Старорусские, или История трех бунтов

Алексей ЧЕРНИЧЕНКО
Старая Русса

На одном берегу Ильмень-озера - Господин Великий Новгород, а на другом - Старая Русса. Были тут заводы "Староруссприбор" и машиностроительный, сейчас "оборонка" в анабиозе, и единственный крупный городской работодатель - курорт "Старая Русса". Курорту 170 лет, еще Николай Первый присылал сюда на лечебные грязи и воды офицеров и "нижних чинов", раненных в "горячих точках". Министерства здравоохранения тогда в России не было, был медицинский департамент Министерства внутренних дел, ему и подчинялся курорт. А "горячие точки" были те же - Чечня и Балканы. Россия победила тогда в обеих; сегодня ей неможется, и обе горят, как лоб гриппозного. То ли побеждать нам вредно, то ли уж болеть нельзя.

Курорт напоминает о прошлом не только музеем истории (две комнаты с прелюбопытнейшей экспозицией в корпусе администрации - здесь лечились Добролюбов и Горький, в местном театре играли Савина, Комиссаржевская, Андреева; в городе было три симфонических оркестра), не только завтраками в трогательном стиле застойного ретро (кубик масла, два кусочка сыра, яйцо, каша и какао в стакане с подстаканником), но и, главное, низкими ценами за жилье-питание-лечение, и - результат - многолюдьем, давно не виданной переполненностью, детским каникулярным звонкоголосьем. То, что другие норовят сорвать сумасшедшей ценой за путевки, эти наверстывают "валовкой", оборотом - работой то есть.

Шесть корпусов на тысячу двести человек (новгородцы, питерские, москвичи), горячий минеральный бассейн, всяческие ванны, обертывания - десятки процедур, чинный простор питьевой галереи с разными источниками. И нечто уж вовсе старорусское, не географически - этнографически, казавшееся канувшим. Прямо под музеем в административном корпусе - подвал, где пахнет дегтем и кожами, где организатор досуга Костя выдает лыжи. Выпал ясный морозный снег, нарядил пушисто девяносто гектаров курортного парка, весь маленький одноэтажный город - и двести пар березовых коней у Кости расхватали мигом.

От каменной арки, с надписью "Курорт Старая Русса", с цитатами Ленина и академика Павлова, идет вниз под горку заснеженная улица. Оттолкнуться получше палками - и поплывет все быстрее пространство и время, замелькают заборы, собачьи носы из-под ворот, крыши и трубы с березовым дымом, церковные купола. И лыжня запросто сошьет эпохи двойной рельефной строчкой.

На бревенчатом, срубленном "в замок" углу дома табличка - ул. Сварога. Исполать, старорусские, думаете вы, уж назвали, так назвали. Как чувствовали, что и церковные имена минутся, и марксистско-ленинские тоже. А тут - бог неба и небесного огня, древнеславянский Зевс, отец Дажбога... И только на следующем перекрестке прочтете, если сумеете притормозить, что старорусского Сварога звали Василием Семеновичем, был он художником и учителем скульптора Томского, уставившего страну бесчисленными "Лукичами". И вон, пожалуйста, один из них работы Томского, мнет каменную кепку напротив Воскресенского собора.

А собор в центре города на высоком мысу, где Перерытица впадает в Полисть. А на речках - крепкий лед, и мальчишки гоняют в хоккей - каникулы, а в иссиня-черных прорубях женщины полощут белье, и на руках у них ярко-красные и желтые резиновые перчатки. По берегам растут ивы, каких не встретишь - почти двухвековые, в четыре обхвата стволы.

I

Регулярность посадок - память о первом бунте, которым на всю Россию прогремела Старая Русса. Она была образцовым военно-феодальным городом, столицей военных поселений. Все тут было по ранжиру - от деревьев и застройки, чья квадратно-гнездовая планировка сохранилась посейчас, до людей.

