций: Ю.Любимов

Между тем жизнь заметно изменилась. Коллектив притих в ожидании перемен. В коридоре замелькали новые, незнакомые, казалось, недовольные люди. Может быть, им не нравились мы, будущие подчиненные? А может быть, их приводило в уныние и раздражало наше жалкое, замызганное помещение во дворе одного из домов по 1-й Мещанской улице, где находились не то подвалы, не то сараи: там разливали вина, запах стоял соответствующий - "хотелось закусить", - а пробираться к входу в редакцию приходилось под гирляндами густо развешанных на веревках, казалось, никогда не просыхавших предметов мужского нижнего белья.

Первая редакционная летучка - первая встреча руководства с коллективом. Меня словно бес попутал. Не сговариваясь ни с кем, не задумываясь над последствиями, хотя времена были тревожные (в январе опубликовали сообщение о группе врачей-вредителей, "пятый пункт" анкеты стал играть особую роль), выступила. "Не вам объяснять, что газета - дело коллективное. Будь главный редактор и его самые почетные помощники в коллегии "семи пядей во лбу", без нас, исполнителей, рядовых журналистов, ничего не сделать. Значит, надо считаться с нами, уважать каждого, кто трудится в редакции, и элементарно, перво-наперво, хотя бы здороваться. Это принято в любом коллективе, а тем более в газете, да еще "Советской культуре". - Выпалила и села. Внутри меня всю трясло. Я всегда была робкой, стеснительной.

Герои наших публикаций: А.Годунов

Буквально на следующий день, завидев в конце коридора сотрудника, новый главный Николай Николаевич Данилов расплылся в улыбке, приветливо поздоровался, "не погнушался" рукопожатием. И церемония стала обязательной, непременной для всех, естественной. Завязались контакты начальников с "рядовыми", нормальные, деловые. Очень скоро милейший Николай Николаевич Данилов завоевал симпатии. Главный редактор успевал интересоваться делами его, когда и чем мог помогал, давал полезные советы. После появления моей критической статьи о предельно слабой творческой деятельности режиссера Узбекского театра оперы и балета имени Навои (она была написана по материалам первой в жизни командировки) из Ташкента поступило опровержение от имени "представителей народа", поклонников искусства и, в частности, "высокого таланта" того деятеля, которого критик так несправедливо оценил. Мол, автор исказил, не разобрался, не понял, оклеветал - точно уже не помню, в каких выражениях было изложено, но главное - множество подписей (чуть ли не полсотни) и печать фабкома. Редактор ознакомил меня с жалобой. Естественно, мое огорчение, точнее, панику не описать. Время сложнейшее - борьба с космополитизмом в разгаре, редакция тоже не осталась в стороне, меры уже приняты, но неизвестно было, во что это еще выльется. Правда, редактор уговаривал не беспокоиться, обратился по телефону за помощью к местным журналистам. Даже подбадривал, а когда ситуация прояснилась в мою пользу - жалобу собственноручно сфабриковал "главный герой" статьи, - Николай Николаевич торжествовал, казалось, не меньше меня. "Ну, что я вам говорил? Сразу видно было, что фальшивка".

Гримасы профессии

В годы руководства газетой Н.Даниловым шла так называемая острая идеологическая борьба. Предложено было нам привлечь в качестве авторов крупных деятелей в области литературы, художников, музыкантов, которые могли бы авторитетно высказаться по проблемам создания художественных произведений, отражающих действительность, образы героев-современников. Очень строго отрабатывались тематика, кандидатуры авторов и журналистов.

Тот случай, о котором я вспоминаю, связан был с каким-то крупным событием в общественной жизни художников. Наметили в качестве автора одного из виднейших деятелей - он милостиво согласился поговорить о миссии и долге воспитателя широких масс, приобщающего народ к миру прекрасного, и попросил прислать к нему в мастерскую опытного корреспондента. Направили к нему бойкую, надежную журналистку, между прочим, внешне очень и очень привлекательную. Тщательно подготовившись к ответственному визиту, набросав тезисы статьи, в назначенный час А.М. позвонила в дверь. Хозяин откликнулся мгновенно, гостеприимно раскрыл двери, впустил представительницу прессы в коридор, взглянув на нее, воскликнул: "Какая прелесть!" И вдруг, широко распахнув полы пышного халата, предстал абсолютно голым... Как она мчалась всю дорогу в редакцию, как ворвалась к главному в истерике, и передать невозможно. А потом наконец изложила суть похабного происшествия. Редактор сорвал телефонную трубку, сообщил руководству Союза художников (герой-пошляк являлся членом правления), в Министерство культуры, в партийные, профсоюзные органы. Буквально от всех требуя обсудить и серьезнейшим образом наказать. Добивался настойчиво. И между прочим, добился.

