Самое страшное - оказаться самым богатым человеком на кладбище

Фотограф Виктор Баженов о кинорежиссере и художнике Сергее Параджанове

Виктор БАЖЕНОВ

Люди уходят из жизни, и чем дальше они удаляются от нас, тем больше вырастают в нашем сознании, как бы в обратной перспективе, порою превращаясь в легенду, что тем интереснее для современников. Годы шли. Надо бы вспомнить, записать, распечатать негативы, донести до потомков, но меня всегда что-то останавливало. Я никогда не вел записей, отчасти из лени, а главное, чтобы не подставить. Любая, самая невинная запись частного разговора, хранящаяся дома, в те времена могла толковаться как угодно и стать документальным приложением к следственному делу или к очередному судебному решению. Мои фотографии Параджанова никогда (за исключением двух-трех снимков) не публиковались. Когда его в очередной раз посадили, я дал его безымянную фотографию, идущего на лестнице, c цветами в руках, одному эстонскому редактору под названием "Грузинский мотив", и ее случайно напечатали.

Показывая мои фотографии, я решил вспомнить историю их создания, как все было. Я говорю только про то, что сам видел или слышал от Параджанова, и если узнавал впоследствии что-то новое, неизвестное дотоле мне, я оставил все так, как слышал и помнил.

* * *

Все в жизни определяет случай. У меня таким случаем была встреча с Параджановым. Я бродил по Тбилиси с художником Мишей Чавчавадзе. У Театра Руставели возле машины стояла группа знакомых - режиссер Таня Бухбиндер, актеры, художники. Среди них выделялся колоритный человек, жестикулировавший, громко разговаривавший и смеющийся, невольно привлекавший внимание. "Это Параджанов", - сказал мне Миша. После чего он меня ему представил.

"Можно вас посетить?" - спросил я. "Откуда ты про меня знаешь?" - искренне, без тени рисовки, удивился он. (Он со всеми сразу переходил на "ты".) И действительно, откуда? Его имя, фильмы... Или трагическая судьба запали мне в память? Не он один претерпел от режима. Но с ним поступили особенно подло и цинично. Власть фактически похоронила художника, подвергла гражданской казни, при жизни вычеркнула, приговорила к уничтожению и забвению. Фильмы исчезли из проката и легли на полку. Имя не подлежало упоминанию ни в каком контексте, ни при каких обстоятельствах, ни устно, ни письменно, даже не попадало в специальные справочники и словари!

На одном суде, в Тбилиси, пожилой, с виду интеллигентный судья - грузин спросил меня, безошибочно выделив из толпы: "Кто вы такой? Откуда?" Я ответил: "Фотограф из Москвы". - "Почему вы здесь?" - "Ну, знаете, все-таки Параджанов - режиссер". - "С чего вы решили, что он режиссер?". "Ничего не доказывай", - сказал мне Параджанов. - Пусть он думает, что я - хашник".

У него действительно не было лоска. Заношенный кожаный черный пиджак, мятая рубаха, простые штаны. Весь какой-то неухоженный (отсутствие семьи, женской руки), отекший, толстый, со всклокоченной шевелюрой и седой лохматой бородой, бегло, с прибаутками, с юмором говорящий по-русски и по-грузински, он действительно производил странное впечатление - манерой держаться, жестикуляцией, стремлением даже здесь, в суде, ерничать, актерствовать и режиссировать процесс.

