История закончилась. Забудьте

Михаил БОЙЦОВ
кандидат исторических наук

Окончание. Начало в № 31.

П.Брейгель Старший. "Вавилонская башня". Ок. 1564 г.

В условиях, когда на каждого человека обрушивается поток историко-культурной информации, не вписывающейся в рамки "национальной истории", "методологические" разочарования в возможности "подлинной научной истории" в сочетании с психологическими сложностями, вызываемыми собственным "стыдным" прошлым (как, впрочем, порой и не менее стыдным настоящим), приводят к совершенно новым явлениям в области массовой самоидентификации - явлениям, заслуживающим внимания социолога.

Прежде всего в глобализирующемся мире все шире открываются возможности для выбора "дополнительной" или даже "альтернативной" самоидентификации - возможности, в XIX веке крайне маловероятные. Яркий (хотя и частный) пример тому, на мой взгляд, - праздник св. Патрика, год от года все с большим размахом отмечаемый в Москве. Энтузиазм, с которым отпрыски совслужащих обсуждают отличия ирландских килтов и волынок от шотландских, или гордость, с которой они же объявляют о своем вступлении в тот или иной славный кельтский клан, могут производить весьма комическое впечатление на стороннего наблюдателя. Но чем глубже пускает "кельтомания" корни среди русских снегов, тем показательнее она как проявление серьезного культурного сдвига: "прирожденная" национальная идентичность оказывается по каким-то причинам слишком "тесной", жмет в подмышках.

Между тем современные условия (как информационные, так и коммерческие) предоставляют богатые возможности восполнить дискомфорт и выстроить (или "сшить") в принципе любую желательную личную или групповую идентичность. Насколько убедительной вовне, а главное, эффективной для самого индивида или сообщества может быть такая произвольно выбранная идентификация - сказать без специального изучения вопроса сложно. Но поскольку и "прирожденная" национальная идентичность вряд ли полностью передается на генетическом уровне, являясь преимущественно социальным конструктом, то принципиальных преимуществ у нее перед "дополнительными" или "альтернативными" идентичностями не так много, как может показаться на первый взгляд.

Среди костюмированных (а потому особенно выразительных, ведь одежда - важнейший способ "опубликования самости") "альтернативщиков" можно здесь указать, помимо "кельтофилов", на две столь различные (и по целям, и по численности, и по амбициям) группы, как кружки любителей старинных военных форм, с одной стороны, и казачьи сообщества - с другой. Вот русские парни в идеально восстановленных французских мундирах начала XIX века парадным строем под барабанную дробь Старой гвардии вступают в Дом инвалидов, чтобы салютовать гробнице великого императора. Это самый торжественный момент в их жизни - в волнении признаются они потом: такого священного душевного трепета, такой эмоциональной бури, таких жгучих слез они не ощущали никогда ранее. Что до казаков, то особенно интересны, конечно же, те, что настаивают на своей этнической обособленности от "соседних славян" и на происхождении прямиком от остготов Эрманариха.

Если внимательно присмотреться к нашему обществу, мы обнаружим весьма заметное число людей, создающих для себя особые модели идентификации, отличающиеся от национальной, а то и прямо ей противостоящие - пускай и не столь колоритные, как в приведенных выше случаях. Не будем здесь выяснять, каковы причины популярности таких моделей - разочарование в государстве, травма памяти, эскапизм, политический интерес или любые иные. Неуместны здесь и рассуждения на тему - "хорошо" это или "плохо" мыслить себя в качестве шумера, воина Александра или потомка Тамерлана - если и нации в последнее время не без оснований все больше рассматриваются в качестве "воображаемых сообществ", то в чем (кроме не такой уж и долгой традиции) их принципиальное преимущество перед сообществами самозваных остготов? (Вот появись неотольтеки, к ним стоит присмотреться повнимательнее - вдруг начнут устраивать массовые человеческие жертвоприношения.) Существенно для нас здесь лишь то, что каждая из "особых" моделей идентификации предполагает и определенную картину прошлого, порой весьма отличающуюся от предлагаемой национальной историей, а значит, и сообществом "признанных официально" (то есть государством) академических историков.

