Вперед, к Геродоту!

К концу ХХ века Россия осталась единственной страной мира, в которой еще существует историческая наука

Михаил БОЙЦОВ

Отец европейской истории Геродот из Галикарнаса написал свою "Историю", чтобы "прошедшие события с течением времени не пришли в забвение", а "великие и достойные удивления деяния как эллинов, так и варваров" не остались в безвестности. Геродот из Галикарнаса не собирался на основании "собранных и записанных им сведений" строить догадки о том, как будут в грядущем складываться, скажем, отношения между эллинами и варварами. Отцу истории не могло, наверное, и в голову прийти, что едва ли не главным профессиональным заклинанием грядущих продолжателей его стараний будет формула о том, что история призвана "в конечном счете"... предсказывать будущее.

Предвидимое будущее

На самом деле отношение между прошедшим и будущим складывается в сознании историка, похоже, по принципу, совершенно противоположному. Первичным оказывается как раз образ желанного (или, реже, нежеланного) будущего, и историк, руководствуясь этим образом, объясняет прошлое как часть пути, уже пройденного к заранее известной (по крайней мере в существенных чертах) цели. Со времен поздней античности будущее предстает историку-европейцу как нечто в принципе лучшее, нежели настоящее. Христианская эсхатология обещает, конечно же, леденящую кровь вселенскую катастрофу, но ведь в ходе нее раз и навсегда восторжествует высшая справедливость.

В сильно отрезвленной религиозными войнами XVI - XVII вв., исполненной скепсиса, рационализма и тяги к просвещению умов Европе образ "практически значимого" будущего постепенно изменился: он стал куда менее пугающим, но зато более дряблым и размытым, утратил былую апокалиптическую определенность и былой драматизм. Изрядно секуляризированного европейца ждали теперь царства божии на земле - ему обещали создание человеческих сообществ вполне земных, но чуть-чуть божественных, потому что они будут организованы по законам разума, способного осознать самые заветные истины бытия. Всеобщая тяга к социальной инженерии склоняла к тому, чтобы историю "превращать в науку", выводя из ее хода те самые закономерности, постижение которых и обеспечит кратчайшие пути к манящей впереди цели. Прошлое оказывалось частью ведущей вверх лестницы, по которой мы успели уже пройти, а будущее - ее следующей ступенькой.

Пик "превращения в науку" история пережила в XIX в., когда европейцы относились к своему будущему едва ли не с наибольшим за все время существования собственной цивилизации оптимизмом. Хотя проблемы национальные и социальные в то далеко не идиллическое столетие принимали порой угрожающие размеры, вера европейца во всепобеждающую силу человеческого разума отличалась тогда небывалой силой и еще не замутненной чистотой. Стремительный технический и научный прогресс казался лучшим доказательством того, что вскоре будут отысканы решения любых проблем - и отнюдь не только из области техники.

Возвращение дьявола

В XX в. общественная роль истории изменилась.

Прежде всего оказалась скомпрометирована стержневая идея прогресса. Если за вполне очевидным прогрессом технологическим не просматривается параллельного прогресса духовного, то какой смысл в достижениях науки, занятой на три четверти разработкой все более и более изощренных способов изведения рода человеческого? Сомнения в наличии "подлинного" прогресса, помноженные на сомнения в безграничности познавательных возможностей людского разума, превращают в колеблющийся мираж те картины уютного будущего, что были уже в общих чертах столь убедительно набросаны в оптимистическом XIX веке. Это неожиданное "возвращение дьявола" в мироощущение европейца отравило его самосознание вроде бы уже преодоленным в "просвещенные времена", уже почти забытым страхом перед непостижимым. Но ведь стоит только допустить, что нечто весьма существенное в смысле пути, по которому идет человечество, останется принципиально сокрытым, как любая картина прошлого, сконструированная разумом, лишается надежного основания.

