А вокруг ходили счастливые люди, не знающие, что такое позор и отчаяние

Анатолий Равикович. Записки актера

Фото из семейного архива

В издательстве " Лимбус Пресс" готовится к выходу в свет автобиографическая книга Анатолия РАВИКОВИЧА - любимца публики, знаменитого актера Санкт-Петербургского театра комедии имени Н.Акимова. Глава, предложенная читателям "Культуры", повествует о начале творческого пути артиста.

Институт

Наступил последний год моей школьной жизни. Родители усилили свой натиск на меня, требуя успехов на ниве просвещения. Но я не баловал их хорошими отметками, и их это очень огорчало. Необходимость получить высшее образование висела надо мной и отравляла жизнь. Я не хотел больше учиться, я был сыт учебой по горло, но в те годы не иметь высшего образования было неприлично. Нет, деньги тогда не имели решающего значения, во всяком случае, такого, которое имеют сейчас. Престиж, положение в обществе - вот что давали корочки. Чем солидней институт, тем лучше. В первом ряду самых уважаемых вузов были технические: кораблестроительный, горный, железнодорожный, оптико-механический, ЛЭТИ. Здесь по окончании гарантированы высокие зарплаты, казенная форма с погонами, ведомственные больницы и санатории. Сюда же относились и военные училища. Конкурс в них был огромный: одежда и питание - казенные, ранняя пенсия. Холодильный институт, хоть и был техническим, считался пожиже, вместе с технологическим и текстильным. Гуманитарные вузы котировались на порядок ниже технических. Педагогические институты, иностранных языков, филологические, исторические не пользовались спросом. Максимум, на что могли рассчитывать их выпускники, - работа учителя в школах с копеечной зарплатой.

- Не попадешь в институт, будешь клозэты чистить! - кричал отец, не понятно почему заменяя русское слово уборная на иностранное - клозет. Причем "е" он произносил, как "э". Я маялся, не зная, куда же мне податься. Собственно, выбор у меня был небольшой. Университет отпадал по многим причинам. Даже если бы я был отличником, "пятый пункт" в анкете закрывал мне двери в этот храм русской науки. В середине пятидесятых годов был такой анекдот. У армянского радио спрашивают: "Что такое чудо-юдо?" Ответ армянского радио: "Чудо-юдо - это еврейский ребенок, поступивший в университет".

Так куда же идти? В "хлебные" институты я не выдержу конкурса. В армию - не хочу. Остается педагогический, потому что в медицинском тоже действовал "пятый пункт". Получалось, что, уйдя, наконец, из опостылевшей школы, я снова возвращался в нее только с другой стороны. А хотелось мне иного. Я представлял себя водителем большого грузовика, к примеру "студебеккера". В кабине тепло, пахнет смесью бензина, моторного масла и горячего железа. Большой руль, рокочущий двигатель, передающий свою могучую дрожь всей машине, покорной и послушной моей воле. Я сижу в ней один, большой, слегка усталый - настоящий мужчина, и бесконечная дорога с полями и перелесками на обочине ложится под колеса моей машины.

Ну если не шофером, то я бы не возражал стать адвокатом. На меня сильное впечатление произвела книга "Избранные речи русских адвокатов". Особенно, речь Плевако на процессе Веры Засулич из "Народной воли". Мне казалось, что я хорошо бы смотрелся в длинной черной мантии, с неподражаемым красноречием и выразительными жестами громящий аргументы обвинения и вызывающий восхищенные возгласы публики, особенно ее женской половины. Решение, куда поступать, пришло случайно.

- А почему бы тебе не пойти в театральный институт? - предложила мне Маргарита Федоровна, руководитель моего драмкружка. - У тебя, безусловно, есть способности, будешь артистом.

Мне эта идея показалась совершенно неожиданной. Я никогда не хотел быть актером. Я ходил в кружок и играл роли, но только потому, что очень ценил общество ребят и мне было там хорошо и интересно. Ну играл. С тем же успехом я мог бы ходить на стадион и заниматься спортом. Но стать профессионалом? А с другой стороны, почему бы и нет, если мне все равно куда, а родителям так хочется "иметь у меня" высшее образование.

Был уже апрель, и я поехал в институт на Моховую, 34, узнать, что и как. Начинались консультации, прослушивания желающих поступить в институт. Я стоял у входа и читал разные объявления. Было тепло, и кучка студентов и таких же, как я абитуриентов, уже без зимней одежды курили и весело переговаривались вокруг. Рядом со мной стояли два уже довольно взрослых человека, думаю, что лет двадцати с лишним, и тоже курили. В руках они держали портфели. Вдруг один из них обратился ко мне с вопросом: "Хотите поступать, молодой человек?"

- Вообще-то хочу.