Самыми показательными среди всех "альтернативных сообществ" являются все же, пожалуй, не кельтоманы и не казаки, а те довольно многочисленные молодые люди, которые при последней переписи населения указали в качестве своей национальности "эльф" или "хоббит". Здесь мы подходим к новому явлению, порожденному глобализацией и технологическим рывком, - квазиистории. Как уже говорилось, собственной истории у глобального общества нет, да, скорее всего, и быть не может. Архаичные национальные истории становятся все более неудобными по причинам, указанным выше, и создают препятствия на пути к "единому человечеству". Почему бы тогда не изобрести заменители национальных историй - свободные от всех их недостатков "квазиистории", которые, во-первых, не были бы связаны с конкретными нациями, а во-вторых, рассказывались бы по всему миру одинаково?

Именно такими "квазиисториями" являются, например, и "Звездные войны", и "Властелин колец", и "Гарри Поттер". Все три знаменитых сериала выстроены по законам исторического жанра. Их "морфологическое устройство", их поэтика вполне подошли бы для презентации и вполне "настоящего" исторического повествования. Но поскольку в них рассказываются истории о других мирах, они освобождены от всех слабостей мира "нашего" и потому могут прекрасно служить созданию глобального сообщества. Идентификация себя с мужественными и скромными хоббитами или изысканными эльфами куда комфортнее, чем с собственным государством - чудовищным Левиафаном, за которым числится столько гнусностей в прошлом и которое не дает поводов для симпатии в настоящем.

Что же касается художественных средств, при помощи которых выстраиваются квазиисторические кинонарративы, то они обладают несопоставимо большей силой воздействия, чем научная проза историков XIX века и нынешних продолжателей их дела. Современный кинематограф может создать потрясающий эффект присутствия зрителя внутри действия, сделать его очевидцем, почти участником "экшна". Зритель внимает повествованию то со страхом, то с восторгом, то со слезами на глазах, сердце его то колотится в груди, то замирает. О таком воздействии историки, стремившиеся показать, "как это было на самом деле", могли только мечтать. Тут и литераторам есть чему позавидовать. (Вспомним попутно, что в XIX веке именно литераторы создавали образцы "альтернативного" исторического знания, успешно конкурировавшего с "наукой-историей": наши представления о Франции времен Людовика XIII и юного Людовика XIV и сегодня основываются на образах, почерпнутых отнюдь не из учебников...)

Современная кинематографическая "квазиистория" намного убедительнее "подлинной истории" (как, впрочем, и любой художественной исторической книги), динамичнее ее, она доступнее для восприятия, проще и определеннее ее, обладает немалой эстетической цельностью и потрясающей художественной выразительностью. Ее можно представить в качестве масштабного полотна, а не разорванных фрагментов, к которым обычно сводится нынешнее историописание. Она, в конце концов, просто увлекательнее всего, что историки в состоянии предложить. И она не разделяет человечество, а сплачивает его - к тому же вокруг ясных ценностей добра и справедливости, без всяких там мучений на тему нравственного выбора. Не пора ли нашей старенькой Клио после выхода "Властелина колец" удалиться на скромную пенсию?

Мне могут возразить, что сила воздействия "Властелина колец" во многом объясняется тем, что он использует образы европейского Средневековья, очевидно, уже хорошо известные массовому зрителю и привлекательные для него. А вот то, что этот образный ряд столь известен и привлекателен, - результат долгой предварительной работы историков. Думаю, историки отнюдь не являются монополистами в деле популяризации тех или иных образов прошлого, и, скорее всего, они не являются даже главными игроками на этом медийном поле. Можно легко представить себе не менее успешный, чем "Властелин колец", "квазиисторический" сериал, построенный на обработке вовсе не европейских тем - исторические картины китайских режиссеров последнего времени - лучшее доказательство хорошей "продаваемости" новейших интерпретаций восточной экзотики. (Конечно, с одной поправкой: даже "неевропейская" фактура должна принять форму, удобную для восприятия европейца, и интегрироваться в европейскую же систему повествования, практикуемую Голливудом.)