Едва ли не главное качество воображаемого ("предвидимого") будущего - это преодоление в нем страхов, пугающих нас в настоящем. Когда характер угрожающих нашему существованию опасностей более или менее ясен (или хотя бы кажется таковым), то более или менее определен и облик нашего будущего (а значит, и прошлого). Для историков, живших в XVIII - XIX веках, характер главных угроз их мироустроению был понятен - они исходили, во-первых, извне - от "чужих", то есть "враждебных" религий, конфессий, наций, государств, а во-вторых, изнутри - от неразрешенных социальных проблем в их собственных обществах. Раз так, то историки достаточно определенно представляли себе "желаемое будущее" и соответственно "под него" задавали параметры изображаемой картине прошлого. Общая картина будущего - это одно из средств сплочения обществ перед грозящей им опасностью, но если такая угроза отсутствует или ясно не выражена, то как может сложиться образ, призванный от нее психологически защитить?

Страхи современного западного интеллектуала лишены отчетливости. Вообще-то этих страхов не так уж мало - озоновыми дырами начиная, ядерным терроризмом и опасными экспериментами в области генной инженерии заканчивая, но они оказываются весьма разнохарактерными. Имея примерно одинаковые основания бояться что всемирного истощения ресурсов, что возможного взрыва соседней АЭС, что заражения СПИДом, современный европеец или американец не видит среди всех этих факторов опасности какого-то одного - главного, не только воздействующего на сознание, но и пронизывающего все беспокойное существо человеческое. Невозможно реагировать в одном и том же психологическом режиме на разнохарактерные раздражители. В мире разлито удивительно много зла, но его источник не поддается идентификации, не имеет имени, не может быть назван и даже не распространяет больше с некоторых пор запаха серы.

После "империи зла"

Изюминка истории в Европе (по крайней мере, в постримской Европе) всегда состояла в том, что она показывала обществу дорогу к спасению. Не надо доказывать, что без обещания грядущего спасения вся священная история превращается в довольно унылое перечисление патриархов, царей и пророков. Но ведь без идеи предуготованной и наверняка спасительной миссии своего народа и классическая "национальная" история в духе XIX в. также, утрачивая смысл, рассыпается на "фактологические" осколки. Без образа так или иначе понятого справедливого общества, избавляющего от нравственного несовершенства и всяких несправедливостей сегодняшнего дня и ждущего уже за следующим поворотом, утрачивают смысл отчасти и гегелевское самопознание духа, и уж наверняка марксовы социально-экономические формации. От чего же должна спасать европейца история сегодня?

Совсем недавно, казалось бы, достойную роль объединяющего западное общество страха должны были играть мы с вами - граждане "империи зла". И все же, как ни странно, и идея защиты и утверждения демократических ценностей не оказалась настолько сильной, чтобы интегрировать западное историческое сознание. Поневоле создается впечатление, что в современном мире вообще нет таких идей, которые могли бы сравниться с "религиозной", "национальной" и "социальной" идеями прошлого по своей интегрирующей силе. Иначе говоря, западное общество ощущает наличие каких-то опасностей, но не видит на своем горизонте никакой подлинной Опасности. Соответственно оно не испытывает потребности в создании иллюзорного будущего, а потому не нуждается и в "объясняюще-спасающей" истории.

Игры черного человека

Чем дальше, тем больше складывается впечатление, что столь желанный многими синтез в истории на самом деле недостижим по причинам принципиального свойства, а тоска по нему, время от времени обуревающая европейского или американского историка, - не что иное, как проявление ностальгии по Девятнадцатому веку, то есть по той былой, увы, уже успевшей изрядно поблекнуть, оптимистической вере в разумность, осмысленность, а главное - осмысляемость человеческим разумом - мира. Ностальгия и тоска - вполне естественная и здоровая реакция на неуютность собственного положения. Здоровое чувство самосохранения вообще оказалось у историков, похоже, сильнее развито, чем у художников, философов или писателей: в завершающемся веке появились и концептуальное искусство, и философия иррационализма, и литература абсурда, но не родилось сколько-нибудь заметного концептуального (хотя бы в литературном плане), иррационального или же абсурдистского историописания. Разумеется, историки не могли остаться совсем не затронутыми общекультурными течениями - они просто откликались на них иначе. Литератор, переживающий в XX в. всеобщий распад бытийственных связей, должен для передачи своих ощущений прибегать к чрезвычайным языковым и художественным средствам. Историк же в своей работе и так поневоле привык иметь дело лишь с мелкими фрагментами давно исчезнувшей жизни. Недостаток или даже отсутствие всеобщих связей в знакомом ему кусочке бытия - дело не исключительное, а повседневное. Черный человек не является историку в отдельные минуты мрачного озарения, как поэту, - он все время стоит у него за плечом.