- Позвольте спросить, на какой факультет? - Он был очень вежлив.

- На актерский.

- Слышите, Владимир Иванович, - он повернулся к своему товарищу, - вот ваш будущий студент.

Так началось мое знакомство с двумя шутниками и лоботрясами. Выпускниками-режиссерами, любителями злых розыгрышей, которое чуть не стоило мне поступления в театральный институт. К несчастью, кто они такие, я узнал намного позже, а тогда сердце мое радостно екнуло, и я уставился на Владимира Ивановича.

- Вы приготовили что-нибудь для консультации? - Он прищурился и окинул оценивающим взглядом всю мою фигуру, включая тюбетейку на голове. Я замялся.

- Как?

- Вы знаете, необходимо приготовить прозу, стихотворение, басню и что-нибудь спеть. - Я ничего этого не знал.

- Вообще-то я знаю наизусть рассказ Чехова "Лошадиная фамилия", мы его играли в самодеятельности, - обрадовавшись, вспомнил я.

- А! Прекрасно, - сказал Владимир Иванович, - хотите, я вас послушаю?

Я был счастлив.

- Ну, тогда прочитайте. - И он приготовился слушать. Я был несколько удивлен этим предложением: выступать у дверей, на ступеньках, когда мимо без конца ходят люди. Но, отбросив в сторону все возникшие сомнения, я бодро начал: "У отставного генерала... разболелись зубы..." Я читал громко, очень стараясь понравиться, изображая попеременно то генерала с распухшей щекой, то приказчика, и остался собой очень доволен. Между тем двери постоянно открывались и закрывались, туда-сюда сновали люди и удивленно на меня оборачивались. Потом переводили взгляд на моих экзаменаторов, загадочно ухмылялись и шли дальше. Наконец, я закончил и с надеждой посмотрел на Владимира Ивановича.

- Ну что же... - задумчиво произнес Владимир Иванович, глядя куда-то ввысь, - м-м-м, неплохо, но должен вам сказать, что у вас явное расхождение между вашими данными и репертуаром.

- В каком смысле, я не очень понимаю?

- А вы посмотрите на себя. У вас внешность тюзовского героя: отличника, комсомольца, борца с подсказками, не правда ли, Константин Сергеевич?

- Да-да, - закивал Константин Сергеевич, - настоящий положительный герой.

- А вы зачем-то губите свои редкие данные, пытаясь быть смешным, - продолжил Владимир Иванович. - Думаю, что с этим рассказом у вас никаких шансов поступить нет. Надо менять репертуар на героический.

Дальше я, завороженный таким дружеским участием в своей судьбе, безоглядно следовал всем их советам и, к счастью, пройдя два тура еще на "Лошадиной фамилии", к третьему туру уже был во всеоружии. Что из этого получилось, я обязательно расскажу.

Дома отец по-прежнему пугал меня "клозэтами", а когда я сказал, что решил стать артистом, он разбушевался еще больше.

- Идиот, - надрывался отец, - что это за профессия - артист! Это же не мужская профессия! Когда в Глухов приезжали артисты, это было как холера. Они воровали все подряд! Белье на веревке нельзя было оставить! Хуже цыган! Тебе нравится быть нищим - так ты будешь.

Мать молчала, но по косвенным признакам было видно, что она меня одобряет. Через некоторое время отец объявил мне свой вердикт:

- Я выбрал тебе институт. Ты будешь поступать в Институт киноинженеров. Это тебе и кино, и нормальная инженерная специальность.

Бедный папа не знал, что никакого отношения ни к кино, ни к театру этот институт не имеет. Он готовил специалистов, чтобы делать кинокамеры, пленку, микрофоны, осветительную аппаратуру и прочее. Я не стал спорить, у меня была припасена маленькая хитрость: в театральный институт можно было предъявить лишь копию аттестата зрелости. Что я и сделал. А оригинал отнес в Институт киноинженеров, где он и провалялся все лето. Увидев расписку, что аттестат - в институте киноинженеров, отец успокоился. Но не надолго.

- Как экзамены? - спрашивал папа.

- Очень хорошо, - врал я, ни разу даже не появившись в институте. Но однажды, придя вечером домой, я почувствовал, что случилось что-то нехорошее. Отец стоял посередине комнаты и держал в руке какую-то бумагу.

- Мерзавец, - сказал отец трагическим голосом, - вот так ты очень хорошо сдаешь экзамены? - И он потряс бумажкой. Я взял ее и прочел: "Равиковичу А.Ю. В связи с тем, что вы не прошли медосмотр, к приемным экзаменам вы не допускаетесь. Приемная комиссия". Скандал последовал долгий и тяжелый. После чего на состоявшемся семейном совете было решено, что делать нечего. Надо пробиваться хотя бы в театральный институт.

