Возвращение "Годунова"

Совесть властителя и совесть художника

Константин ЩЕРБАКОВ

В пьесе Шекспира "Гамлет" датский король Клавдий впадает в истерику, теряет лицо, выдавая себя, когда актеры, по воле Гамлета, разыгрывают сцену "мышеловки", напоминающую его собственное преступление - убийство брата, законного короля. ("Я это представленье и задумал, чтоб совесть короля на нем суметь намеками, как на крючок, поддеть"). После король еще пытается молиться, взывая о прощении, но душевного облегчения не происходит - "при мне все то, зачем я убивал: моя корона, край и королева".

В пьесе Пушкина "Борис Годунов" тоже "мышеловка" - сцена с Юродивым. ("Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича".) Годунов слушает с отрешенным спокойствием и просит, чтоб Николка за него помолился, а в спектакле Олега Ефремова в его же исполнении еще и целует Юродивого. Страшное извержение душевной лавы, яростную борьбу с собой Ефремов играл в сценах предшествовавших - когда царь размышлял о неблагодарности черни и о том, что единое успокоение - чистая совесть - для него недоступно.

Готовность к преступлениям новым - и готовность к расплате, потребность в искуплении. Но оба - и король Клавдий, и царь Борис - завершили свой жизненный путь так, что и самому нелюбимому из простых смертных не пожелаешь. Но оба - и король Клавдий, и царь Борис - оставили свои земли на пороге смуты, в преддверии Фортинбраса из Норвегии, Лжедимитрия из Польши. Даром что Годунов, в отличие от Клавдия, думал о народе, хотел его блага и этим надеялся замолить грех. Тщетно. "При мне все то, зачем я убивал". Совесть над собою экспериментов не признает, всю ли ее замарать, краешек ли, во имя интересов низших ли, высших.

Преступление черты, насилие над собственной душой, покаяние, искупление, расплата - очень русские темы. В новой редакции спектакля "Борис Годунов", вышедшей на мхатовской сцене, взяты они Ефремовым глубоко, мощно. Годунов Ефремова монументален и человечен в любом своем проявлении, безогляден в гневе и мужествен в единоборстве с судьбой, иногда даже странно ироничен - и искренен до дна в покаянии и смирении. Желание отыскать лад с самим собой, со своею душевной сутью оказалось сильнее всех иных желаний, и открытых, благородных, и потаенных, стыдных, а невозможность исполнить это сокровенное желание стала причиной смерти.

Театр поднялся до пушкинской трагедийности - в этом художественный масштаб мхатовского спектакля. Главная его неожиданность происходит тогда, когда в сценическом действии зазвучали вдруг ноты беззащитно-лирические.

Разрывающей сердце печалью о несбывшемся были пронизаны недавние ефремовские "Три сестры". А горькие размышления о тщете усилий, направленных на исправление, улучшение и действительности, и людских нравов, содержащиеся в монологе Бориса "Достиг я высшей власти", приобретают в устах Ефремова характер поразительного личного откровения, которое рождается на наших глазах, - и нас целиком захватывает.

Надежды Тузенбаха, Ирины, любовь Маши Прозоровой и Александра Вершинина, государственные усилия Бориса Годунова, героическая работа по созданию нового МХАТа, неустанные попытки возвращения в нашу обыденность нравственных начал, традиционных для русской культуры, - неужто все забывается, теряет смысл, когда утверждается на дворе другое время? И перейдут ли страдания наши "в радость для тех, кто будет жить после нас"? Глядя в глаза тем, кто уже торопится жить после нас, как не задуматься: а к чему им вообще наши страдания (как, впрочем, и радости тоже)?

Вот вопросы, к которым обращает нас Ефремов и "Борисом Годуновым", и "Тремя сестрами".

Так что же? А вот что. Если после всех эпохальных сдвигов и перемен, горьких разочарований, переворотов на площадях, улицах, в мозгах и душах - если после всего этого сбереглись, обнаружились душевные силы да и физические для "Бориса Годунова", для "Трех сестер", значит, во всем, что было прожито, таится высокий смысл, который сегодня явил себя, отозвался в двух конкретных художественных созданиях и, Бог ведает, как отзовется завтра. Там, где прогибалась, уступала совесть властителей, пусть хотевших добра, старавшихся, - там совесть художника оставалась непреклонной. Отсюда, не в последнюю очередь, - секунды сценического потрясения, рожденные далеко не молодым и очень уставшим Мастером.

Вячеслав Невинный и Андрей Мягков, очень "ефремовские" актеры, играют не только Варлаама и Мисаила, они проходят через все действие, им отданы в спектакле реплики из толпы, "мнение народное", таким образом сгущенное, сконцентрированное, - то самое, которым можно манипулировать, которое даже на нашей короткой памяти не раз и не два подтасовывалось, приспосабливалось к конъюнктурам и мифологиям самого разного рода. В финале спектакля после реплики Мосальского: "Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!" - толпа действительно начинает кричать: верноподданно, тупо, истошно. Но вот с беспощадной яркостью прожектор высвечивает посреди сцены неподвижное тело Федора, и крики обрываются мгновенно - на сцену и зал обрушивается тишина.

Мы, конечно, притерпелись - и к убийствам, и к крикам. Что же должно произойти, чтобы шум, гам, суета были оборваны мигом непокорного безмолвия? По Пушкину, как я понимаю, безмолвие - это первый шаг к тому, чтобы ощутить свою самодостаточность и перестать быть частицей толпы, чтобы на смену шуму и крикам пришли достойные человека слова.

ТЕАТР

• Возвращение "Годунова"
  Совесть властителя и совесть художника
• Фарс или трагедия? Зритель решит сам
  "Русская рулетка" Виталия Павлова
• Путешествуя в Женеву...
  Российско-швейцарские вечера
• Предварительные итоги
• Дни, которые потрясут мир
  Афиша театрального фестиваля "Золотая маска"