"... А не доживем, мой дорогой, кто-нибудь услышит, снимет и напишет, кто-нибудь помянет нас с тобой!"

Беседу вела Светлана ХОХРЯКОВА
Фото Евгения ХАЛДЕЯ

Фронтовой кинооператор во время съемки в Берлине у Бранденбургских ворот. 1945 г.

23 февраля, когда страна будет отмечать День защитника Отечества, не грех вспомнить фронтовых кинооператоров, людей, жизнью заплативших за то, чтобы мы сегодня могли видеть на экранах хотя бы незначительную часть документальной правды о Великой войне. Каждый второй из них был ранен, а каждый пятый - погиб. Сегодня их осталось четверо. Семен ШКОЛЬНИКОВ - легендарный фронтовой оператор, удостоенный трех Госпремий, нескольких орденов и медалей, лауреат премии "Ника". Снимали войну, как известно, не только русские, но и немцы, и киноархивы хранят эту пленку. Уцелели и пропагандистские фильмы той поры, сделанные в Германии и СССР. В связи с этим часто среди профессионалов возникают разговоры о том, в какой степени постановочными были использованные в них кадры кинохроники. Снимать на фронте пыталась знаменитая Лени Рифеншталь, вместе со своими сотрудниками организовавшая группу для съемок фронтовых событий. Но ужасы войны заставили ее быстро покинуть линию фронта. А Семен Школьников прошел войну до конца, увидел столько, что жизни не хватит обо всем рассказать. Живет Семен Семенович в Эстонии. Ему 89 лет. Несмотря на почтенный возраст, он не сидит на месте, постоянно бывает на творческих встречах со зрителями и кинематографистами, посещает фестивали, возглавляет их жюри. Познакомились мы осенью в Иркутске на фестивале "Человек и природа", куда С.Школьников был приглашен в качестве почетного гостя.

    

- Вас здесь принимают с таким почетом и уважением. А в Эстонии какое отношение?

С.Школьников

- Ко мне такое же отношение, как и ко всем гражданам Эстонии. Я - почетный гражданин города Таллина, депутат районного совета. Может быть, лучше меня знали в прежних ЦК, Совмине и Президиуме Верховного Совета. Но и теперь ни я, ни члены моей семьи не испытывают никаких трудностей. У нас есть русские и эстонские друзья. Этот вопрос все время задают. В Эстонии меня поражает одно обстоятельство. Да, там есть старики, воевавшие в эсэсовских частях германской армии. Мне, конечно, это неприятно, как и им, наверное, неприятно то, что я служил в Советской Армии. Но с годами приходит мудрость...

    

- А сколько лет вы живете в Эстонии?

- Шестьдесят. Получилось так, что в 1946 году режиссер Лидия Степанова предложила мне снять фильм об Эстонии. А работал я тогда в Москве, на Центральной студии документальных фильмов. Тогда обо всех республиках делались документальные картины. И я поехал в Эстонию. Уже был тогда заслуженным деятелем искусств, дважды лауреатом Сталинской премии, трижды был заброшен в партизаны во время войны, дважды ранен. Мне нужно было получить в Москве квартиру. Дали мне характеристики, такие, каких, наверное, Эйзенштейну не писали, - с просьбой оказать содействие в получении жилья. Через неделю пришел ответ: в связи с тем, что в Москве мало строят, предоставить жилплощадь не можем. А мы с женой уже ждали ребенка. И тут меня пригласили работать в Эстонию, там не хватало операторов. И я решился. Дали хорошую трехкомнатную квартиру в престижном районе. А в Москве была коммуналка, где даже ванной не было. Я потом в течение пятнадцати лет, всякий раз приезжая в Москву, слышал вопросы приятелей: ты насовсем приехал? Так я оказался в Эстонии, о чем не жалею до сих пор.

    

- Какова ваша военная география?