Химера военных поселений была апогеем российской бюрократической мечты: самокормящаяся и самовоспроизводящаяся армия. Военные поселяне, пахотные солдаты олицетворяли в глазах власти идеал гражданина - сам в армии служит, сам ее содержит, сам солдат рожает. Что еще надо от россиянина? Автор идеи, Аракчеев, воплотил ее в жизнь сначала в своей новгородской вотчине (оттого Старая Русса, по соседству, и угодила под колесо истории), а в 1817 году Александр I назначил "без лести преданного" графа главным начальником военных поселений империи, и тот принялся лично подробно расписывать планы, сметы - распространять передовой опыт. Заметьте, что распространение это совпало по времени с образованием тайных обществ. Оно было декабризмом верховной власти; вернувшись из победоносного похода, победив "двунадесять языков" и посмотрев заграничную жизнь, будущие декабристы сочли, что России для счастья нужны конституция и освобождение крестьян, - верховная же власть решила, что российское счастье в дешевой армии, и скрестила крепостничество с милитаризмом. Как всегда, пеклись о благе: Аракчеев уверил просвещенного царя, что поселения, распространившись, избавят народ от самой тяжелой повинности - рекрутской, а также, удешевив армию, уменьшат налоги. Получилось "как всегда", подвели два извечных врага русских реформ - демография и экономика. Смертность в поселениях превышала рождаемость, надои - урожаи не поднимали даже шпицрутены. Поселенные уезды и целые губернии все оказались, по сегодняшнему говоря, дотационными.

Жизнь в них была адом не только для нижних чинов, полдня занимавшихся шагистикой (длина шага - аршин, тихий шаг - 75 в минуту, скорый - 120, той же длины, "и отнюдь от оной меры и кадансу ни в каком случае не отходить" - приказ Александра 1803 года, не отмененный никогда) и полдня - хозяйством. Она была кошмаром и для офицеров. Все они входили в полковые, ротные, батальонные комитеты управления, собиравшиеся еженедельно и отвечавшие, кроме военно-уставных вопросов, за урожайность, увеличение пахотных земель, сроки проведения сельхозработ, продуктивность, породность и поголовье скота, за исправность всех строений и ремонт, за отлучки поселян из дому, за поведение в семьях тех, кому комитет разрешил жениться, за тишину, спокойствие, а также искоренение нищенства, бродяжничества и воровства на территории поселений, за чистоту в домах "и на задах", за "осторожность в домах от огня"... Такой букет обязанностей предусматривал большее, в сравнении с армейским, офицерское жалованье, и поначалу в поселения пошли служить беднейшие офицеры, жившие единственно на доход от службы. Но и они не выдержали военно-аграрного кошмара, и тогда Аракчеев ввел и для них крепостное право: запретил перевод из поселений в другие части, кроме случаев чистой отставки по болезни.

Аракчеевская идея на век с лишним опередила ГУЛАГ и колхозы и была не слаще. Не случайно Северное тайное общество в случае неудачи восстания планировало отступить из Петербурга в военные поселения Новгородской губернии - рассчитывали на полную поддержку без всякой предварительной агитации.

11 июля 1831 года во время холерной эпидемии в Старой Руссе взбунтовался 10-й военно-рабочий батальон. Громили городские кабаки, убивали "офицеров-изменников" и "врачей-отравителей". Бунт длился две недели, охватил губернию, было растерзано, умерло от ран и побоев сто человек начальства. Беспорядков не было только в Медведской волости - командир поселенного там 1-го карабинерного полка полковник Тризна, услышав про Старую Руссу, отправился с поселянами на самые дальние сенокосы и усиленно заготавливал сено все две недели мятежа. 25 июля в Новгород прибыл Николай I, бунт был подавлен. Из трех тысяч наказанных шпицрутенами 210 умерли на месте экзекуции. Они заплатили жизнями за императорское решение не расширять военные поселения, принятое после восстания. Но только при Александре II начальство пришло к выводу, что "военные поселения невыгодны в коммерческом отношении и не достигают цели"; в 1857 году их упразднили и передали в Министерство государственных имуществ.

Может быть, когда-нибудь в Старой Руссе поставят памятник жертвам первых российских массовых репрессий, хладнокровно продуманных, технико-экономически обоснованных чиновниками. Экономя монументы, можно и ГУЛАГ с колхозом на табличку пьедестала: обитателям мест лишения свободы. Или короче - российским невольникам. Только бы знать, что поселения точно упразднены. Что не рожают в России вместо мальчиков - рекрутов, которых под вой невест и матерей на родительские деньги отправляют умирать от голода, побоев и пуль. Что не ловят в мирное время по всей стране дезертиров... А места памятнику лучше нет, как на углу Сварога и набережной, аккурат у военкомата.