Вряд ли кассовый успех такого кино можно будет списать на счет усилий китайских историков и европейско-американских синологов. Глобальная культура нуждается в историках чем дальше, тем меньше - даже как в экспертах по прошлому. Набор легко узнаваемых (а значит, хорошо продаваемых) образов прошлого вполне сложился, в производстве новых особой необходимости нет, а пользоваться уже имеющимися легко и без помощи профессионального историка. При создании классической "исторической" картины имя историка-консультанта в титрах имело коммерческий смысл, поскольку заверяло потребителя в подлинности предлагаемого ему товара (genuine history), но новейшая "квазиистория" не нуждается даже в такой этикетке. Вот мы и пришли постепенно к осознанию того, какова основная функция истории в эпоху глобализации. Она уже отнюдь не средство идентификации сообщества , как это было раньше, к чему мы так привыкли в завершающуюся (или уже завершившуюся) эпоху модерна, а источник коммерциализируемых образов. Ясно, что такие образы используются прежде всего для развлечения, так что история становится теперь способом развлечения, - или же, говоря иными словами, источником удовольствий.

Без сомнения, похожую роль история играла, кажется, издавна - но с разным успехом у публики. Так, в заканчивающуюся двухсотлетнюю эпоху "истории как науки" о развлекательности истории в приличном обществе старались не говорить - тогда она пыталась предстать занятием куда как серьезным и только для очень солидных людей. Сейчас же история, точно так же, как и другие сферы общественного бытия (например, спорт, искусство или политика), неизбежно подчиняется основному требованию времени - всеобщей коммерциализации, а значит, приспосабливается к запросам не идеологии, а рынка. Рынок же оставляет истории прежде всего функцию развлечения публики. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить, скажем, тиражи исторических романов Умберто Эко с тиражами его же исторических исследований.

Мне возразят, что "серьезная" академическая литература по истории тоже по большей части распродается. Однако, во-первых, об успехе социальной роли истории (как и любой иной дисциплины) следует судить по интересу к ней за рамками профессионального сообщества, а к истории такой интерес явно снизился по сравнению даже с 60-ми годами XX века. Во-вторых, чем дальше, тем больше "серьезная" историческая литература реализуется в одном определенном секторе рынка: ее покупают университетские библиотеки, студенты и сами же историки. Благодаря стабильному увеличению этого сегмента на протяжении всего послевоенного периода (следствие роста числа университетов, студентов и историков) до недавних пор скрадывалось постепенное охлаждение к истории широкой публики. Однако теперь и сам "университетский" сектор переживает структурные перемены, оптимизма не внушающие. В-третьих, ни рядовой читатель, ни, что самое занятное, рядовой автор исторической книги не предполагают, что в ней должно быть оглашено urbi et orbi нечто жизненно важное, смыслополагающее (установка, ярко выраженная в XIX и даже еще в начале XX века). Как правило, автор, не задаваясь высокими идеями, печатает свою диссертацию ради академической карьеры или же пишет популярную книжку ради гонорара. Диссертации рядовой читатель покупать, конечно, ни за что не будет, оставляя их научным библиотекам, а популярную книжицу, может, и приобретет. Однако ожидает он от нее отнюдь не прояснения путей движения человечества (чем сплошь и рядом интересовалась образованная публика в XIX веке), а просто занимательности. История давно уже не учит жизни, а только помогает сделать ее приятной. Вот мы и вернулись к предыдущему тезису: история все больше требуется в качестве развлечения, средства занять досуг, и все меньше в качестве инструмента выстраивания жизненных установок, позиций, определения "себя" через отличия от "других".

Но как же так, возразят мне, любое сообщество, чтобы являться таковым, нуждается в средствах самоидентификации, и разве не история служила до сих пор, согласно моим же собственным словам, едва ли не важнейшим среди них? В том-то, на мой взгляд, и состоит дело, что изменилась сама основа самоидентификации современного общества - вопрос " откуда мы происходим?" отходит все глубже на задний план. В нынешнем обществе "мы" уже не определяемся общностью нашего прошлого. Хорошо это или нет, но "мы" определяемся общностью опыта потребления.