* * *

С.Параджанов

Параджанов не был ни в каком смысле политическим диссидентом, но он был не сломлен системой и не желал молчать. В нем не было генетического страха людей, переживших "Большой террор". Его независимое мышление и высказывания, эстетика его фильмов, творческая свобода в условиях тотальной несвободы не давали покоя партаппарату и госбезопасности. За мысли и слова формально сажать было несколько затруднительно. Нужен был предлог, "подстава". Как сейчас говорят - нетрадиционная ориентация. Казалось бы, личное дело человека. Нас не касается - не нам судить. По той пресловутой 121-й статье работала милиция. Но тут дело взяли в работу доблестные органы и работали так топорно, что главный и единственный двадцатитрехлетний свидетель обвинения, раздавленный следственной машиной, дав ложные показания, покончил с собой. Когда Параджанов освободился, он первым делом пошел на его могилу и положил цветы (так он мне сам сказал). Его осудили, не дожидаясь апелляции, привезли на каторгу - в каменоломню, где он должен был вручную разбивать на мелкий щебень каменную глыбу размером с телевизор. "Ни один человек старше 25 лет этого не выдержит", - сказал ему тюремный врач. Но он выдержал. Не только выдержал, но продолжал творить. Карандашом, пером, шариковой ручкой, кистью. Он создал серию графических миниатюр - рассказов в рисунках, своего рода эссе о дантовском аде, переживаемом на этом свете, при жизни и наяву. Рисунки достигли воли и стали известны, прошли передачи по "вражеским голосам", на Западе был общественный резонанс. Тюремное начальство отреагировало - лишило бумаги, красок, карандашей, создав еще более жесткие условия существования, загрузив более тяжкой работой.

Лишенный красок, кистей, Сергей Иосифович пошел в туберкулезный барак. Купил у зэков алюминиевые крышки от кефирных бутылок и на них выдавливал с обратной стороны заточенной спичкой тематические многофигурные композиции - "медали" - полная иллюзия чеканки. Они выглядели, как будто сделаны из серебра. На разработках, в карьере, Параджанов тайно набирал глину, приносил в барак и лепил небольшие барельефы на библейские темы - апостолы Петр и Павел, Тайная вечеря, поцелуй Иуды и другие. Часть из них тюремное начальство отобрало, толкуя их как гомосексуальные сюжеты.

* * *

Его досрочному освобождению способствовала Лиля Брик. При содействии ее зятя, члена ЦК компартии Франции Луи Арагона, который просил об этом Леонида Брежнева, слышавшего имя Параджанова впервые. Ничего не знаю об отношении Параджанова к Лиле Брик. Он не говорил. Но однажды в поисках бумаги схватил первую попавшуюся фотографию - он и Лиля. На обороте одним росчерком шариковой ручки нарисовал автопортрет с дарственной надписью и подарил мне. Параджанов вышел досрочно на год, несломленный и не согласный ни на какие компромиссы - ни с собственной совестью, ни с художественными принципами, ни с властью, ни с Госкино.

* * *

"Можно вас посетить?" - спросил я тогда у театра в далеком 1979 году. "Откуда ты такой вежливый? Из Москвы? Приходи, улица Котэ Месхи, 10."

Взбиравшегося по каменистому склону, озирающегося иноземца увидели армянские и грузинские дети. "Вам к Сержу?" - спросили они и провели сквозь лабиринт улочек и домов, лепившихся на склоне горы. Булыжником мощеная улица, ворота с калиткой, просторный двор с ореховым деревом посредине, веревки с бельем, очень старый деревянный дом, шаткая лестница на второй этаж, галерея вокруг дома, комната. Жилая комната - одновременно и спальня, и гостиная, и столовая, и мастерская художника. Не комната, а волшебная антикварная лавка, настоящий театр в миниатюре, забитый декорациями несуществующих спектаклей в ожидании открывшейся потайной двери в стене и появления актера, который никак не приходит, но непременно появится. И вещи сами собой оживут, в музыкальных шкатулках заиграет музыка, куклы закружатся в танце, послышится смех.

На полу ковры, на стенах картины и рисунки, шали и платки, подобия гобеленов, ни сантиметра пустой стены. В окнах цветные витражи, все старинное, подлинное. Рисунки, макеты, керамика - рукотворные. Иногда, позже, я замечал в экспозиции провалы. Значит, хозяину пришлось что-то продать. (Жить-то надо.) Он мог творить из ничего. Всякий подобранный хлам представлял для него ценность - куклы, шляпы, зонты, старинные вещи превращались под рукою мастера в произведения искусства. Многие найденные предметы доработаны, украшены мастером - куклам он шил платья и подбирал цветы и антураж. Серж был неутомим на выдумки. Вещи, рукотворные, практически музейные, он легко раздаривал не только детям друзей и знакомых, но и любым детям, гурьбой приходящим со двора в его дом.