Много раз, в самые ранние годы своей работы и сейчас, когда подвожу итоги, мне думается, что в самой журналистской профессии были некие достаточно циничные "правила игры" - в широко применявшейся системе сочинения журналистами откликов, отзывов - от коротких заметок до проблемных выступлений, выходящих на страницах газеты за подписью "авторитетов". Мне лично за долгую редакционную жизнь пришлось много подобного настрочить. Как-то в связи с приближением крупного политического события надо было готовить большое количество откликов. Уже не хватало выдумки, слов, чтобы что-то получилось новое, оригинальное. А мне поручили "изготовить" заметку Тихона Хренникова - "хозяина советской музыки". За несколько дней до этого он выступал на пленуме Союза композиторов. Отношения Тихона Николаевича с нашей газетой вообще и со мной в частности всегда были хорошие. Он позволил воспользоваться материалом из своего выступления, предложил кратко изложить суть, а потом прочесть по телефону. И я, подумав про себя, что подобные "отклики" - чистая формальность, что они никому не интересны, что никто их не читает, писала наспех, - казенный язык приправила копеечной затертой псевдопублицистикой. На следующий же день (задание выполняла срочное!) прочитала Тихону Николаевичу. Две минуты гробового молчания сменились гневной тирадой: "Вы совершенно забыли человеческую речь! Штампы, сухая трескотня, ничего живого, стертые выражения..." - и еще много всякого в этом духе наговорил он мне тогда. Голос звучал предельно жестко, я молчала, вынуждена была молчать, потому что все было правдой. И возражать нечего, и спорить нельзя. Ценный урок получила я тогда на всю дальнейшую жизнь. Спустя короткое время - задание организовать статью о Мусоргском (связано было с датой), автор требовался с именем, избрали дирижера Большого театра В.Н. Он отнекивался, ссылаясь на занятость в театре, в Московской филармонии. Согласился, лишь когда обещали ему квалифицированную помощь музыковеда. Договорились, я пришла к маэстро аккуратно в назначенный час. Он снова пожаловался на предельную занятость. Мы прошли в кабинет, он вырвал из лежащего на столе именного блокнота листок. Четыре строчки, аккуратно написанные на страничке: "Модест Петрович создал шедевры хоровой музыки. Мусоргский был наиболее последовательным и смелым выразителем революционно-демократических идей 60-х годов XIX века. Его творчество проникнуто глубокой народностью и реализмом. Массовые сцены, хоровые страницы - подлинные шедевры". "Вот эти тезисы и развивайте, углубляйте в нашем материале. Впрочем, не мне вас учить, что и как писать: я - художник, творец, я помогаю постичь мир прекрасного, а вы, литератор, излагаете события, поясняете, что происходит. Вам и карты в руки, тем более что и творчеством Мусоргского специально занимались в консерватории, и профессия ваша - музыкознание, музыковедение. Не будем дальше терять времени, тем более что оно у меня расписано буквально по минутам". С этими словами маэстро вышел из комнаты, оставив меня оторопевшей от удивления. Такого я никак не ожидала, но что поделаешь? Пока я спешно прятала "бесценный" листок, маэстро успел прочно устроиться за накрытым белоснежной скатертью столом. В прихожей красавица-жена (студентка-вокалистка, которую я знала по консерватории) уже держала наготове мой скромненький жакетик и с любезной улыбкой что-то, кажется, извинительное мне говорила - лишь бы поскорее выдворить за дверь. На следующий день материал о Мусоргском за подписью знаменитого автора лег на стол редактора и был напечатан, получил высокую оценку коллектива и общественности. Недели через две - в день выплаты в редакции гонорара - я увидела маэстро у бухгалтерского окошка и услышала визгливый, раздраженный голос, обращенный к главному бухгалтеру: "Вы что? Не знаете, кто я? Никогда не слышали моей фамилии? - визжал он на весь коридор. - Вы что, выписываете мне гонорар, как мальчишке? Что, я бросаю на ветер свои мысли?"

Я выскочила на лестницу. Для меня известный музыкант, знаменитый просветитель, профессор с этой минуты больше не существовал: никогда я не ходила с той поры на его спектакли, концерты, если видела в консерватории или где-то еще, поворачивала в другую сторону, чтобы не пришлось здороваться.