Иными словами, новые мы - это те, перед кем ставится возможность приобретения одинаковых товаров и услуг. И сыну степей калмыку и негру преклонных годов предоставляется равная (во всяком случае, в принципе) возможность приобрести утюги одной и той же марки (или автомобили, или бутерброды с котлетой и капустой в одной и той же сети фаст-фуда, или диски с одной и той же песенкой, или туры по Италии с посещением одних и тех же достопримечательностей, или посмотреть один и тот же фильм о симпатичном мальчике-волшебнике). При случайной встрече наши гипотетические калмык и негр вполне могут найти общие темы для разговора, обсуждая потребительские свойства того или иного продукта на рынке или хотя бы качество рекламирующих его телевизионных роликов. Они оба оказываются членами единого всеобщего сообщества. Культурно-историческое своеобразие каждого из беседующих будет опять-таки только мешать установлению содержательного диалога между ними.

Глобальное сообщество, как оно вырисовывается сегодня, - это сообщество потребителей товаров, которые создаются глобальными же производителями и рекламируются через глобальные информационные сети. От истории в таком обществе большого прока нет, как нет его и от историков, за исключением тех, кто умеет развлекать потребителя, продавая ему те или иные исторические (или "квазиисторические") образы. Ясно, что потребность в "жрецах Клио" станет вскоре еще меньше, чем сегодня, отчего этому профессиональному сообществу суждено то ли до неузнаваемости трансформироваться, то ли вовсе исчезнуть.

Впрочем, пожалуй, какое-то число носителей антикварного исторического знания, наверное, сохранится; может, их труды и дни будут даже неплохо оплачиваться, но вряд ли они способны будут вызвать общественный интерес больший, чем сегодня, например, представители таких уважаемых дисциплин, как ассирология или среднегреческая палеография. Это будет история для касты знатоков, своего рода международного закрытого клуба.

* * *

Определяющаяся все четче "потребительская" (а значит, антиисторическая) модель самоидентификации противостоит всем иным, предполагающим наличие какой бы то ни было "своей" картины прошлого. Оппозиционность по отношению к "потребительской модели" - это единственный пункт, в котором дряхлеющая, но солидная "национальная" модель сходится со всеми ей альтернативными. Даже с пародией на саму себя в виде безумных фантазий математиков, разыскавших "нашу" великую империю в библейском прошлом - в качестве психологической компенсации всем "нам" за утрату ее в тусклом настоящем.

Из альтернативных моделей идентификации, все еще сулящих некоторый заработок историкам, социологи уделили исключительное внимание модели "локальной". По их справедливым наблюдениям, глобализация, размывающая национальную государственность, вызвала резкое усиление тяги к региональной, местной идентичности. Для описания этого нового явления был даже придуман термин "глокализация", соединивший в одно слово "глобализацию" и "локальность".

Действительно, признания типа: "Я осознаю себя в первую очередь франкфуртцем, во вторую - европейцем, а немцем не осознаю себя вовсе" - приходится слышать все чаще. Прежде всего они подтверждают то, о чем шла речь чуть выше: такая модель идентификации, как "нация", теряет влияние, а вместе с ней все больше утрачивает силу и такая модель рассказа о прошлом, как "национальная история". Нередко создается впечатление, будто "региональные идентичности" (вместе с присущими им собственными картинами прошлого) стойко продержались несколько столетий кряду под гнетом национального государства и теперь, когда это бремя начало ослабевать, снова подняли головы. Возможно, описание в стиле "восстание угнетенных" и справедливо по отношению, например, к Шотландии, но оно совсем неправомерно в случае, скажем, Саксонии-Анхальт. В этой федеральной земле, образованной в 1990 году, локальный патриотизм оказался выражен неожиданно ярко, хотя у него отсутствуют всякие исторические корни. Политического объединения Саксония-Анхальт в прошлом просто не было - за исключением всего нескольких лет - с 1947-го по 1952 год. Это означает, что причины тяги к локальной или региональной идентичности следует искать не в далеком прошлом, а в нашем настоящем.

Казалось бы, складывающаяся ситуация приглашает историков переориентироваться и начать писать преимущественно на локальные темы - о всевозможных мюнхенах, галисиях, овернях, гластонширах, валдаях, аппенцеллях и калугах. Действительно, в последние годы выходит все больше именно таких исследований, и лучшие из них привлекают интерес не только местных уроженцев. Хотелось бы, конечно, чтобы в нашей стране эта тенденция привела к появлению, наконец, солидного регионального историописания - в духе немецкой "Landesgeschichte". (Пока же "региональные" историки, кажется, предпочитают отдавать все силы обслуживанию идеологических запросов местных власть имущих.) Тем не менее уже сейчас ясно, что даже полный расцвет локального историописания не дарит истории много дополнительных шансов на выживание.