Книг у него не было, даже антикварных, он никогда не читал. Образы он черпал из жизни и искусства, да и ритм жизни не предполагал тихого сидения за книгами, времени ни на что не хватало. (Лермонтова, однако, хорошо знал и любил, как вообще все связанное с Кавказом.) Непонятно, когда он работал, писал сценарии, рисовал, рукодельничал. Дом всегда с утра до ночи был набит народом. (Однажды он просил людей высвободить день - не приходить. Надо было собрать громоздкий и трудоемкий коллаж, на том же обеденном столе.)

Несмотря на беспокойство и шум, соседи в доме его любили и всегда помогали по хозяйству, содействуя устройству роскошных приемов. Пожилые, стройные женщины всегда в глухих, черных до пола платьях, молча вплывали в комнату, неся громадные круглые, расписные подносы. На каждом выложены немыслимой красоты натюрморты из овощей, фруктов, мяса, зелени, как на полотнах малых голландцев.

* * *

"Где ты бываешь, с кем общаешься, с кем пьешь? Тебе нужно бывать в известных домах", - говорил он. Его любили в Тбилиси, принимали в лучших домах. В доме Верико Анджапаридзе и дочери ее Софико Чиаурели, куда он привел меня, увидев, как я остановился, восхищенный, перед никогда прежде не виденной картиной Пиросмани, сказал: "Правильно мыслишь, одну такую украсть - и старость обеспечена". Вообще он не порывал никогда связи с родиной предков, используя любую возможность для общения со знакомыми и не знакомыми армянами, посещающими его дом.

И лишь изредка, устав, наедине, оставшись без публики, он сбрасывал маску весельчака, балагура, шута, вруна и мифомана и говорил мне с отчаянием в голосе, с болью, на пределе: "Жизнь проходит. Я не могу без работы, я - режиссер, я должен все время работать, снимать. Мне нужна каждодневная практика. Мою грудь распирают сценарии, замыслы, новые идеи, бумагами забит сундук, жизни не хватит, чтобы все это разобрать, осмыслить, снять, а я в постоянном простое, без дела, у меня когда-нибудь разорвется сердце от безысходности".

Безработица вела к безденежью, особенно остро ощущаемая человеком, привыкшим жить на широкую ногу, держать открытый дом, принимать гостей.

* * *

Когда Параджанов сидел без денег, Феллини, узнав об этом, его выручил. Прислал три своих подписанных рисунка, часы Муссолини и дубленку. Часики были так себе, маленькие продолговатые, простенькие и затертые, на узеньком кожаном ремешке - вроде стареньких дамских.

"Как я объясню, кому продам, кто поверит, что от Муссолини?" - сокрушался Серж. По тем временам дубленка - предмет роскоши. Ее он подарил сыну Сурену, часы и рисунки продал. А через Тонино Гуэрру просил передать "спасибо" Феллини и прислать еще штук тридцать листов чистой бумаги с подписью: "Рисунки уж как-нибудь сам нарисую."

Параджанов - художник, любил красивые вещи. Но лишь в том смысле, что они украшают жизнь: чтобы любоваться ими либо одаривать окружающих.

Любовь к вещам у него была наследственная, он очень гордился дедушкой-купцом, показывал мне грамоту первой или второй гильдии в рамке под стеклом на стене и замечательные старинные фотографии на твердых паспарту. Однажды в комнате на первом этаже дома при мне стал развешивать их по стенам - старцы в мундирах, в усах, с бакенбардами, с аксельбантами, в орденах. И говорит мне: "Это дедушка, это прадедушка, это пра, пра и пра, и так далее, и так до седьмого колена..." Тут я, завороженно разглядывающий прекрасных старцев, очнулся от наваждения и сказал: "Сергей Иосифович, ваш дед - купец, а они - дворяне в чинах, таких далеких предков вы не помните, да и тогда не было фотографии". Он, слегка смутившись, ответил: "Понимаешь, они такие благообразные, такие достойные, такие красивые, что я хотел бы, чтобы они могли быть моими предками, они соответствуют, подходят мне по типажу". (Чисто режиссерский подход.)

По-видимому, это была бессознательная тоска по прошлому, по ушедшим бесчисленным поколениям, не оставившим зримого следа в истории.