Улица Сварога перпендикулярна улице, тянущейся вдоль курортного парка, и набережной Перерытицы. Старая Русса - это город, где улица Минеральная идет параллельно набережной Достоевского.

II

В одном квартале от военкомата стоит на набережной всемирно известный дом. Потому что именно этот свой дом, где прожил семь лет, Достоевский описал как дом Карамазовых, потому что весь роман "Братья Карамазовы" написан в Старой Руссе, и Скотопригоньевск - это она, и напротив дома писателя, через Перерытицу, стоит и сейчас дом Грушеньки.

В романе она Светлова, а в Старой Руссе, в жизни, была Меньшова и приходила к Анне Григорьевне Достоевской с просьбой узнать что-нибудь в Петербурге у начальства о соблазнившем ее офицере - не убит ли, ведь обещал вернуться за ней.

Если о бунте поселенцев узнала вся Россия, то о карамазовском бунте - весь читающий мир. За главой под названием "Бунт" в романе идет "Великий инквизитор", и два выкрика сердца Ивана брату Алеше ("Я не бога не принимаю...я мира, им созданного, не принимаю" и "Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить... хотя бы кругом его все были хлебы") навек дали тему чистейшим спорам тех, кого Бердяев всемирно назвал "русскими мальчиками".

Свой тихий и святой духовный бунт есть в том, что пока новорусские мальчики, проворовываясь, устраивают финансовые кризисы, старорусские продолжают мучиться вечными вопросами. В прошлом году Дом-музей Достоевского провел XII ежегодные международные старорусские чтения "Достоевский и современность". В сборниках докладов, напечатанных старорусской типографией по материалам предыдущих лет, много достаточно любопытных работ американцев, немцев, японцев, итальянцев, но в 1998 году самое удивительное выступление - докладчика из Старой Руссы. Я прочитал сборник, уже вернувшись из командировки, поэтому не познакомился с С.Шараковым - и, наверное, мы, дорогой читатель, очень много потеряли. Не может быть не интересен человек, предложивший и доказавший возможность прочтения "Братьев" как расширенного иносказательного варианта евангельской притчи о сеятеле.

А чего стоит раскопанная москвичом по неопубликованным письмам и записям Анны Григорьевны история борьбы за школу имени Достоевского в Старой Руссе, основанную вдовой в его память. И смех, и грех, и вечное удивление нашим ни на что не похожим порядком. В помощь школе Достоевская решает устроить литературный вечер в Петербургском кредитном обществе и приглашает выступить на нем В.Соловьева, нашумевшего недавно речью о цареубийстве. Тот соглашается, и билеты на вечер разлетаются вмиг. В назначенный день вдова едет утвердить программу мероприятия у попечителя Петербургского учебного округа. После уговоров он поддается, но отправляет в свою канцелярию. Присутствие кончилось, начальник канцелярии обедает в Сельскохозяйственном клубе, где и подписывает А.Г. ее бумагу, объяснив, что теперь с ней срочно надо в Градоначальство. Нужного чиновника А.Г. находит уже дома, тот тоже подписывает и обещает до 8 вечера отправить в полицейский участок, к которому приписано Кредитное общество. Но, объясняет он вдове, подписывая, только что пришел приказ Министерства внутренних дел не допускать выступления Соловьева. Приказ тоже надо переправить в тот же полицейский участок для соответствующих мер. Вдова возвращается к попечителю, еще не знающему о приказе, рассказывает, рыдает - и тот, сжалившись, говорит, что может задержать извещение о запрете на один час. Анна Григорьевна летит на вечер, выталкивает Соловьева на сцену первым, тот читает речь о Достоевском под овации, а Н.Н.Страхов, встав у двери, не пускает в зал лакея попечителя с пакетом. По окончании речи Соловьева вызывают на бис, публика неистовствует, а вдова расписывается за пакет и ставит точное время его получения. Все уверяют Анну Григорьевну, что ночью у нее будет обыск, а потом ее вышлют из города или даже арестуют. Поздно вечером к ней приезжают две графини - С.Хитрово и Софья Андреевна Толстая, беспокоятся за нее. Вдова же больше ареста боится, чтоб не задержали издание полного собрания сочинений Достоевского. Но - обошлось.

