Главная | Форум | Партнеры  |
|
АнтиКвар |
КиноКартина |
ГазетаКультура |
МелоМания |
МирВеры |
МизанСцена |
СуперОбложка |
Акции |
АртеФакт |
Газета "Культура" |
|
№ 34 (7341) 22 - 28 августа 2002г. |
Рубрики разделаАрхивСчётчики 
|
|
Курсив мойFabula rasaНОВЫЕ ДРАМЫЮрий ЮДИН Евгений Гришковец. "Город". М., "Проспект", 2001 Все последнее десятилетие чаяния литературной критики - по крайней мере самой совестливой и социально озабоченной ее части - сводились к тому, что вот явится откуда-нибудь из Сибири кто-нибудь могучий и простодушный и перевернет все с головы на ноги. "Каким же грандиозным самомнением надо обладать, чтобы написать: "Иван Петрович встал со скрипучего стула и подошел к распахнутому окну". Чтобы не испытать стыда за плагиат, надо заставить себя забыть обо всех предшествующих и последующих Иван Петровичах, скрипучих стульях и распахнутых окнах. Нужно твердо, до фанатизма, верить в свою власть над миром, чтобы думать, будто ты описываешь жизнь такой, какая она есть. Впрочем, лучшие русские писатели как раз и обладали такой неслыханной дерзостью - в каком-то смысле они были дикарями" (Александр Генис, "Иван Петрович умер"). Еще одно чаянье русской критики последнего десятилетия - пресловутая новая искренность. Дескать, вчуже понятно, что жизнь интереснее литературы; хотя за хорошую литературу все-таки гораздо интереснее писать, чем за плохую жизнь. Но когда окончательно исчерпает себя литература о литературе и кино про кино, явится кто-нибудь могучий и простодушный, желательно из Сибири, и покроет незлым тихим словом всю эту бесконечно умножающуюся в противопоставленных зеркалах рефлексию. И одно это слово весь мир перетянет. Евгений Гришковец явился из Сибири. Правда, дикаря он мало напоминал - все-таки театральный деятель с европейским опытом, до начала регулярных занятий драматургией успевший в качестве режиссера объехать всю Европу и прихватить немножко Азии... Зато новой искренности в его текстах оказалось хоть отбавляй - пусть не вполне простодушной и нисколько не напористой, но замечательно эксплуатирующей простые и внятные вещи: школьные годы, дембельские альбомы, пейзажи из окна вагона, катящегося через всю огромную страну. Некоторое лукавое простодушие здесь если и проявляется, то в остранениях почти толстовских: "Мы ехали... и вот интересно, можно ехать хоть куда, на восток, на юг, на север, и все время один и тот же пейзаж, в смысле, он меняется, конечно, но остается ощущение, что он один и тот же: это не очень густо растущие березы, такие равномерно расставленные бело-черные деревья, везде... Ну, в общем, тот пейзаж, глядя на который русский человек обязан сказать: "Боже... какая красота!" Выглядит это так: русский человек проснулся, выходит из еще спящего купе в коридор вагона, у него вот так висит на плече полотенце, в руке зубная щетка с уже надавленной на нее пастой, он слегка ослеплен утренним светом (в купе было темновато), останавливается у окна, вот так, держась за поручень. В коридоре стук поезда сильнее. Кто-то цедит воду из титана. Поезд: тудук-тук-тук, тудук-тук-тук. Проснувшийся: "Вооо, а где мы едем-то?" Человек с кипятком в чашке, сосредоточенно качаясь, медленно идет и от этого качается еще сильнее, говорит: "Да кто бы знал..." Проснувшийся: "Да?! Ну все равно, какая красота!.. "Тудук-тук-тук, тудук-тук-тук..." ("Как я съел собаку"). Излюбленный и безотказно работающий прием - пересказать какую-нибудь заведомо всем знакомую ситуацию заново, дотошно и с трогательными деталями, после чего каждый русский человек обязан сказать: "Как это верно!" Вместо сложной системы зеркал - одно большое зеркало. Одно на всех - каждый каким-то боком в нем когда-нибудь да отражался. Явление сопровождалось триумфальной канонадой многочисленных премий. Впрочем, преимущественно театральных: "Антибукера" за драматургию Гришковцу присудили в некотором роде авансом, потому что тексты пьес его еще не были толком опубликованы. Наконец явилась полноценная книжка. В нее вошли два монолога, лежащих в основе одноименных моноспектаклей - "Как я съел собаку" и "ОдноврЕмЕнно". А также "Диалоги к пьесе "Записки русского путешественника" - для дуэта и "полноценная" пьеса "Город" - аж для пяти персонажей. И "пограничная" "Зима", преимущественно диалогическая, но осложненная в финале третьей героиней и символической фабулой... Зазор между гришковцовской драматургией и его же спектаклями особенно заметен в монодрамах, где посторонние отвлекающие факторы сведены к минимуму. Здесь особенно заметно, насколько проигрывает его уникальная интонация на письме - хотя тексты сами по себе не без достоинств... Диалоги Гришковца, впрочем, посвящены преимущественно психологическим нюансам и извивам - но это рефлексия вокруг опять-таки всем известных вещей. Таких, как Сочи в детстве, "Прощание славянки" или первая утренняя сигарета. (До сих пор только Чехов, кажется, брался на пари написать к завтрашнему дню рассказ "вот об этой пепельнице".) Причем персонажи разговаривают в унисон. Главная движущая сила здесь не конфликт, а контрапункт. "Многофигурные" пьесы Гришковца выглядят гораздо слабее. "Зима", впрочем, в конце концов вырождается в очаровательную притчу. Финал "Города" должен был