Во-первых, у "локальной" истории и амбиции могут быть только "локальными": "учить жизни" лишь в пределах земли Саксония-Анхальт - задача несколько странная. Каким образом "локальный историк" может выйти за такие пределы? Есть "локусы", способные привлечь к своему прошлому широкое внимание, будь то по актуальным политическим причинам, будь то в силу своего особого культурного значения, но ведь большинство "малых родин" по всему свету таковы, что вызывают то периодическую, а то и хроническую тоску даже у своих уроженцев, и историку нужно обладать особыми талантами, чтобы ухитриться сделать прошлое таких мест значимым "для всех". (И действительно, исследование о богом забытом Лайхингене интересно не тем, что оно о Лайхингене, а тем, что в рассказе о Лайхингене читателю мерещится нечто куда большее, чем Лайхинген.)

Во-вторых, с нарастанием всеобщей мобильности у все большего числа представителей человечества возникает проблема, по какому именно "топосу" из того ряда, через который провела жизнь, испытывать ностальгию и называть "своим". Какая локальная история особенно близка была бы Иосифу Бродскому: история Петербурга, Нью-Йорка или же Венеции? А какая - чаду новорусского миллионера, родившемуся в подмосковной хрущовке, учившемуся в Оксфорде и прокучивающему сумасшедшие папины деньги на Багамах? В эпоху всеохватных миграций даже "локальная" привязка биографии оказывается во многом делом личного выбора.

Странные вещи происходят сегодня и с самой столь вроде бы пестуемой локальной спецификой. Традиционным местным ремеслом в Рудных горах издавна было изготовление милых деревянных игрушек, настенных часов и рождественских украшений. В Гарце, куда, как известно, ежегодно на шабаш слетались ведьмы, характерным сувениром традиционно была куколка: ведьма на помеле - тоже характерный продукт местных ремесленников. "Локальный" колорит сегодня всячески поддерживается в коммерческих целях - при желании турист может скупать щелкунчиков в Рудных горах и ведьм в Гарце сотнями - вот только изготовлены они не по соседним деревням, а в Китае! Иными словами, "локальная идентичность" оказывается в конечном счете частным моментом глобальной экономики. Боюсь, что это относится не только к народным промыслам, но в каком-то смысле и к "локальному" историописанию.

Сегодняшний подъем "локальных историй" вносит свой немалый вклад в распад национальных историй (а не только является результатом такого распада), как бы взламывая национальные истории "снизу". Процессы децентрализации в Советском Союзе, а затем и в России при всем их своеобразии (большая роль этнического национализма, господство местной коррумпированной бюрократии и др.) в немалой степени совпадают по результатам с "локализацией". Вызов с этой, "локальной", стороны наша национальная история ощутила еще в позднесоветские времена.

Тут есть повод вернуться к великим символическим битвам нашего прошлого, только на этот раз не к Ледовому побоищу, а к Куликовской битве. В "классической версии" русской национальной истории сражение на поле Куликовом символизировало не только фактическое (а не формальное) рождение Московской державы, но и победу свободы над угнетением, цивилизации над варварством, Запада и Европы над Востоком и Азией, христиан над иноверцами, русских над инородцами. Но со временем сложности возникли как раз с дефинированием победителей и побежденных, то есть с определением тех "мы", кого национальная история призвана сплачивать чувством гордости и счастья от успеха князя Дмитрия Донского. Действительно, должны ли нынешние татары радоваться разгрому татар Мамая? Проблему пытались решить путем терминологических экспериментов. Сначала исторических "татар" заменили на "монголо-татар", дабы подчеркнуть их отличие от татар поволжских. Но эта мера оказалась недостаточной, и позже советские редакторы стали вымарывать и "монголо-татар", повсеместно заменяя их на несколько странных "ордынцев" и "золотоордынцев". "А то татары сильно обижаются", - ясно объясняли в издательствах.