Церковно-приходская школа имени Достоевского была поначалу смешанной одноклассной. Позже ее преобразовали в двухклассную женскую, потому что в городе не хватало именно их. Смотритель Старорусcкого духовного училища В.Смирнов, много хлопотавший об открытии, сказал на нем: "Какова будет женщина, такова будет и семья, а за нею и общество и государство - и вот почему важно, чтобы будущие матери получили надлежащую подготовку в жизни, которая не есть бесконечная радость, а труд в исполнение долга".

Школа состояла под покровительством великого князя Владимира Александровича, а великий князь Константин Константинович был в числе постоянных жертвователей. Но, видимо, не хватало - энергичнейшему Смирнову как-то раз пришло в голову приобрести для школы волшебный фонарь, и деньги он выбил из... Старорусского уездного комитета попечительства о народной трезвости.

Немногим меньше века спустя в Старой Руссе появился другой Смирнов - Георгий Иванович, неистовый энтузиаст-музейщик, создавший не только районный краеведческий, но и музей истории курорта, и Дом-музей Достоевского, и мемориально-заповедную зону вокруг него. Смирнов сам водил экскурсии и по дому, и по городу, цитировал "Братьев Карамазовых", рассказывал - вот здесь Митя ждал в саду Грушеньку, здесь брат Алеша держал речь к мальчикам, здесь похоронили Илюшечку Снегирева. Удивительное дело, но маршруты передвижений и встреч героев романа совпадают с реальной топографией города до метра, и Достоевский часто указывал расстояния в шагах - значит, мерил их не раз шагами, сочиняя сюжет. Вот тут, рассказывал Смирнов туристам, бежал Митя в ночь убийства отца. А вот тут на Митином пути через речку был пешеходный мостик, но его недавно сломали по распоряжению начальника коммунального отдела товарища Л., и он категорически отказывается его восстанавливать.

Не было пешеходной необходимости в этом мостике, кричал товарищ Л. на совещаниях горисполкома. Ветхий он был, представлял угрозу... А исторической ценности не представлял! И Мити Карамазова никакого не было, не бегал он тут нигде! И пусть тов. Смирнов прекратит меня позорить перед приезжими!..

А экскурсанты продолжали слушать Смирнова, и время от времени кто-нибудь из них, вернувшись с курорта, сигнализировал о том, что вот-де сломали мемориальный объект. И восстановили-таки мостик тот - волшебная сила искусства! На уровне старорусского коммунального отдела карамазовский бунт за свободу воли был признан историческим фактом.

III

А про третий бунт не знает никто. Даже местная пресса не рассказывала про Геннадия Корнева, бывшего фермера из деревни Бакачино Старорусского района. В родном колхозе он работал в теплице. До него, Корнева, она приносила хозяйству убытки и была местом ссылки для провинившихся - такие каторжные были в этой развалине условия труда. Корнев вламывал как проклятый и добился на этих несчастных пяти сотках первых нормальных овощей. Когда стало можно выделяться, попросил теплицу себе в качестве имущественного и земельного пая. Председатель, с которым когда-то учились в одной школе, собрал свое верное правление и назначил цену - сто пятьдесят тысяч рублей. "Жигуль" тогда стоил сорок тысяч. "Где ж я столько возьму?" - поразился Корнев. "А ты помолись, Геха", - сказал председатель.

Из трех братьев Геннадий был старшим и самым здоровым. Но отец, когда напивался, больше всех гонял его. За то, что Геха любил слушать церковное пение и по праздникам убегал то в райцентр, то в соседнее село, на берег Ильменя. Отец служил в Старой Руссе тюремным надзирателем и считал, что из Гехи надо выбить дурь.

Корнев не отступился от парника и выяснил, что никаких денег с него брать не должны. Председатель сказал: "Ну ладно, посмотрим".