* * *

И вот, наконец, третий тур. У меня новый репертуар, кристально-героический, и я абсолютно уверен в успехе. Ну а как же иначе? Меня курировали мои нежданные дорогие друзья - Владимир Иванович и Константин Сергеевич. С момента нашего знакомства мы еще дважды встречались, и они с готовностью учили меня, как нужно правильно читать и как лучше держаться перед комиссией. Более того, они посоветовали мне, чтобы уж совсем покорить экзаменаторов, прибить к ботинкам что-нибудь вроде платформы, чтобы стать выше и выглядеть настоящим тюзовским героем. В аудиторию № 5 впускали по пять человек. Я вошел в большой светлый зал и увидел за длинным столом, покрытым зеленым сукном, созвездие знаменитых ленинградских артистов. Боже ты мой! Вон сидит Аркадий Райкин, рядом с ним - Василий Меркурьев, Юрий Толубеев, Николай Симонов. Еще какие-то знакомые, но неопознанные лица. Все улыбаются. Из окна льется солнечный свет, отражаясь на красивом, натертом паркете.

- Пожалуйста, присаживайтесь на стулья у стенки. Первой у нас будет, - председательствующий посмотрел в бумажку, - Тараканова Елена. Пожалуйста. - Он снова улыбнулся и сделал жест рукой, приглашающий на середину зала.

Тараканова - высокая, довольно дородная девушка со светлыми волосами, заплетенными в тяжелую косу, - встала со стула и вышла на середину.

- Что вы нам приготовили? - спросил председатель.

- Я прочту отрывок из романа Льва Николаевича Толстого "Воскресенье", - сказала Тараканова голосом ведущей филармонического концерта.

Она закрыла глаза и постояла минуту, готовясь к выступлению. И вдруг тишину разорвал истошный вопль. Я испугался и не сразу понял, что этот вопль издает Тараканова. За столом тоже все вздрогнули и с испугом на нее посмотрели. Лицо ее было искажено какой-то жуткой гримасой. Слезы ручьем потекли из глаз. Они падали на ее высокую грудь, обтянутую платьем из плотной тафты, и, не впитываясь, как с карниза, стекали вниз с шумом небольшого водопада.

- Катюша Маслова, - рыдала Тараканова, заходясь от горя, - увидела Нехлюдова... - Дальше ничего понять было невозможно из-за всхлипов, стонов и рыданий. Я сидел, вжав голову в плечи. Мне было страшно неловко. Эти слезы не вызывали никакого сочувствия, наоборот, было стыдно и омерзительно смотреть на этот припадок. У меня было чувство, как будто бы я невольно подсмотрел в замочную скважину что-то очень непристойное. Я тогда еще смутно понял, что настоящие слезы в жизни и настоящие слезы на сцене - это совершенно разные вещи. Уже потом, спустя много времени, я пришел к мысли, что искусство, каким бы оно ни было правдивым, всегда есть всего лишь игра. Иногда требующая напряжения всех твоих душевных сил, но все равно оставаясь игрой, оставаясь радостью. Это я понял потом, а тогда только смутно ощутил, глядя на безутешную Тараканову с ее рыданиями и слезами, которыми она, наверное, очень гордилась.

Я выступал предпоследним. Аккуратно, почти не поднимая ног, я заскользил к центру зала. У меня к ботинкам были прибиты отцом толстенные подошвы из двух слоев китовой кожи. Они увеличивали мой рост сантиметра на три (это был вклад папы в мое высшее образование). Они были очень тяжелые и скользкие и почти не гнулись. Было ощущение, что на ногах у меня небольшие лыжи. Выдвинувшись на середину, я объявил: "Тарас Бульба! Отрывок", затем, сделав рукой красивое движение, как будто я открывал дверь, я застыл в этой позе с откинутой в сторону левой рукой и начал:

- Отворились ворота, и вылетел оттуда гусарский полк - краса всех конных полков.

Правой рукой я сделал козырек над глазами, будто от солнца, и, глядя в глаза сидящим передо мной членам комиссии и гостям, начал разыскивать от имени Тараса Бульбы своего сына Андрия, летящего во главе польских гусар на горячем коне. Этому приему научили меня Владимир Иванович и Константин Сергеевич. Они же научили меня говорить таким же голосом, каким дама в филармонии сообщает слушателям: "Бах! Опус четвертый ля минор. Исполняет..." - громко, с некоторым надрывом, нараспев и четко выговаривая каждую букву. Дойти до слов Тараса Бульбы: "Я тебя породил, я тебя и убью!" - мне не дали.

- Спасибо, достаточно, - сказал председатель комиссии. - Какое стихотворение вы нам прочтете?