Характер этой обиды тоже не скрывался: нынешние татары - наследники вовсе не тех жестоких татар-завоевателей Батыя и его потомков, а мирных волжских булгар, которые как раз и страдали от завоеваний "ордынцев". Тем самым "хорошие" русские вместе с "хорошими" татаро-булгарами оказывались вместе по одну сторону баррикады, а "плохие" татаро-монголы - по другую. Однако в постсоветскую пору произошел существенный сдвиг: теперь в Казани, кажется, установили, что приволжские татары являются историческими наследниками не одних лишь булгар, но в не меньшей степени все-таки и татар Чингисхана! Если раньше от возможного родства с его багатурами (да и с ним самим) "наши" татары всячески отказывались, то теперь они стали таким гипотетическим родством гордиться. Если раньше волжские татары мучались под игом вместе с русскими, то теперь выяснилось, что они тогда господствовали над русскими - правда, господство это имело вполне человеческий и гуманный вид (в отличие от грядущего с середины XVI века господства русских над татарами).

Не разбираясь в предмете по существу, ни на минуту не усомнюсь во всесторонней обоснованности суждений сегодняшних казанских историков. Мне лишь важно здесь отметить два обстоятельства. Во-первых, "промосковская" трактовка регионального прошлого заменилась в Татарстане полемической "антимосковской". Во-вторых, в ее свете традиционная "великорусская" трактовка Куликовской битвы (а заодно и всего "ига") оказывается политически крайне неудобной, поскольку она не укрепляет целостность Российской Федерации, а, напротив, ведет к ее расколу. Рассчитывать на то, что "московский" образ прошлого решительно возобладает над "казанским", не приходится. Скорее начнутся поиски компромисса, в результате которого трактовка темы татарского (не "ордынского"!) "ига" и сражения на Непрядве в наших учебниках может существенно измениться. И дело тут не в одних татарах, а в общем изменении места и роли неславянских народов в России. Думаю, в конце концов возобладает мнение, что "иго" представляло собой всестороннее творческое взаимодействие, а Куликовская битва стала трагическим братоубийственным конфликтом.

Помимо забот о разработке разных "локальных историй" и их хотя бы поверхностном согласовании между собой, у историков в рамках "глокализации" оказывается немного достойных занятий. Однако, на мой взгляд, не следует принимать слишком уж всерьез эти рамки. Термин "глокализация" и, соответственно, стоящая за ним концепция предполагают, как думается, слишком узкую, чисто "топографическую", привязку образующихся сегодня новых идентичностей. В действительности последние выстраиваются не обязательно вокруг родного хутора, но, как я пытался показать и здесь, и ранее, вокруг самых разноплановых интересов, притом далеко не всегда легитимирующих себя через "идею прошлого". Дробление и распад больших исторических нарративов как раз и вызваны общей "децентрализацией" идентичностей в современном обществе, а не одной лишь их переориентацией с национального государства на отдельный "локус".

* * *

Обе основные тенденции "глокализации" - объединение мира, с одной стороны, и дробление традиционных национально-государственных сообществ, с другой, уже достаточно проявили себя, чтобы относиться к ним со всей серьезностью. Однако мы не знаем, каким темпом они будут реализовываться, насколько полно в конце концов реализуются, а главное, какие катаклизмы случатся на непростом пути их реализации. Вспомним, что еще авторы "Коммунистического манифеста" в середине XIX века ощущали приближение того, что позже назовут глобализацией: "На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга. Это в равной степени относится как к материальному, так и к духовному производству. Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература".

