ВИКТОР ГОЛЫШЕВ: "Смерть Фолкнера стала для меня личной потерей"

ПЕРСОНА

Беседу вел Александр РАПОПОРТ
Фото автора

В.Голышев

За последние десять лет читающая публика открыла для себя важность такой профессии, как переводчик. Кто в советские времена обращал внимание, читая, к примеру, Фолкнера, Ремарка или того же Ладлема, на фамилию, скромно напечатанную мелким шрифтом - "перевод такого-то"? Это было уделом специалистов, а большинство приобщалось к литературе высокой и не очень, но в качественном переводе. Славы переводчику доставалось меньше, чем писателю, но этот самый перевод кормил, и неплохо. Ведь недаром переводами жили такие большие поэты, как Пастернак, Маршак, как, впрочем, и Цветаева в последние годы жизни. Порой работа переводчика служила своеобразной охранной грамотой: когда Бродского судили за тунеядство, то основной линией защиты было то, что он много переводил. Его собственные стихи не были аргументом. Сейчас иное. Переводческая работа кормит плохо, ни от чего не защищает. И кто ныне только не берется за нее! И вот здесь-то мы, читатели, по достоинству оценили то, что имели. Виктор Голышев - переводчик безупречный. Благодаря ему мы прочитали на русском Дж.Оруэлла, Т.Капоте, Р.П.Уоррена, У.Фолкнера, Д.Стейнбека, Ф.С.Фицджеральда, Ч.Буковски - список можно продолжать. О трудностях перевода и превратностях работы переводчика шла речь на семинаре А.И.Эппеля "Молодой ковчег", на котором Виктор ГОЛЫШЕВ и ответил на вопросы аудитории. Предлагаем основные фрагменты этой беседы.

    

- Виктор, работа переводчика благодарное занятие?

- Сегодня это - малопочтенное и дешевое занятие в отличие от прежних времен, и единственное ему оправдание - благодаря этому можно путешествовать. Занимаясь переводом, ты можешь побывать в разных местах. В первую очередь в тех, которые любишь.

Я давно любил Америку, но до пятидесяти лет - умозрительно. Когда впервые приезжаешь туда в 50 лет, тебя там ничего не удивляет. Люди разговаривают, и иногда не можешь не рассмеяться, потому что они говорят точно так, как и должны говорить по книжкам. Несколько раз люди пугались, когда в ответ на их речь я начинал смеяться. Например, когда часто слышишь фразу: "Я не могу справиться со своей жизнью". В России так не говорят, а там - то и дело. То есть одним из преимуществ этого занятия для меня была возможность путешествовать, не выезжая, раз уж до поры до времени выехать было нельзя.

Вторым преимуществом была возможность, ценная для любого пишущего: пустить в свою жизнь много людей. Когда переводишь или пишешь, у тебя поневоле появляется большое "население", правда, не всегда приятное. Другие места, другой уклад жизни, люди, с которыми в реальной жизни никогда бы не встретился... Отчасти это сумасшедшее занятие. Но за него платят. И когда целый год сидишь с одной книжкой, то начинаешь всем этим жить.

В реальности мы многое отсекаем от себя, ко многим людям и их поступкам относимся критически. А будучи переводчиком, ты можешь переводить книгу об убийце и ему сочувствовать, как было со мной, когда я переводил роман Фолкнера "Свет в августе".

А еще это стилистическое путешествие. Переводчик должен быть как пластилин. Скелет литературного существования - как человек пишет, его стиль. И переводчик должен входить в эту конструкцию, как и читатель, но для переводчика эта командировка вынужденная и более длительная.

    

- Есть ли книги, которые невозможно перевести? Насколько верна итальянская поговорка: переводчик - предатель?

- Оригинал тысячами нитей связан со своей географией, культурой, историей. Даже в прозе, которая от слова зависит меньше, чем стихи, есть конструкции, которые так просто не переводятся, переводчик обязательно теряет часть смысла. Но то, что теряет переводчик, не так существенно, гораздо больше теряет читатель. Иначе бы книги не перечитывали, а их - мы знаем - перечитывают.

Обо всем можно сказать: это невозможно перевести. Шекспира тоже невозможно перевести, он ведь для англичан, как для нас Пушкин или Грибоедов, - весь разошелся на цитаты. Когда смотришь словарь английских идиом, видишь, что многие пошли от Шекспира. Перевести нельзя, но ведь переводят, читают, играют. Стихи перевести тем более нельзя, даже Киплинга. Он туповатый, назидательный и при этом в оригинале колоссально воздействующий поэт.

Переводчик превращает оригинал в "пунктир". Словесный образ теряет большое количество "мяса". Читатель должен по этому "пунктиру" восстановить живой образ, если читает всерьез. Из "пунктира" должен сделать рисунок. Естественно, когда писатель напишет "кривая сосна" или "толстый человек", каждый по-своему представит и сосну, и человека. Включается воображение. Переводчик переводит не буквально слова, а то, что происходит. Для этого он тоже должен включить воображение, отчасти театрально увидеть, придумать. Из того, что он себе представил, он и создает "пунктир", по которому читатель воспроизведет ситуацию. В этом наш бизнес и состоит.

    

- Какие у вас предпочтения в американской литературе?

- Фолкнер. Он умер в начале 60-х, и я почувствовал, что умер как бы родственник. Хотя тогда я его еще не переводил. Умирали и другие люди, которых я любил, например Армcтронг, но я это иначе воспринимал. А смерть Фолкнера стала персональной потерей. Странно, вроде его мир не очень располагающий.