Ностальгия по синтезу, ностальгия по XIX в. - это выражение неудовлетворенности нынешним состоянием исторического знания. На то, что нынешняя история европейского образца - в осколках, жаловались и жалуются постоянно, призывая срочно приниматься за их склеивание. Но почему-то мало кому хватает смелости признать очевидное - это и есть сейчас, наверное, самое естественное и, более того, единственно возможное состояние истории.

Высказанный тезис - еще не повод для траура и слез. Отец европейской истории Геродот намного старше отца европейской науки Галлилея. Соответственно, и история несопоставимо древнее науки. История - прежде всего рефлексия общества, а потому будет существовать, пока существует само общество, - неважно, в форме космогонического мифа или же компьютерной игры "про фашистов" (что, кстати, не так уж далеко друг от друга). А вот вечно ли будет существовать европейская наука (или она, например, вновь растворится в религии либо же сама станет таковой) - можно лишь гадать.

Наедине со всем миром

Европейско-американское историописание тем более дробилось на осколки, чем более гомогенизировалось по уровню жизни западное общество. Главную причину затухания массовых страхов, наверное, следует видеть прежде всего в примерном выравнивании способов существования основных групп населения. В обществе, где, говоря языком социологов, все более увеличивается доля "постматериальных потребностей", рассеиваются, как туман, те самые классические "социальные интересы", что способны объединять в стремлении, протесте и борьбе сотни тысяч людей. Вместе с уходом резких социальных градаций уходят массовые партии, могучие профсоюзы, а главное, великие идеи, способные одухотворять массы. Когда большинство получило сносные условия для существования, открывается простор интересам не "первичного" плана (а потому массовым), но "вторичного" - куда более разнонаправленным. Вот тут-то и начинается действительная социальная дифференциация - не столько на пять-шесть общественных слоев, сколько на бесчисленное множество мельчайших ячеек разнонаправленных половозрастных, профессиональных и всяческих прочих микроинтересов, на всевозможные клубы отчисленных из Оксбриджа, кружки любительниц абортов, фэнов музыки сфер, содружества сторонников нетрадиционного использования еды, энтузиастов выпрямления Млечного Пути, банды угонщиков синих детских колясок, секты анонимных огнепоклонников и общества спасения пуделей от стрижки.

Масс больше нет, а есть индивид, все более освобождаемый от порой стеснявших, но порой и поддерживавших старых социальных связей, а потому и все более тоскующий от одиночества. Его жизненная драма, как показывает нам литература, - не социального, а экзистенциального свойства: она не сближает его с другими такими же, а, напротив, отдаляет от них. Для ощущения собственной полноценности ему уже не нужны ни всеобщая социальная иллюзия, ни всеобщий социальный страх. И успокаивающую иллюзию, и порцию взбадривающего страха он получает в полезных для здоровья дозах индивидуально и приватно - нажав вечером кнопку телевизора. Так для чего же историку пытаться склеивать из осколков разбитое зеркало, когда в него все равно некому больше смотреться?

И в перспективе вряд ли стоит ожидать возвращения "традиционной социальности". Стремительное развитие информационных технологий приводит к замене многих межчеловеческих связей на чисто технические. Компьютер и Интернет вскоре начнут растворять, как кислота, множество самых привычных и прочных социальных институтов и сфер человеческого общения - от магазинов, библиотек и университетов до бюрократии, политических партий, парламентов, наций и уже и без того становящихся архаичными национальных государств.