Как жидковато выглядит в наших глазах сейчас "глобализм" середины XIX века, как далеко то "бесконечное облегчение средств сообщения", о котором торжественно говорится в "Манифесте", от сегодняшней возможности воочию следить в режиме реального времени за сложными процессами (будь то производство, война или, к примеру, водоснабжение огромного города) с другого полушария или вообще из любой точки планеты - и даже управлять ими! Интеграция мира прошла со времени Маркса и Энгельса долгий путь и вышла на совершенно иной качественный уровень, но ни "национальная односторонность и ограниченность", пожалуй, не стали вполне "невозможными", ни "одна всемирная литература" пока еще все-таки окончательно не образовалась. Тем больше впечатляет, что авторы "Манифеста" уже тогда точно уловили основной вектор мирового развития (по крайней мере в данном пункте). Другое дело, что на фоне этого вектора действовало и немало других, временами даже, казалось, бравших верх. Не знаю, как насчет литературы, но "национальная односторонность и ограниченность" достигли своего максимума уже после кончины и Маркса, и Энгельса - только в ХХ веке. Правда, при оценке темпов развития стоит учесть и то обстоятельство, что "короткий XX век" (1918 - 1989) затормозил многие процессы, набравшие скорость на рубеже XIX и XX веков, он как бы заморозил ситуацию в холодильнике идеологического противостояния и раздела мира. Только окончание холодной войны сняло искусственные ограничители для естественного хода вещей.

Нынешняя глобализация (или "глокализация") сопровождается множеством "дополнительных" явлений - либо случайных и побочных, либо противостоящих основной линии развития, либо же являющихся особыми ее проявлениями. "Национальное" тоже еще отнюдь не утратило своей жизнеспособности, хотя чем дальше, тем больше принимает все более странный облик. В сегодняшней Западной Европе поводов для широкого и вместе с тем политически корректного выражения национальной гордости становится все меньше. Старый патриотизм "национального толка", разумеется, не исчез, но отношение к нему настороженное, а прибегают к нему обычно политические силы одиозного свойства. Вполне политкорректный патриотизм можно проявлять на конкурсах Евровидения или на международных состязаниях красавиц в купальниках, "представляющих" ту или иную страну.

Более всего национальным страстям дозволено бушевать в спорте. Парадокс состоит в том, что сам-то спорт, в сущности, как раз стремительно теряет национальную идентичность. Теоретически нет ничего невозможного в том, что один из ближайших чемпионатов мира по футболу будет выигран, скажем, исландцами. Для этого им потребуется всего-навсего набрать команду из урожденных бразильцев и аргентинцев, нанять тренера-немца и арендовать хорошее тренировочное поле у итальянцев.

Победа своей сборной станет на острове гейзеров, вне всякого сомнения, национальным праздником, хотя "национальными" у победившей команды будут разве что новенькие паспорта да вкаченные в нее весьма немалые деньги. Впрочем, деньги по природе космополитичны, так что при ближайшем рассмотрении может оказаться, что успех исландской сборной куплен арабским шейхом, сибирским нефтяным бароном или же каким-нибудь отцом всех кипчаков. Тем не менее горячие рейкьявикцы наверняка будут всю ночь носиться по улицам, размахивая национальными флагами и распевая свой гимн...

Много ли сулит историческому цеху такое "национальное"? Разумеется, ничто не мешает тому или иному историку становиться на защиту французской или немецкой идентичности, отстаивая ее своеобразие перед лицом надвигающейся глобализации. Возможно даже, модели "национальной истории" вполне хватит, чтобы прокормить еще пару поколений историков. Более того, нельзя исключить и таких всплесков национального, что будут вполне сопоставимы с "классическими образцами" двух минувших столетий, - и уж тут коллегам будет где развернуться. В частности, в России заряд "национального" может оказаться очень сильным - в качестве реакции на то, что ей явно не удастся занять места поближе к центру складывающегося единого мира. Более того, и на периферии без целенаправленной и умной политики нам не получится занять положения, хоть отдаленно отвечающего нашим привычным амбициям. Такое "унижение" может, конечно же, привести к большому всплеску "классического" национального историописания. Однако несмотря на все возможные попятные шаги, уже сейчас достаточно ясно: общая перспектива движения исторического знания в русле старой национальной парадигмы оптимизма не внушает. "История как наука" родилась в конце XVIII - начале XIX века вместе с национальным государством и прежде всего ради него, а в близком будущем рискует исчезнуть - вместе с ним же.

Полностью статья будет опубликована в альманахе "Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Выпуск 7" (Институт всеобщей истории РАН).

МНЕНИЕ

• История закончилась. Забудьте

ХРОНИКА

• "Пикантная" грамота
• "Азовское сидение" спустя 364 года
• Под княжеским знаменем
• Епифанская ярмарка
• Где была Званка