Я думаю, в американской литературе был золотой век между двумя мировыми войнами. Ничего похожего сейчас нет. Послевоенное поколение пожиже, хотя и там есть классные писатели. Так же, как и наш ХIX век не повторился. Были у нас потом и Белый, и Ремизов, и Платонов, но они не стали мировыми писателями. Бабеля, действительно, читают, но у него мало написано. Платонова, по-видимому, толком перевести нельзя. Пильняк, наверное, не очень на Западе интересен. Зощенко непонятен. Все они - замечательные писатели, но качество "всемирности" потеряли.

Это качество было у американских писателей между войнами. Замечательно писали Фолкнер и Хемингуэй, из этого же поколения Вульф, который сейчас менее популярен, а когда-то был очень важен. Я думаю, что первый в этой компании - Фолкнер. Для американцев сейчас он тоже стал чужим, мне это говорил не один человек в Америке... Они же сейчас все - городские, более или менее благополучные, а у Фолкнера - грубо говоря, о "диких" людях с трагическими историями. Не о том, как тебя подсидели на службе... Он какой-то невнятный, нарочно путаный, его всегда не очень любили читать, не очень понимали, но природу он описывает лучше всех американцев.

    

- И плюс отсутствие политкорректности...

- Политкорректность предполагает, что ты не хочешь слабого обидеть, нужна она в политике и журналистике - не в царстве искренности.

О Фолкнере говорить очень сложно. Для меня самое главное, что его нельзя пересказать, как и стихи, в его произведениях нет никаких ответов, нет рецептов. Есть довольно страшная жизнь, и при этом очень красивая... Красивая за счет письма.

    

- Вы случайно занялись английским?

- Не случайно, у меня англоманство было со школы, слушал Би-би-си, хотя не все понимал. Сперва мне очень нравилась Англия, а потом - Америка.

Меня заставляли учить английский язык. Мама нанимала учительницу, которая занималась со мной дома с четвертого по девятый класс. Я учился в обычной школе, не собирался переводить, более того, ненавидел все гуманитарные дела. Историю и литературу учить было противно. Я пошел в инженеры, мне казалось, что вся гуманитарная область пропитана ложью и подлянкой. Смешно вспомнить - в институтском учебнике электротехники упоминался Сталин, что-то он важное сказал по электрическому поводу...

    

- В последнее время вы переводите детскую литературу. Это новый этап вашей работы?

- Детские книги - особое занятие. Ты не можешь пустить в ход свой словарь, должен быть соответствующий синтаксис, надо сдерживаться. Недавно втроем мы перевели один из томов "Гарри Поттера". Но мне мальчик не нравится, продолжать я не стал.

Тому, кто пишет для детей, надо маскироваться, надо делать простодушный вид. Утомительно существовать несколько месяцев на уровне двенадцатилетнего. На старости лет уже неохота делать простодушный вид. Мне надоело это еще при советской власти. Но мне надо кое-кого кормить.

    

- Вы перевели эссе Бродского "Меньше единицы". А как состоялось ваше знакомство?

- Я жил в Тарусе. Мне надоело быть инженером, я ушел с работы, не доработав двух месяцев до положенных молодому специалисту трех лет. У меня было 350 рублей, я решил, что год можно протянуть вдвоем с женой. И мы уехали в Тарусу, где у моего отчима и матери было полдома.

Бродского уже стали настигать в Питере, и друзья отправили его в Москву, а из Москвы, с глаз долой - в Тарусу. Он сказал, что Ахматова отправила. Тогда я с ним и познакомился. Бродский приехал на две недели, ему в Тарусе сильно не нравилось, он тогда не любил природу средней полосы, по-видимому, за это в ссылку отправили... Он рвался в Питер, уехал, и его там "замели".

У меня жил приятель, который был очень им недоволен, потому что Бродский - человек страстный и довольно авторитарный. А мне он понравился. Слушать Бродского всегда было интересно. С ним мне никогда не приходилось спорить. У людей такое устройство ума, что когда они спорят, то застревают на одном уровне. Например, начинают спорить: хорошо ли посыпать солью заснеженный тротуар. Для машин и ботинок плохо, зато не будут скользить, ноги ломать. Бродский же всегда имел в виду более высокий уровень рассуждений, о чем бы вы ни заговорили. Помню, когда зашла речь о французской литературе, он сказал: они выше человека ничего не знают!

В 87-м году мне вдруг пришло в голову, что нужно издать книжку его эссе. Я обзвонил многих старых переводчиков, тех, кто еще старше меня. Никто не хотел с ним связываться, все опасались. Согласились только молодые. Поскольку что-то надо было перевести и мне, я перевел "Меньше единицы".

    

- Как вы подступились к роману "1984" Оруэлла?

- Это был 87-й год. Но я думал, что время пойдет вспять. Ведь застал еще "оттепель", когда Хрущев полиберальничал, а потом назад поехал. С Горбачевым, думал я, произойдет то же самое. Так и случилось, он тоже оробел и стал набирать себе людей типа Янаева. Поэтому для меня экономически было рискованно переводить "1984". Я принес в "Новый мир" книжку и спросил, будут ли они печатать, если я переведу. Они сказали: попробуем.

Самое сложное в этом романе - перевести приложение о языке, грамматика не совпадает, многое приходилось конструировать. Во время публикации в "Новом мире" перевод попросило издательство, его взяли. Уже и верстка прошла, а со мной все договор не заключали, боялись, что их с работы снимут.

ПЕРСОНА

• ВИКТОР ГОЛЫШЕВ: "Смерть Фолкнера стала для меня личной потерей"

ЛИТО

• Север - не вреден
  Петербург: поэтический путеводитель

РЕФЛЕКСИЯ

• Молчание как преступление против человечества

НОВИНКИ

• От Моцарта до Артемьева