- Я начал войну в 1939 году. Снимал фильм о советско-финской войне, линии Маннергейма. Когда кончилась эта война, возраст у меня был призывной, но я мог бы не идти в армию, однако решил, что надо. Попал в артиллерию в маленький городок под Одессой. В 40-м нас перевели в Молдавию. Я был уже старшим сержантом, закончил полковую школу. Оставалось служить месяцев восемь, и в этот момент началась война. Застала она меня на границе с Румынией, куда мы выехали на артиллерийские стрельбы. В четыре утра нас подняли по тревоге. 13 июля, не провоевав и месяца, я был ранен. Поместили меня в 13-й эвакогоспиталь, перевезли по железной дороге в 13-м вагоне в город Пугачев Саратовской области. Наконец, приехали в госпиталь, где я оказался в 13-й палате. С тех пор 13-е число для меня особое.

В груди моей с тех самых пор остался кусок железа, так его и не вытащили. Вспоминаю об этом, когда иду на рентген. После госпиталя попал я в запасной полк, где меня переучили, сделали командиром взвода разведки. Оказался в отдельном минометном дивизионе, мы ушли подо Ржев, освобождали Калинин. В Ржеве я был ранен в бою. Когда пришел в себя - ничего не слышал. Левая рука перебита, много было осколков в теле. Повернул голову и увидел начальника штаба Андрюшечкина мертвого, с развороченной грудью. Опять я попал в госпиталь в Иванове. И в этот момент главврач сказал, что получена телеграмма из Главного управления формирования Советской Армии, чтобы направить меня в кинохронику. Это было, наверное, самое счастливое время в моей жизни. Я понял, что возьму в руки киноаппарат. В Москве его получил, и меня отправили на фронт, тот самый, Калининский, где я был прежде.

    

- Получается, дали камеру - и вперед? Как вы работали?

- Калининский фронт в тот момент бездействовал, потому что уже началось отступление на Сталинградском фронте. Все внимание было направлено туда. Мы работали в паре с Николаем Быковым. Он приехал из Ташкента, уже поработал оператором Киевской студии научно-популярных фильмов. Был старше меня на десять лет. Опытный очень оператор. Я хорошо уже знал войну, а он никогда на фронте не был. И мы обменивались опытом. Каждой паре операторов давали грузовик с теплым кузовом, с печкой-буржуйкой, с тремя спальными местами. Одно - для шофера, который готовил нам еду. Тут же хранилась аппаратура и пленка.

Почему работали парами? Дело в том, что один снимал более крупные планы, другой - общие. И если один погибал или был ранен, второй продолжал работать. К тому времени потери были большие, потому-то нас, молодых, и собрали. 1941-й - это сплошное отступление Советской Армии. Люди гибли, попадали в плен. Кто-то ранен был так, что идти на фронт уже не мог. Каждый пятый из операторов погиб. На каждом фронте работали группы из 12 - 15 операторов, нас было 9, потому что фронт поменьше. После войны человек 200 осталось. Сегодня нас четверо. Самому старшему - узбеку Малику Каюмову - 95 лет. Живет он в Ташкенте. Я и Миша Посельский, который сейчас в Америке (у него с сердцем плохо, была операция, теперь за ним врачи наблюдают), мы - ровесники, родились в один месяц и год - 1918-й. А вот Боря Соколов на два года нас младше. Живет в Москве. Прошедший год у него был сложный, болела жена. Теперь ее уже нет.

А тогда на Калининском фронте нам с Николаем Быковым казалось, что снимать нечего. Конечно, мы были глупые люди. Следовало бы снимать быт войны, как солдаты письма пишут, едят...

    

- А вам давали какую-то установку?

- Нет. Правда, когда начиналась работа над каким-то фильмом, режиссеры присылал заявки, чтобы мы сняли то-то и то-то. А так сам себе хозяин, и режиссер, и оператор. Даже стирку солдатского белья, ремонт вооружения - надо было все снимать. Нет, нам же нужны были только боевые кадры. Это потом уже мы дошли до всего своим умом. Кто-то надоумил обратиться к командующему фронтом. Попасть даже к командующему дивизии было очень сложно, а тут - фронта. Но киноаппарат был нашей визитной карточкой. Когда мы приходили куда-то и говорили, что кинооператоры, нас принимали. Вот что значит киноаппарат, какой вес он имел. И мы пришли к командующему фронтом и по наивности спросили о том, когда же фронт начнет действовать. Какой военный откроет секреты. Нам он только сказал: "Не надейтесь на ближайшие перспективы, советую податься к партизанам. Калининские партизаны хорошо воюют". Мы ухватились за эту идею. Но как ее осуществить? К партизанам попасть - большая честь. Туда посылают самых опытных операторов, а мы-то всего 3 - 4 месяца побыли на фронте. Но все-таки поехали в Москву. У начальника Главкинохроники выяснилось, что, оказывается, было распоряжение Политбюро сделать полнометражный фильм о партизанах "Народные мстители". И нужно было по всем фронтам разослать операторов, которые бы всюду их снимали на оккупированной территории. С этим мы и вернулись на фронт.