Жизнь учит правде

В начале 50-х годов в редакции никаких охранников и пропусков в помине не было. Посетителей было много, самых разных: авторов материалов, просителей-жалобщиков, искателей работы. Почему-то в избытке были психически больные люди. Нередко в стенах редакции появлялись реабилитированные, вернувшиеся из тюрем и лагерей, и драматические сцены разыгрывались на глазах у всех. Однажды мне довелось стать свидетельницей тяжелого, глубоко врезавшегося в память эпизода. Среди сотрудников приковывал к себе внимание истощенный мужчина средних лет, с густой, совершенно седой шевелюрой и буквально исчерченным глубокой сетью морщин лицом - страдальческое выражение, беззубый рот, широко распахнутые, полные тревоги и грусти глаза. Шепотом рассказывали, что Николай Марковский - опытный журналист, отбывал срок как политический заключенный, а теперь реабилитирован. Выйдя однажды в коридор, я увидела Н. Марковского, поспешно направляющегося к выходу. Внезапно он остановился перед иногда появлявшимся со своими заметками в "Советской культуре" журналистом Ш. И когда эти два человека поравнялись друг с другом, внезапно в тишине раздались звуки оплеух и вслед убегающему из помещения Ш. надрывное "мерзавец". Позже мне объяснили, что Ш. - тот самый "стукач", подписывавший свидетельские показания о том, что Марковский - "враг народа". Конечно, ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь Н. сможет вернуться к нормальной жизни, что, реабилитируя "преступника", ему откроют имя предателя.

Нечеловеческая музыка

Новый главный редактор Владимир Орлов пришел шумно, в буквальном смысле этого слова, с громкой музыкой. Рассказывали, что он правдист (по тому времени - рекомендация более чем солидная!), вроде из отдела науки и изобретений, а отец был директором Академии музыкальной науки. Мне почему-то особенно запомнился красный галстук, несколько фатоватый вид, располневшая фигура и отекшее лицо. А когда новый начальник, заметив старенькое редакционное пианино, решительно подошел к нему и открыл крышку, в помещение ворвались звуки стремительных пассажей - коды бетховенской "Аппассионаты" а вслед - короткая фраза из "Блестящего полонеза" Шопена. Спустя немного времени распространилась новость среди журналистов Москвы - новый главный "СК" играет запросто Бетховена и Шопена.

Особенно счастлив был заведующий отделом музыки, талантливый журналист, музыковед, критик, старательный "дифирамбист" Иннокентий Попов. Вместе с главным они пристрастились к исполнению в четырехручном переложении симфоний Бетховена, Моцарта и других классиков. Очень любил Владимир Орлов рассказывать истории из своей жизни, разные байки, в которых подчас явно в тех или иных деталях прочитывалась богатая фантазия сказителя, но все равно было интересно.

Искали Соколова - нашли Липмана

Конец пятидесятых, начало шестидесятых - явное "потепление" в стране. Подготовка к Всесоюзной художественной выставке, множество театральных премьер, концерты, конкурсы, в частности Первый международный конкурс имени Чайковского в 1958 году. Естественно, за всем должна была поспевать и редакция "СК".

С открытием III Конкурса имени Петра Ильича Чайковского, нашумевшего на весь мир, в отделе музыки газеты "СК" забот прибавилось. Освещать конкурс, безусловно, - увлекательнейшая задача и весьма опасная: вдруг не того, кого угодно высокому начальству, выделил (подобное случалось нередко). Состав участников-пианистов (а я в основном занималась пианистами) был многочисленным и сильным. Таких открытий, как Вэн Клайберн, не предвиделось, но были яркие музыканты. В их числе - самый юный музыкант, ленинградец шестнадцати лет Григорий Соколов (в том году высокое начальство нацеливало жюри на непременного победителя из наших музыкантов и очень желательно русского по национальности). Григорий Соколов был наиболее подходящей кандидатурой - самый молодой и "самый русский". Дана была установка изо всех сил его "тянуть".

Я же, ничего не зная о "подводных" течениях, решила, что уже доросла до возраста, когда можно высказываться откровенно. Подводя итоги первого тура соревнования, я писала о феноменальном даровании великого американца Миши Дихтера, проча его в кандидаты победителя III конкурса. Что же касается Григория Соколова, я ни в коей мере не умаляла его огромного таланта, но достаточно критично заметила, что он еще мал для лауреатства, что у него пока виртуозность прекрасная, но в целом это школьная игра.