В итоге такого развития техники и общества человек оказывается настолько самодостаточен, что не испытывает жизненной потребности ни в одной форме групповой идентификации (а ведь история и является одной из таких форм). Угадываемый впереди результат - одинокий индивид наедине со всем миром, ставшим, благодаря компьютерным сетям, обозримым столь же легко, как аристотелев полис. Интересно, будет ли смысл тогда в сочинении истории, если это будет не история одной отдельной личности либо же человечества в целом?

Слишком много историков

Само состояние научного сообщества совсем не способствует усилиям по историческому синтезу. Поток информации (отнюдь не всегда доброкачественной) увеличивается не по дням, а по часам. Только по медиевистике выходит сейчас около 10000 статей ежегодно, не говоря уже о монографиях. Вся эта продукция уже не поддается обработке с той степенью полноты и тщательности, которая, по традиции, требуется (хотя бы в идеале) правилами научного сообщества. Необозримость информации - трудно преодолимое препятствие на пути к ее корректному обобщению. Если в прошлом веке действительно серьезное исследование имело шанс составить эпоху уже потому, что с ним обязательно знакомились все сколько-нибудь влиятельные в научном сообществе лица, то теперь оно без соответствующей работы по "маркетингу и рекламе" имеет все шансы утонуть в море второсортных сочинений. В прошлом веке число и влиятельных профессоров истории, и окружавших их учеников было невелико, так что удачливая идея легко завоевывала себе весомую долю интеллектуального рынка. Теперь же при изобилии всевозможных университетов, институтов, научных школ и кафедр мобилизующая сила даже самой яркой идеи самого талантливого интеллектуала гасится от трения об идеи иных весьма многочисленных талантливых интеллектуалов, каждый из которых стоит в центре своего "сектора" или своей "ячейки" - одной из тысяч внутри едва обозримого научного сообщества. Композитор может заслуженно гордиться, если его мюзикл продержался на Бродвее месяца два, прежде чем его вытеснили другие постановки. Автор "синтезирующей" идеи в истории должен быть счастлив, если ее не забыли через десять лет, - все новые волны литературы захлестывают профессионально работающего историка, и возвращаться, например, к новому осмыслению классики десятилетней давности - уже просто нет сил. По-настоящему бессмертны только издатели источников, но много ли в XX веке тех, кто посвятил свою жизнь этому тяжкому занятию?

В нашем веке стало попросту слишком много историков (кстати, оплачиваемых в среднем существенно хуже, чем их коллеги в прошлом веке), а история превратилась в массовое ремесло вроде портняжничества, так что любая концепция исторического синтеза, исходящая от одного из них или даже от целой группы, не имеет шанса на продолжительное господство над умами. Сообщество может относительно легко достигать согласия в отношении конкретных методик исторического исследования, но оно не в состоянии сойтись на одном понимании какой бы то ни было общеметодологической проблемы или тем более на теории "общеисторического" уровня.

В рефрижераторе

В нашей родной стране общие процессы отличались, как водится, немалым своеобразием. Официальный марксизм на десятилетия избавил отечественную историческую науку от той мучительной рефлексии по поводу смысла собственной деятельности и тех дискуссий о природе исторического знания, что сильно смущали покой историков на Западе. Требовательная и строгая идеология сыграла у нас роль рефрижератора, сохранившего в промороженном, но еще вполне годном к употреблению виде существенную часть европейского XIX века - его историческое сознание. Здесь и набор основных социальных "страхов", и, соответственно, образ желаемого будущего, а как следствие - и "рациональный оптимизм" (как вера в неограниченные возможности постигающего разума), и "социальный оптимизм" (как вера в восходящее развитие общества), и понимание исторического процесса как целостного, и требование к истории выявлять и объяснять если и не всеобщие законы общественного развития (они уже открыты и пересмотру не подлежат), то хотя бы некоторые его существенные закономерности, и, наконец, организация работы историка. Можно сказать еще сильнее: мы стали в конце концов едва ли не единственной страной, в которой к концу XX в. все еще существует историческая наука.