* * *

Во дворе росло раскидистое ореховое дерево. "Это дерево посадил ваш дедушка?" - спросил я. "У моего дедушки было столько денег, что ему не надо было сажать ореховые деревья, - ответил он. - Дедушка привез в Тбилиси целый таз денег и купил этот дом".

В трудные времена творческого простоя знание предметов и вкус помогли Параджанову выжить. Он распродавал старые запасы: купленные еще в Киеве всякие платки, вазы, антиквариат. Помогал другим, торговал своеобразно. Он был вхож в богатые дома, и его художественному чутью, вкусу и оценкам доверяли. Приходит при мне молодой армянин - кинооператор из Еревана. Денег нет, работы нет, сплошной простой, дети болеют, нужда. "Вот семейная реликвия - ваза", - помогите продать. - "Сколько ты хочешь?" - "Хотя бы 500 рублей." - "Оставь, приходи в это время завтра". Приходит. Параджанов при мне вручает ему 2800 рублей. "Прости, больше за нее не дают, да она и того не стоит". Приходит молодой парень. Показывает какую-то икону. "Сколько ты за нее хочешь?" - "Один человек мне давал за нее 500 рублей". Параджанов вскакивает: "Где этот человек? Скорей беги, догони, продай, пока его не увезли в сумасшедший дом". И таким историям нет числа.

* * *

Странно, что Сергей Параджанов, искрометный, открытый, безо всякой фанаберии, бьющий юмором, дружил с Андреем Тарковским, всегда серьезным, сухим, застегнутым на все пуговицы, лишенным чувства юмора и раздавленным комплексом собственной гениальности.

Параджанов однажды сказал мне: "Пройди годовую стажировку на грузинском телевидении ассистентом оператора, и я возьму тебя постановщиком на картину". Как бы предлагая мне осуществить невысказанную мечту детства. Заманчивое предложение, но я понимал, что операторское дело - сложные искусство и профессия, ими сходу не овладеешь, требовались специальное образование, большая, многолетняя практика на съемочной площадке, полная отдача, а я был повязан многими обязательствами и делами, заработком, бытом, семьей. А у Параджанова работали настоящие художники, операторы мирового класса, асы профессии, понимающие его замысел с полуслова, - Юрий Ильенко, Сурен Шахбазян, Юрий Клименко, Александр Антипенко, Алик Евурян - люди большого творческого потенциала.

* * *

Любимый племянник Гарик (Георгий) Хачатуров, сын сестры Ани, как-то сказал на людях: "Не помешает ли мне фамилия дяди?", имея в виду его тюремный срок. "Единственное, что у тебя есть, - это дядя и его имя", - сказали окружающие. Потом Гарик (Георгий) взял фамилию Параджанов-Анин. Ею он подписывал свои сценарии. Добрые начинания Сержа зачастую оборачивались против него. При поступлении Гарика в Тбилисский театральный институт (кукольное русскоязычное отделение) Параджанов снял и подарил два старинных, драгоценных перстня членам или председателям приемной комиссии. (Он тут же показал мне, как стаскивает с толстых, отекших пальцев перстни.) Все бы ничего. Но тут самостийно пришел сдавать экзамены другой армянин, и его по ошибке приняли вместо Гарика. Параджанову (как он мне сам сказал) пришлось дать еще два перстня, блюдо и чернобурую лису в придачу, чтобы приняли Гарика. Собственно говоря, приношения в Тбилиси - скорее обязательная норма, чем исключение, но это стало поводом для очередного наезда на несломленного системой Сержа, который вел себя по-прежнему вызывающе и не ограничивался в высказываниях о власть имущих. Вспомнили поступление племянника Гарика, вызвали на допрос, грозились выгнать, давили, прессовали, сломался. Ему велели: пусть дядя даст одному человеку в долг 500 рублей для лечения больного ребенка. Лучшего предлога, зная чувствительность и отзывчивость Параджанова придумать, было трудно. Параджанов немалые деньги где-то занял, выручил, дал. А человек в штатском был следователь, деньги взял, а Параджанов, взятый с поличным, опять попал под стражу - "Дача взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей" - уголовная статья. Человека, уже имеющего судимость, посадить просто. За него боролись всем миром - помогло. Главную роль сыграло письмо Беллы Ахмадулиной главе грузинской компартии Эдуарду Шеварднадзе. Его осудили в очередной раз, но он легко отделался: несколько месяцев заключения под следствием и условный срок.