Мои рассуждения привели начальников из всех высших инстанций в ярость. Кто такая? Как смеет? При этом намекалось на национальную принадлежность Соколова и Дихтера, которая в моих оценках, мол, играет важнейшую роль. До конца конкурса меня отстранили от освещения хода событий. Лауреатство (первую премию) получил Соколов, второй все-таки удостоили Дихтера. Мне разрешили сочинить две маленькие заметки без подписи о Григории Соколове и Мише Дихтере. Материалов никаких, надо искать. Звоню в гостиницу, ищу Соколова. "Соколова? - переспрашивает регистраторша. - Нет и не было у нас такого". - "Да не может быть, - горячо спорю с ней, - жил здесь у вас. Участник конкурса, лауреат первой премии. Да вы проверьте, посмотрите списки как следует". После короткого замешательства, переговоров с кем-то, девушка наконец сообразила: "Так это не Соколов, а Липман, под этой фамилией он и был записан. А вы ищете Соколова!" Видимо, номер был записан на одного из родителей Григория.

С Дихтером все получилось проще: в Америке он действительно значился как Дихтер, только раньше фамилия его отца была Дегтярев, он русский, во время войны репатриированный с Украины немцами. Простой русский слесарь Дегтярев. (Его имя и отчество мне установить так и не удалось.)

Ошибочка вышла, однако.

"Дурацкий приказ министра"

В редакции - опять новый правитель. Дмитрий Григорьевич Большов - из Белоруссии, вырос на комсомольских хлебах, на высоких должностях, но скромен, застенчив, конфузлив. Если о чем-то не знал, заливался краской, но обязательно просил разъяснить. Д.Большов никогда не изображал из себя эрудита, более осведомленного человека, чем был на самом деле.

Тогдашний министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева очень горячо отстаивала важность развития самодеятельности, едва ли не на уровне профессиональной музыки. В тот день об этом и шел разговор на коллегии министерства. Выглядела Екатерина Алексеевна на них всегда прелестно: изящно одета, со вкусом причесана. Пока не начинались "экзекуции", все казалось пристойным. На этот раз жертвой стал наш Д.Г.Большов. Фурцева кричала, тон был грубый, слова обидные, оскорбительные. Длился разнос долго. Внезапно между обидными тирадами прозвучал голос Большова: "Но я же не виноват, что вы подписываете дурацкие приказы!" И все... Вскоре - серьезнейшие кадровые перестановки. "Советскую культуру" начал подписывать Петр Дариенко, бывший министр культуры Молдавии. Поэт Петря Дариенко, как его называли на родине.

Срочно требуется композитор!

Живой, быстрый, крайне словоохотливый, Петр Степанович любил подолгу беседовать с сотрудниками: что о нем говорят, как относятся к нему и прочее, и прочее - важнейшая для него была информация. Любил он общаться и с известными людьми в президиумах разного рода съездов, совещаний. "Заболев" новыми идеями, он стремился как можно быстрее их воплотить. Так, зародилась мысль заняться выпуском книги к 25-летию со дня Победы. В сборник, названный "Когда пушки гремели", вошли воспоминания, дневники, очерки, письма, репортажи. Ценная книга получилась, интересная. Работа редактора сразу была замечена, отмечена, одобрена. Повысился авторитет газеты.

Теснейшая творческая дружба сложилась у меня с Арамом Ильичом Хачатуряном - человеком изысканной деликатности. Сколько интересных, серьезных, острых материалов родилось в результате бесед, встреч с ним: о воспитании композиторской молодежи, о проблемах, связанных со слушательской аудиторией, о вкусах широкой публики, о чисто композиторских делах; собеседник при этом никогда не забывал осведомиться о здоровье, настроении о том, как живется и работается. Один разговор с ним мне, наверное, никогда не забыть. Мы готовили статью об очередном выпуске студентов класса Арама Ильича. Разговор зашел о газете, о главном редакторе Петре Дариенко.

- Мариам-ханум! (так всегда называл меня Арам Ильич). Какой-то странный ваш главный: где бы мы ни встречались, даже когда сидим в Колонном зале, в президиуме, подсовывает свои стишки. Сначала я не понял, что это и для чего. Я был безумно смущен. Неужели он до сих пор не разобрался, что именно я сочиняю. Песни никогда не писал и не пишу - это не мое, инструментальную музыку, балеты, оперы - мое, а песни - особая профессия и особые способности требуются. Марьямочка! Объясните своему главному. Так мне становится перед ним неловко каждый раз, может быть, думает, что я считаю ниже своего достоинства заниматься такими пустяками или еще что-нибудь в том же духе.