Начали тренироваться. Надо было прыгать с самолета, а я в жизни этого не делал. Правда, еще в ФЗУ (так называли ремесленные училища) совершал пробежки на планере на небольшой высоте. А с парашютом никогда не прыгал. А уж Николай тем более. Надо было сделать 2 - 3 контрольных прыжка. Мы попросили, чтобы нас проинструктировали на земле, а уж прыгать мы будем один раз. Не сразу все решилось. Но, наверное, начальство подумало так: сколько гибнет в день солдат, ну и хрен с этими, пусть летят... Нас так и забросили к партизанам.

Очень талантливый и уже тогда немолодой режиссер Василий Беляев дал нам задание - снять для него взрыв немецкого железнодорожного эшелона. Это было единственной задачей. Остальное - на наш выбор: что интересно, то и снимайте.

В партизанской зоне было три бригады, а в них - отряды. Сегодня один отряд пошел на задание, вернулся, за ним другой отряд уходит. Мы же уходили и возвращались каждый день в надежде, что будет взрыв. Но взрывали только ночью, а мы ночью снимать не могли - уровень техники не позволял. И тогда мы пошли к командиру всей партизанской зоны, очень интеллигентному человеку Алексею Штрахову, бывшему дипломату в Испании, и сказали, что есть задание, а выполнить его мы не можем. Он вызвал одного из командиров бригады - молодого парня по фамилии Гаврилов...

    

- Вы всех помните по фамилии? Столько лет прошло...

- Что-то помню. У меня память цепкая была. Это сейчас я иногда забываю какое-нибудь слово. Так вот он сказал ему, что нам надо снять в светлое время суток, на рассвете или на закате. И мы пошли. Мины ставили тогда наживного действия. Паровоз идет, и достаточно малейшего нажатия, чтобы произошел взрыв и состав пошел бы под откос. Но взрывался паровоз, а нам хотелось, чтобы взрыв произошел где-то в третьем-четвертом вагоне, ведь тогда он распространится направо и налево, то есть диапазон взрыва будет больше.

Немцы от железной дороги на 25 - 30 метров вырубали лес. Они боялись партизан. Мы вышли на рассвете. Вокруг - полная тишина. Партизаны побежали. Мы - за ними. Сняли, как они закладывают мину, маскируют трос. Время было весеннее, воздух ароматный. Вдруг появляются два немца с собакой и внимательно осматривают пути. Но партизаны что-то подкладывали, чтобы собака не унюхала взрывчатку. Послышался стук. И выехал не паровоз, а платформы - одна, вторая... Это был проверочный поезд. Он прошел. И вдруг появился бронепоезд. Дернули за шнур, я включил камеру, а взрыва нет. Немцы заметили трос. Открыли бешеный огонь по партизанам. Те побежали, крикнули мне: "Семен, беги!" Но что значит профессиональный долг - не могу палец оторвать от кнопки, камера работает. Только потом побежал. Парень, дергавший шнур, был смертельно ранен. И на глазах у меня умирал на телеге. Неудача постигла нас и на этот раз. Но удалось снять хотя бы железнодорожный эшелон.

    

- А как вы сдавали отснятый материал? Он был безымянным?

- На коробках я писал: "Оператор Школьников".

    

- Слышала, что надписи утрачивались и было не разобрать, кто снял те или иные кадры...