Конечно, советская историография никогда не была методологическим монолитом. Под вуалью из дежурных цитат можно обнаружить наряду с той или иной трактовкой марксизма то вполне классический позитивизм, то не менее классический национальный романтизм, то структурализм, то школу "Анналов", то нечто настолько индивидуальное, чему и название не подберешь. Однако понимание роли истории в обществе оставалось, кажется, во всех этих случаях примерно одинаковым. Удивительно, но и весьма показательно, что катаклизм 90-х годов, глубочайший, с какой бы позиции на него ни смотреть: с марксистской (ретроградная смена общественно-экономических формаций!), с национальной (потеря одной из ведущих ролей в мире, национальное унижение!), с либеральной (внезапное приобщение к "мировым ценностям"!) или со свежеобретенной клерикальной (новая евангелизация Руси!), - как-то неадекватно слабо сказался на научном сообществе историков и том, как оно осознает и этот катаклизм, и свою роль в нем, да и вообще содержание собственных профессиональных занятий. Вместо дискуссионных бурь, начавших было пошумливать во второй половине 80-х, - несколько странная тишина и явная всеобщая неохота бередить умы и разжигать страсти обсуждением внутрицеховых проблем. Тишина эта - вообще-то благо, поскольку свидетельствует о присутствии в сообществе такта и здорового чувства самосохранения, не позволяющего поднимать неудобные вопросы, обсуждение которых чревато общими неприятностями.

Слуга двух господ

Совсем не так давно начинающим историкам настойчиво внушали, что их дисциплина - не только предвидящая, но еще и идеологическая. Что случилось в братских странах после крушения социализма с теми историками, кто во время оно так же высоко ценил свою причастность к такой же идеологии и такой же власти? В Польше таковых к 1989 г. на заметных постах, собственно, почти уже и не осталось, зато в Чехословакии после "бархатной революции" провели люстрацию, а в бывшей ГДР разогнали "индоктринированные" кафедры, институты и факультеты с бескомпромиссностью, похожей на свирепость. У нас после минутной растерянности просто сменили таблички на дверях особо одиозных кафедр. Академические журналы, ранее описывавшие, какую хорошую политику осуществляла Коммунистическая партия, стали в той же тональности описывать, насколько эта политика была плохой. А по количеству на душу населения явившихся в мгновение ока целыми армиями политологов и даже культурологов страна тотчас обогнала весь прочий мир (чего, впрочем, нельзя сказать ни о нашей политологии, ни о нашей культурологии последних лет).

Пожалуй, всем стоит порадоваться, что никаких чисток не состоялось. Во-первых, перетряска в среде скромных идеологических работников выглядела бы по меньшей мере странно и даже несправедливо, когда вся прочая прошлая социальная элита без особых потерь плавно перетекла в элиту нынешнюю. Во-вторых, при возможных кадровых просеиваниях было бы нервов истрепано много, но без особого толку, поскольку принципиальную чистку от "слуг скомпрометировавшего себя режима" наверняка проводили бы эти самые слуги, только что внезапно полностью прозревшие. Наконец, в третьих, и при нынешнем щадящем варианте, когда каждый получил возможность найти себе место под новым солнцем, всего через каких-то 10 - 15 лет наиболее активная и продуктивно работающая часть исторического сообщества будет укомплектована сегодняшними студентами, уже весьма смутно представляющими себе реалии развитого социализма - так из-за чего же было бы теперь страсти раздувать? Только вот не унаследует ли и постсоциалистическая смена убеждение, что одна и та же предвидящая наука история может с равной доказательностью предвидеть торжество то коммунизма, то цивилизованного рынка - в зависимости от потребностей? Конечно, неприятный вопрос о персональной, а главное, цеховой ответственности (хотя бы моральной!) историков за некоторые не самые приятные стороны советской власти в конце концов неизбежно будет поставлен, но, вероятно, лишь когда приобретет несколько отвлеченную академичность.