Обещала, но, конечно, не выполнила - как будешь объяснять? Неловко.

Большие перемены

М.Игнатьева с одним из "солистов" полосатой команды уникального аттракциона "Суматранские тигры" под руководством Н.Павленко. Тверь. 1999 г.

...Год 1973-й. Начиналась новая эпоха. Газету повысили "в чине": сделали органом ЦК КПСС. Мы получили подъезд в семиэтажном доме на Новослободской, где появились кинозал, конференцзал, столовая, начальственный буфет. И вообще зажили безбедно.

До сих пор сама процедура перехода газеты в другое подчинение вспоминается с трепетом. Сколько волнений, переживаний, нервов! Уволили сразу всех, но всех ли зачислят? В небольшую комнату вызывали по одному на собеседование. О главном - Алексее Владимировиче Романове - сразу поползли слухи, кто говорил - "строгий, придирчивый, злой дед" ("дедом" его сразу прозвали все, даже я, хотя помоложе его всего на пять лет). Другие, напротив, утверждали - добрый, вежливый и интеллигентный. Уволили меня с должности заместителя редактора отдела музыки, и вопрос мне на собеседовании задан был один-единственный: "Должность заместителя редактора займет бывший редактор отдела, а как же с вами поступить?" - "Да мне безразлично: должность меня не волнует, - выпалила я незамедлительно. - За 20 лет служения в этой газете имя журналистское я заработала. Это, по-моему, самое важное". На том, к нашему общему удовольствию, разговор и завершился. Я была зачислена.

Новый статус - "газета ЦК КПСС" - сразу сделал нас респектабельными и влиятельными. От наших выступлений, рецензий, откликов немало зависело, поэтому ждали их с нетерпением и тревогой.

В те времена очень важной считалась работа с читателями.

Наш "Клуб интересных встреч", "Устные выпуски", "Круглые столы" были предметом зависти собратьев по перу из других редакций. На Новослободской особенно развернулись - даже Университет культуры на шарикоподшипниковом заводе организовали, регулярно проводили "занятия-встречи с самыми знаменитыми". Всякое здесь бывало: и интересное, и поучительное, и смешное.

Один урок на Шарикоподшипнике

Встреча с Тамарой Синявской и Муслимом Магомаевым на заводе стала сенсацией. Даже не стоит говорить, как великолепно пели Тамара и Муслим, какое наслаждение получила многочисленная публика, - сведения о том, что ожидаются такие потрясающие гости в Университете культуры, распространились во всем районе. Все прошло роскошно, зал забит до отказа. Но как вывести гостей при таком аншлаге? Задача труднейшая. Через главный вход - невозможно: толпа поклонников буквально заблокировала все двери. Началась "эвакуация" через служебный вход. Мы выстроили в два ряда живой коридор. Муслима и Тамару вывели к такси, и Магомаев, впрыгнув в машину, захлопнул дверь, зафиксировав кнопкой замок. С Тамарой оказалось труднее: чуть-чуть замешкавшись, она оказалась почти рядом с фанаткой мужа.

- А тебя надо четвертовать! - орала та истошным голосом.

- Меня? За что? - недоумевала Тамара.

- А за то, что ты украла у нас Муслимчика! - И длинные, ярко накрашенные ногти ее потянулись к лицу певицы. Как знать, не будь рядом ловкого, находчивого таксиста, может, и быть бы Синявской с разодранным лицом...

Вот они, фанатки! Впоследствии Муслим и Тамара как-то поладили с ними и время от времени даже приглашали к себе на чашечку чая...

И гималайскому медведю дали высказаться

Очередной "Устный выпуск" в Доме журналиста проводили заместитель главного редактора Борис Иванов, Марк Захаров, прославленная дрессировщица Наталья Дурова, молодая, тогда восходящая звезда Тамара Гвердцители и я как президент "Клуба интересных встреч". Разговор шел о проблемах концертного дела, в частности эстрадного, о качестве программ, о вкусах зрителей, о культуре. Беседа получилась воинственной: "борьба", решительная "борьба" - то и дело слышалось в речах. Пианист сыграл "Революционный" этюд Шопена, захватывающе спела свою песню о музыке Тамара Гвердцители, бойцовские ноты прозвучали и у знаменитой Дуровой. "Ну а теперь, - неожиданно завершила она свое выступление, - маленький сюрприз". И удалилась за кулисы. Зал с нетерпением замер. Сюрприз оказался отнюдь не маленьким. Это был гималайский медведь. Пламенных "бойцов за культуру" как ветром сдуло со сцены. А медведь, фатоватый, с букетом искусственных цветов, не спеша приблизился ко мне, стал на задние лапы и, припав на одно колено, не то ткнулся букетом в грудь, не то, целуя руку, вручил мне букет. Я даже испугаться не успела. В зале смеялись долго и весело...