Парник ему отдали, но отрубили свет и тепло. Корневу остались только его пчелы, пятнадцать ульев, да картошка на усадьбе - кормить жену и троих детей.

Фильм по телевизору про Федора Кузькина Корнев смотрел и говорит: "Похоже". Но нечистой силой своих врагов не зовет.

К нему пришли мужики-трактористы и предупредили - председатель велел его пчел потравить. Опрыскать сильным ядом поле рядом с его пасекой. "Так ведь и колхозные потравятся", - удивился Корнев. "Ну, Гех, Рыбин же не дурак - колхозные-то ульи с другой стороны поля. А он прыскать велел, как ветер сильный к твоим будет".

Корнев стал бояться ветра. Но однажды утром он задул - сильный и ровный, с Ильмень-озера, со стороны поля. Сосед забежал: "Посылают нас, Геха. Чего делать-то будешь?" - "Да чего уж", - махнул Корнев рукой.

Он пошел к ульям. Был июнь, все цвело. Пчелы летали дружно, кормилицы его. Он посмотрел и увидел, как ползут по полю тракторы с баками, как танки в кино. Корнев ткнулся носом в цветущую траву и сказал: "Господи!" И пошел домой, чтоб не видеть.

Через час прибежал брат, как полоумный: "Пчел потравили!" - "Знаю", - сказал Корнев, не поворачиваясь. "Да не твоих, - заорал брат, - колхозных! Ветер сменился!.."

Если бы Г.Корнев читал В.Ленина, он бы знал: нельзя жить в обществе и быть свободным от Рыбина. Корневу хоть и за сорок уже, но этого чтива он сроду не открывал. Просто почувствовал всей шкурой - жизни не дадут. Никакой. Чудес не хватит спасать его от каждой пакости.

Он хотел одного - жить на своей земле по своей честной и нормальной человеческой воле. Извечно заветное старорусское желание. И извечно несбыточное.

И Корнев придумал такое, чего никто до него в Бакачине не придумывал. Это был бунт против несправедливости мира, но шел этот смиренный бунт со стороны, прямо противоположной карамазовской. С божьей стороны.

Корнев выписал в Старорусском лесничестве леса. Своими руками его срубил. И своими же руками, наняв только одного старичка-плотника, сложил в Бакачине деревянную церковь и колокольню. И из Гехи стал отцом Геннадием - его рукоположили в здешние священники.

Это было главное чудо. Но не единственное.

Однажды о.Геннадий целый день проработал в теплице. Вышел только под вечер, чтобы успеть помыться и переодеться к вечерней службе. Прихожане уже собирались у храма. И вдруг к нему подъехал "уазик", из которого вышли четверо с ружьями. Самый пьяный был Рыбин. Он уже работал в охотохозяйстве, из предов его турнули, он стал егерем - все равно при начальстве, устраивал охоты и прикладные удовольствия.

"Вот, - сказал он своим разгоряченным спутникам. - Это наш Геха. Отец то есть Геннадий. Он теперь у нас интеллигент. Он у нас теперь не работает". И шагнул к Корневу: "Геха, отец, дай-ка я тебя за бороду подержу!.."

"И тогда, - говорит о.Геннадий, - я обратился к Господу. Чтобы послал мне сил. Потому что я на ногах еле стоял после целого дня работы согнувшись".

Рыбин протянул руки к лицу Корнева, подойдя вплотную. Боковым взглядом о.Геннадий видел замерших прихожан. Он взял и стиснул запястья Рыбина.

Рыбин рухнул на колени и заревел: "Пусти, сломаешь, ты что делаешь, раздавишь ведь!.."

"Это было чудо, - говорит Корнев. - Господь послал мне столько сил".

Я смотрю на его руки, на толстенные пальцы с обломанными черными ногтями - руки мастерового и пахаря - и думаю, что чудо в другом. В том, что Рыбин уцелел.

ПРОВИНЦИЯ

• Старорусские, или История трех бунтов

ХРОНИКА

• "Большой Урал": все не так плохо
• Шаляпин сближает...
• "Ровесники - ровесникам"
• Холуй - младший брат Палеха