Я снова сделал тот же красивый жест рукой и начал: "В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла - на даче было это". У меня осталась некоторая досада от того, что мне не дали дочитать "Тараса Бульбу", и стихотворение Маяковского я читал с еще большим надрывом, стремясь полностью покорить публику силой своего искусства. На этот раз меня прервали еще раньше. У меня забрезжило ощущение, что им не нравится, как я читаю. Я отогнал от себя это сомнение и на вопрос, какая у меня басня, гордо ответил: "Волк на псарне". Это была самая героическая басня из всех написанных Крыловым, и я читал ее очень хорошо, попеременно изображая то Кутузова, то волка, то псарей. Это была козырная карта в моем героическом репертуаре. И снова, "открыв дверь" рукой и сделав страшное лицо, я произнес: "Волк ночью..."

- Большое спасибо. Можете сесть.

Я стоял и ничего не понимал. То есть я понимал, что провалился, что меня даже не дослушали, но почему? Я ведь так хорошо читал! И если я сейчас не придумаю что-нибудь, чтобы понравиться всем этим людям, то это все. Конец.

- Я еще не пел! - попробовал я уцепиться за последнюю возможность остаться и что-то изменить в своей судьбе.

Председатель с улыбкой повернулся к соседям, и те, тоже улыбнувшись в ответ, закивали, а Райкин сказал: "Ну что ж, пусть поет".

Песня у меня тоже была героическая - "По долинам, по загорьям". Концертмейстер, милая пожилая женщина, села к пианино, сыграла короткое вступление и, сильно мотнув головой, дала мне знать, что я могу начинать петь. Она даже вместе со мной открывала рот и беззвучно пела известные слова, желая помочь мне не сбиться с ритма. С ритма я не сбился, но начал петь в другой тональности. Выше, чем надо. Я увидел, как сидящие за столом враз слегка пригнулись и сморщились, как от кислого. Пианистка, ее звали Тамара Фирсовна, наоборот, сделала глаза большие и страшные. Я понял, что я делаю что-то не так. Тут Тамара Фирсовна, желая выручить меня, подхватила мою тональность, и на пару тактов мы совпали. Но, вспомнив ее страшное лицо и услышав изменения в музыке, я решил, что, видимо, тоже надо петь повыше, что я и сделал. Тамара Фирсовна не сдавалась: она снова скорректировала тональность. Но я тоже был не промах. Каждый раз, когда я чувствовал изменения, я воспринимал это как сигнал петь еще выше. Куплетов в этой песне очень много. Фактически это подробное описание победы Советской власти в Сибири и Приморье. И когда наше с Тамарой Фирсовной соревнование "кто выше" заканчивалось, я уже не пел, а, по-волчьи задрав голову, чтобы легче было брать высокие ноты, истошно выл:

- Будут помниться, как в сказке, как манящие огни, штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни.

Вымотанный этой сумасшедшей гонкой за Тамарой Фирсовной, мокрый от напряжения, я, наконец, опустил глаза и увидел довольно странную картину: часть публики, скрючившись в разнообразных позах, задыхалась и стонала от смеха. Женщины, одной рукой вытирая размазанную от слез тушь, другой слабо махали на меня, видимо, желая, чтобы я или замолчал, или исчез. Тамара Фирсовна вытирала лицо рукой и тяжело дышала. Это был позор. Это был конец не только моему высшему образованию, это был конец моему уважению к себе как к человеку. В ботинках на платформе, на негнущихся ногах я покинул это проклятое место. Домой идти я не мог. Всю ночь я просидел на Фонтанке, на спуске набережной к реке без мыслей и без чувств. Стояли белые ночи, и за моей спиной ходили и смеялись счастливые люди, не знающие, что такое позор и отчаяние. Под утро я вернулся домой и тихонько, никого не разбудив, лег спать. В десять часов раздался телефонный звонок. Никто не брал трубку, и я, чертыхаясь, побрел к телефону.

- Толя, Толя, - услышал я взволнованный голос Олега Мищука (мы с ним познакомились на приемных экзаменах), - где ты, гад? Нас приняли! Только что вывесили списки! Алло! Алло! Ты меня слышишь?

- Да, - выдавил я, не веря ни единому слову.

- Приезжай сейчас же! Ты что - спишь?

В вестибюле института народ толпился у доски объявлений. Я подошел и прочел: "Список принятых на первый курс актерского факультета. Класс проф. К.П.Хохлова". Дальше следовал список из 24 фамилий, напечатанных на машинке. В самом конце списка была еще одна фамилия, 25-я. Она была не напечатана, а написана от руки - Равикович. Это была моя фамилия.

ПУБЛИКАЦИЯ

• А вокруг ходили счастливые люди, не знающие, что такое позор и отчаяние
  Анатолий Равикович. Записки актера