- Было другое. Когда уже давно использованный материал попадал в Госфильмофонд, часть из него теряла имя автора, и не могли потом установить, кто же это снимал. Каждый месяц нам присылали бумагу, где были указаны имена операторов, которые сдавали отснятый материал. Допустим, Школьников - 250 метров, брака - столько-то, столько-то метров не в фокусе, и написано, что снимал. На одном листке я увидел запись: съемка при луне, вид брака - чистая пленка. Подумал тогда: ведь никто из нас не догадался, что ярко светит луна и что-то может получиться в ее сиянии. Из-за малой чувствительности пленки ничего у того оператора не получилось. Но главное то, что он попробовал. Это был Роман Кармен. Расскажу еще об одном эпизоде. Был я у партизан Югославии. Силы там были незначительные. У нас был итальянский танк, сравнительно небольшой, с привязанной пушкой. Вот и все вооружение, помимо стрелкового оружия. Мы должны были перейти мост через реку. Подойдя к мосту, увидели, что один пролет взорван. Людей-то сообразили, как переправить, а вот с танком и пушкой не знали, как поступить, решили уничтожить, чтобы не достались врагу. Я зашел на сохранившийся кусок моста, взял камеру. Глубина подо мной - 110 метров. В камере - пленки на полминуты. Боялся, хватит ли завода, чтобы снять. Я сказал: "Толкайте!" Бензина уже не было. И человек 50 начали танк толкать в пропасть. Я отснял метров пять, опять завел камеру и попросил сделать толчок, чтобы танк полетел. Никогда я не переживал такого волнения. Танк падает под откос. Хватит ли пленки, чтобы снять это до конца? Когда танк ударился о воду всей своей огромной тяжестью, пробил слой воды, было ощущение, что взорвалась бомба. Брызги прекратились, камера остановилась, как по заказу. Я был счастлив. Сердце стучало как сумасшедшее. Эти кадры потом были использованы во многих советских и иностранных документальных фильмах.

А когда мы снимали взрыв поезда у калининских партизан, там почему-то стояла одна нефтеналивная цистерна светло-желтого цвета с огромными буквами. Она у меня в кадре осталась. Горят деревянные вагоны, а она стоит. Сколько по ней ни стреляли, ни одна пуля не пробила. И этот кадр, как и с танком, - мой. Мне и сейчас иногда говорят: "Это ж ты снимал". А я не могу вспомнить. Но есть такие кадры, которые никогда из памяти не уйдут.

Но хочу закончить свой рассказ о калининских партизанах. Мы провели у них полгода. Отснятый материал накапливали, а потом сами переправили его на самолете через линию фронта. Но как только мы вышли из самолета, нас тут же арестовали. Документов не было. Все у нас отобрали. За полгода мы сильно обносились. На мне была рваная милицейская гимнастерка, штаны и сапоги - немецкие. Пилотка - непонятно какой страны, разве что с красной ленточкой - знаком партизан. И камера еще. Ноги изранены сапогами. Нас держали 48 часов, пока выясняли, кто мы такие. Потом отпустили.

В Москве дали неделю отдыха, а потом направили на Воронежский фронт, поскольку там не хватало операторов. Снимали там в авиации. Потом опять был Калининский фронт. В 44-м, в конце февраля, предложили отправиться к партизанам Белоруссии. Я согласился. Был тогда не женат, все казалось интересным.

    

- А разве можно было отказаться?

- Можно было найти причины. Но идти все равно надо на фронт. Операторы в основном были люди семейные. Я был военным, паспорта у меня не было. Но когда приехал на хронику, мне его выдали. В паспорт была вклеена бронь, свидетельствовавшая, что меня на фронт нельзя брать. Но мы сами пришли и напросились.

В Белоруссии было густое партизанское движение, как оспины на лице. И там было в сто раз сложнее, чем на фронте, где можно отступить, где есть противник и есть тыл. А тут отступать некуда, вокруг неприятель на все 360 градусов. Погибало огромное число людей. К партизанам тогда перешел полк власовцев во главе с командиром полка Гиль-Родионовым. Что-то немецкое в нем было. Я успел заснять этих людей. Были в подчинении Родионова офицеры, явно настроенные против советской власти. Их надо было ликвидировать, отсеять, чтобы перейти к партизанам. И все это было сделано. Сталин дал потом Родионову звание полковника и орден Боевого Красного Знамени. Как-то лежали мы с ним и его адъютантом в кювете, и он нам рассказывал о дислокации немцев, а те вели огонь. Он приподнялся и получил смертельное ранение. Мы его тащили на плащ-палатке, а потом хоронили. Как он попал к власовцам - потрясающая история. Ее рассказал мне тот адъютант. У меня все это записано. Я много пишу. Две книги изданы. Готовы еще три рукописи.