Много неожиданного, удивлявшего, возмущавшего, трогавшего мне довелось повидать и пережить за время редакционной жизни...

На моих глазах произошла поразительная сцена, когда Ангелина Степанова за кулисами после программы Аллы Пугачевой, преклонив колени, схватила руку для поцелуя и произнесла: "Вы, Алла! Вы... великая драматическая... актриса!.."

Но я была свидетельницей и "действий-перевертышей", когда произошло позорное недоразумение с выдвижением прекрасной песни "Бухенвальдский набат" на Ленинскую премию. Между поэтом и композитором шли долгие споры, кто более достоин. Стало известно, что списки лауреатов, куда включены обе фамилии, опубликуют в утренних газетах. Накануне вечером в Ульяновске встречали почетных гостей. Первый секретарь обкома прибыл на вокзал, до полуночи Мурадели принимал подарки, одаривал автографами, пожимал руки, горячо приветствовал.

... Утром выяснилось: в списках лауреатов фамилии авторов "Бухенвальдского набата" отсутствуют. Провожать Вано Мурадели на вокзал поехал лишь администратор филармонии.

Власть Романова

Алексей Владимирович Романов стукачей не любил. Если замечал попытки "настучать", был абсолютно нетерпим, начинал сердиться, даже голос повышал: "Слышать не желаю". И еще одно. "Дед" отказывался искать виноватых в случае опечатки или ошибок: "Я - главный редактор. Я подписал газету, значит, ошибка - моя".

Странное тогда было ощущение. С одной стороны, стабильность и защищенность, а с другой - бывало, внутренне не соглашаешься с директивными указаниями, и надо искать также формулировки, обоснования, чтобы совесть осталась чиста.

Под началом А.Романова я пробыла одиннадцать лет, но, кажется, они пролетели стремительно, до обидного быстро.

...Я никогда не доискивалась истинных причин прихода нового руководителя: так оно и должно быть, если идут естественные процессы, нет никаких экстраординарных событий, крупных общественно-политических перемен. Когда на смену Алексею Владимировичу Романову в его редакторский кабинет пришел Барабаш, многие говорили: это талантливый ученый, доктор филологических наук, автор ряда трудов, посвященных литературоведению, высокие должности в Министерстве культуры СССР - все свидетельствует, что это опытный руководитель. Не ручаюсь за точность сведений и не ведаю, где набрался сей ученый муж сухости манеры в общении с подчиненными, но в редакции появилась атмосфера, прямо сказать, тяжелая, гнетущая. Чего стоила световая строчка над дверью кабинета главного: "Просьба не входить!" Не отвечаю за других, но мне уже категорически не захотелось входить в этот кабинет. Впрочем, главный часто болел, к общению с "рядовыми" не рвался. Мне еще и "повезло" - служба была недолгой: я в том году сломала позвоночник и сравнительно долго не могла работать.

Само собой разумеется, приход моего восьмого редактора стал радостным освобождением. Альберт Андреевич Беляев пришел в "СК", когда в стране начиналась эпоха гласности. И самой важной и заметной рубрикой стала у нас "Прямая речь". Пятьдесят статей, опубликованных в "Культуре" и вышедших отдельным сборником, - это ценнейшая акция, продлевающая однодневную жизнь газетных выступлений крупных деятелей культуры и искусства.

Ну а как жила "Культура" последние годы, нашим читателям известно.

...Сегодня, оглядывая полвека истории нашей газеты, я отчетливо понимаю: в разные годы она была разной, но всегда уникальной, особенной. Особенными кажутся успехи - неповторимыми, оригинальными. Да и просчеты, и ошибки наши никому не повторить.

НАМ - 75

• Полвека и четыреста восемьдесят восемь дней
  Летопись событий и фактов глазами очевидца и участника

О ЧЕМ ПИСАЛА НАША ГАЗЕТА

• В 1952 году
• В 1965 году
• В 1973 году
• В 1982 году