вытянуть, вывести в иное пространство фирменный гришковцовский диалог героя с таксистом "ни о чем" - но он выглядит водруженным на соразмерное здание необязательным мезонином. Так в родном городе Гришковца - Кемерове - на здание мэрии 50-х годов с колоннами ионического ордера в 90-е водрузили кокетливую шестигранную башенку с дорическими колонками... В целом "Город" - неудача, причем не относительная, а абсолютная. Интонация выхолащивается, лишенная какой-то посторонней надтреснутой ноты. Показательно, что после "Города" Гришковец (в "Дредноутах", которые в книжку не вошли) вернулся к теме и интонации своей самой первой пьесы - "Как я съел собаку". К военно-морским доблестям, открытым кингстонам, мужчинам без женщин. К тем вещам, которые особенно выпукло ощущаются на фоне нормы, жизни в мезонине. Еще раз о русских пейзажах. Между прочим, Константин Паустовский задолго до того, как сделался записным певцом среднерусской возвышенности, сказал: "Леса в СССР однообразны: береза, ель, сосна, береза, ель, сосна, и так до бесчувствия". Тогда будущий мэтр писал сочинения откровенно романтические, а осенние сумерки Чехова, Чайковского и Левитана дались ему позже. В пьесах Гришковца подспудно чувствуется это тяготение к онтологическим основам быта. В "Городе" эта органическая жизнь, взятая в лоб, фронтально, получилась неубедительной. Реанимация Ивана Петровича не удалась. Впрочем, в таких случаях принято благодарить автора за величие замысла... В целом драматургия Евгения Гришковца - исполнение желаний русской критики всего последнего десятилетия. А что состоялось оно не на поле лирики или романа - это очень тривиальный случай. Примерно такие же явления подразумевали формалисты, когда твердили, что наследование в литературе осуществляется не от отца к сыну, а от дяди к племяннику. Шла словесность в комнату, попала в другую. Попала или хотела попасть? Драма на охотеБорис Акунин. Трагедия. Комедия. М., "Олма-пресс", 2002 Акунинская "Чайка" казалась эпизодом, но задним числом осмыслялась как ход напрашивающийся: отчего же в самом деле мастеру детектива и искусному стилизатору не попробовать было свои силы на театральном поприще... После Трагедии и Комедии, изданных под одной обложкой, впору уже говорить о театре Акунина. Комедия называется "Зеркало Сен-Жермена (святочная история в двух действиях)" и изготовлена из прежнего акунинского рассказа "Проблема 2000", который уже в книжке "Сказки для идиотов" казался несколько искусственно пристегнутым к циклу прозаических басен. По жанру он представлял из себя не басню, но притчу, чтобы не сказать параболу; но основной интерес его заключался в столкновении речевых пластов: несколько манерной речи уже посеребренного рубежа XIX - XX веков - и отъявленной новорусской фени. Там Константин Луцкий (в комедии - Томский) аккурат в мгновение кардинальной перемены дат проваливался сквозь старинное зеркало и оказывался (в буквальном смысле) в шкуре Вована из Раменок, гендиректора инвестиционно-маркетингового холдинга "Конкретика", и наоборот... Причем дела у героев продолжали идти вполне успешно. Прежние тамошние лохи расслаблялись у Вована на бубль-гам, колготки и баночную жбанку, а теперешним и тутошним бакланам Константин Львович успешно прививал начатки хороших манер и цивилизованного бизнеса... "На свете все одно и то же" - мысль богатая, но на пьесу ее недостало, и автор в финале комедии забрасывает героев еще подалее - Владимир Егорыча в начало XXII века, Констана - в начало XVIII... Но дважды вывороченная личина неизбежно принимает первоначальный вид, пафос сочинения остается прежним, а концы с концами несведенными. Зато фарс вполне можно играть под музыкальное сопровождение оркестра сотовых телефонов... Трагедия называется "Гамлет. Версия (трагедия в двух актах)" и представляет собою ровно то, что указано в названии. Гамлет там толстый и жовиальный, что само по себе и не ново; Гертруда раскаивается и кончает жизнь самоубийством; Розенкранц и Гильденстерн, как у Стоппарда, гибнут не за понюх табаку; а прочие трупы нагромождает интрига, закрученная Горацио (в трагедии Горацием), агентом Фортинбраса. "Могу копать, могу не копать", - говаривал в старом анекдоте молодой специалист. Выпускник Витенбергского университета Гораций, однокашник Гамлета, Розенкранца и Гильденстерна, любит копать глубоко, пока прочие персонажи предпочитают зявиться и лоховать, так что в вырытую яму проваливается все Датское королевство. И патрону Горация, норвежскому королю, остается только наклониться, чтобы подобрать его... К недостаткам трагедии отнесем очень уж неряшливый стих, как будто адаптированный к вероятному исполнению в стиле рэп. Вот театр Акунина: абсолютно плотская любовь, занимательность сродни охотничьему азарту, химически чистое злодейство, простенькая зеркальная симметрия, нарочитый имморализм (особенно удивительный под пером автора, который в последний свой роман вмонтировал целый трактат об одной нравственной дилемме)... Впрочем, этот механический агрегат по производству интриги и накручиванию фабулы отлажен безукоризненно. И тут кроется наша главная к нему претензия - отсутствие той плодотворной разлаженности, которая, по Лотману, порождает новые смыслы. Также в рубрике:
|