    

- Много появляется новой информации о, казалось бы, известных событиях. Как вы к этому относитесь?

- По-моему, никаких оправданий Власову нет. Я остаюсь в этом убеждении. Другое дело, что он был в фаворе у Сталина.

    

- Конечная точка войны где для вас оказалась?

- Ни у кого не было такого конца войны, как у меня. Это было в Черногории. Шли мы с партизанами - голодные, изможденные, вошли в город Подгорицу, знали, что он освобожден. Приходим - никого вокруг, только костры горят. Удивительно это, ведь на фронте даже спичку зажечь было нельзя - опасно, по огню могли стрелять. Но мы оказались настолько деморализованы, что пошли дальше. Спросить не у кого. Ночь на дворе. Начались первые дома. У меня был ассистент - югослав Симон Рацкович. Я попросил его зайти в один из них и попроситься переночевать. Нас пустили. Снял я шинель и завалился спать. Не знаю даже, сколько длился мой сон. Почувствовал, что кто-то будит. По привычке схватился за пистолет. Увидел партизана с автоматом, который сказал, что меня ждут на площади. Я быстро оделся, взял камеру. Пришли мы на базарную площадь, усеянную людьми. Установлена была трибуна, завешенная коврами. Микрофонов тогда не было. Партизан вел меня сквозь толпу, говорил, что я - "советский военник", и люди расступались. С трибуны выступал партизанский священник. На нем был черный клобук с крестом, а над крестом - красная звезда с серпом и молотом. Когда он закончил говорить, люди скандировали на сербском языке: "Хотим русского". Что им я мог сказать? Сам только что узнал, что закончилась война. Помню, что говорил я о счастье, что наконец кровопролитная война закончилась и люди смогут хоть как-то отдохнуть от ужасов, что это большая радость и горе, ведь погибло так много людей. После моих слов митинг закончился. Люди танцевали, вставали в круг, обнимая друг друга за плечи, пели. Играла гармонь или аккордеон. И они двигались то в одну сторону, то в другую. И меня позвали в круг. А мне снимать надо. И я час снимал. Потом отыскали коменданта города, чтобы побыстрее выехать в Белград. Надо было пленку отвозить, ведь закончилась война. И вдруг услышал густую стрельбу. По военной привычке - пистолет в руку, прижался к стене, жду. И появляется огромное югославское знамя, колонна людей, которые стреляют. Первые два ряда - старики, потом уже - молодежь. Около меня остановились. Какой-то пожилой человек подошел ко мне со словами: "Друже, капитан, пойдемте с нами". И я пошел. Дали мне бутылку, надо было отхлебнуть. Я такого вина никогда не пил. Это был итальянский вермут. Спросил, куда мы идем. Оказалось, в церковь: парень и девушка - партизаны - решили пожениться. Было темно, снимать я не мог, но увидел начало венчания. Так 9 мая я попал на свадьбу. Подумал, что в этот день, наверное, зародится новая жизнь, будут рождаться новые люди.

    

- Семен Семенович, а вам не приходилось сталкиваться с таким отношением, что, мол, он все вспоминает и вспоминает о войне, а это уже такая древность, чего ее вспоминать...

- Никогда. Как-то заикнулся, что снимал еще в финскую, сразу попросили рассказать. Про это почти ничего не знают люди. В быту приходилось слышать, что вот опять фильм о войне показывают, а чтобы кто-то во время моих рассказов об этом заговорил, такого не припомню. Я написал три рукописи, когда еще были живы сто фронтовых операторов, и не имел права ни на малейшую ложь.

ПЕРВАЯ ПОЛОСА

• "... А не доживем, мой дорогой, кто-нибудь услышит, снимет и напишет, кто-нибудь помянет нас с тобой!"

АКТУАЛЬНОЕ ИНТЕРВЬЮ

• ЕЛЕНА ЩЕРБАКОВА: "Жанр, открытый Игорем Моисеевым, - это классика, и устареть не может"

АНОНС

• Баренбойм в двух лицах и великие венцы
  Wiener Philharmoniker в Москве

КИНО

• Писатели в интерьере Гатчины
  Фестиваль "Литература и кино"