Любопытно, что и собственно теоретические дискуссии не вызывают теперь, похоже, такого интереса, как еще совсем недавно - на самом закате прошлой эпохи. Почему-то при умирающей идеологии "спорить о методе" было увлекательно, а теперь, когда она тихо скончалась в бозе, а мысли открыт вроде бы простор небывалый - это же самое занятие представляется, скорее, скучным и излишним. Наверное, сказывается тяжелая контузия, пережитая всем сообществом в результате перемен последних лет, а может быть, дело серьезнее. Если очень внимательно вслушаться в царяшую у нас тишину, можно различить еле ощутимый, но постоянный звук, похожий то ли на звон, то ли на шорох. И это уже не слуховая галлюцинация, также вызванная контузией, а нечто объективное: потихоньку покрывается сеткой трещин, раскалывается и осыпается наше старое историческое зеркало. Историческое сознание и в нашем отечестве приходит в состояние, возможно, и не слишком радующее, но нормальное для XX в., - состояние в осколках.

Период тихого полураспада

Сообщество будет чем дальше, тем больше дробиться на мелкие группы узких, но свое дело хорошо знающих и вовлеченных в международные связи профессионалов. Ни выявлять закономерности, ни предлагать обществу пути спасения эти люди больше не будут. Если, конечно, завтра не выйдет властный циркуляр, провозглашающий всех историков при государственных должностях, скажем, патриотами, призванными денно и нощно отстаивать в каждой публикуемой строке жизненные национальные интересы. Поскольку состояние общества - не блестящее и какая-нибудь идея ему бы сейчас не помешала, а родное государство может еще и не догадываться, что общественная роль истории и историка в XX в. иная, чем в XIX, то подобные эксцессы не исключаются.

Происходящий сейчас у нас тихий распад традиционного историзма и соответствующий ему процесс распыления сообщества историков на совокупность весьма слабо связанных друг с другом индивидов далеко не всеми осознается и уж тем более не принимается душой как закономерный. Жизнь вообще без всякой объясняющей исторической теории представляется весьма многим не жизнью, а сплошным мучением.

Как бы то ни было, теоретические вопросы обсуждают и у нас все меньше, а конкретные методики - все больше. Если история как набор полузасушенных социологических закономерностей (марксистского или немарксистского происхождения - не так важно) действительно исчезает, то на смену ей должен прийти иной доминирующий тип историописания. Как и на Западе, в нем будут превалировать "знаточеские" конкретные штудии, порой раздражающие своей фрагментарностью, вырванностью из сколько-нибудь широкого контекста. Писать, правда, будет принято намного веселее и интереснее, чем сейчас, хотя бы из соображений рекламы. Прошло то время, когда автора академической монографии совершенно не интересовало мнение публики - оно не сказывалось ни на принятии книжки к печати, ни на ее тираже, ни на ее оценке. Теперь за читателя вне пределов ничтожно узкого круга специалистов (а значит, в конечном счете и за спонсора для новых исследований) придется побороться - у того есть много приятных способов провести время, так стоит ли, например, выключать видео ради какого-то исторического сочинения?

То, что наука у нас находится в состоянии плачевном, знают все. И, к сожалению, давно. Эта печальная аксиома, которую из года в год не устают доказывать, связана с бедственным финансовым положением, в котором пребывает отечественная наука вообще и отечественные интеллектуалы в частности. Об этом так много и часто пишут, что как-то незаметно, сам по себе, "с повестки дня" уходит другой вопрос, в общем-то не менее важный. В каком же состоянии находится собственно гуманитарное знание, призванное объяснить нам, кто мы, в каком обществе живем и почему случилось так, а не иначе? Публикацией фрагментов из обширной и основательной статьи Михаила Бойцова, кандидата исторических наук, известного ученого-медиевиста, мы предполагаем начать разговор о тех проблемах, которые переживает гуманитарная наука в конце второго тысячелетия. Полностью статью можно прочитать в альманахе "Казус" (издание Института всеобщей истории РАН).

НАУКА

• Вперед, к Геродоту!
  К концу ХХ века Россия осталась единственной страной мира, в которой еще существует историческая наука