* * *

В Москве стояли жестокие морозы. Я приехал в простом овчинном тулупе. Серж сразу спросил: "А у Мишеньки такой есть?". (Миша Селезнев - лысый завпост Театра имени Станиславского, которого я год назад случайно познакомил с Параджановым.) "Нет", - ответил я. Серж тут же открыл шкаф и достал новый тулуп: "Подаришь Мишеньке от меня". В Москве я передал Селезневу параджановский подарок - тулуп с рисованной Сержем этикеткой. Он, относив тулуп зиму, продал мне его за 400 рублей.

* * *

Я как-то спросил Параджанова: "Как вас по-настоящему звать? Не могли же вас в двадцатых годах назвать Сергеем да еще Иосифовичем?". "Сурен Овсепович", - выпалил он. Как впоследствии я выяснил, соврал не моргнув глазом. Но сына назвал Суреном.

Он очень любил свою семью, жену Светлану, сына Сурена, сестер Аню, Рузану, племянника Георгия - Гарика (домашнее имя). Однажды я застал у него приехавшего из Киева любимого сына Сурена. Сидел хорошо одетый, яркого восточного типа (хотя мать - красавица-хохлушка), упитанный, холеный, ухоженный господин в строгом темном костюме при галстуке, сдержанный и серьезный, как банковский клерк (полная противоположность эксцентричному Сержу). Лицом, пухлостью щек, миндалевидностью глаз он мне напоминал принца с персидской миниатюры. Мы, в затертых, заношенных черных кожаных пиджаках (мода времени), простых брюках и рубашках, рядом с ним имели не то чтобы хипповый, но достаточно отвязный вид. Параджанов, приставив ладонь ко рту, сказал мне в сторону, как в театре: "Он - архитектор, говорит, что разочаровался в профессии, а я думаю, просто не любит работать". После смерти Сержа он быстро продал отцовский дом, который мог бы стать музеем-квартирой. Зато Гарик (Георгий), который жил рядом, в одном доме, по сути дела, заменил Параджанову сына.

* * *

Еще в первом браке его постигло горе: любимую жену - татарку убили родственники (бросили под поезд) за брак с иноверцем-армянином. За нее уже был получен калым от других людей. Серж был глубоко верующим, взрослым крестился, вера укрепляла дух и позволяла выживать в кошмарных условиях. Но это был внутренний огонь его души, не демонстрируемый, не выставляемый напоказ, не обсуждаемый. (Лишь однажды при мне он отказал кому-то в крещении ребенка, сказав: "Я не имею к этому отношения".)

* * *

Параджанов сидел на лестнице своего дома, когда во двор вошли журналисты из Франции. "Зачем вы приехали? Неужели за мной?" - Он был польщен и приятно удивлен. - "Вы действительно французы из Франции? Вы хотите забрать меня с собой?".

Примерно с 1988 года опала была с него снята. Он в зрелом возрасте, на излете жизни, увидел зарубежье. Международные фестивали, эмоциональные встречи с коллегами, порой доходившие до драк, эпатаж окружающих, громогласное вранье, принимаемое западными журналистами на веру. Громадный успех и признание. Не помню, кто-то сказал: "Это - кино ХХI века". Города Европы принимали его. Амстердам, Берлин, где ему вручили "Феликса". Фестиваль в Венеции. Роттердам, где чествовали двадцать лучших кинорежиссеров мира. Наконец, Америка, которая его не вдохновила, он был чужд подавляющей человека машинной цивилизации. Затем Португалия. Фестиваль в Турции, где Параджанову вручили приз за вклад в мировое искусство. Председатель жюри - Никита Михалков. Зарубежное признание, газетные интервью тешили его тщеславие, но глубин души не трогали. Он отказался от съемок в Голливуде, в Италии, в Германии. Душа его по-прежнему тяготела к сказочному Востоку. За признанием и поездками пришел материальный успех. Появились крупные деньги. Он смог их тратить без оглядки. Накупал дорогой и, на мой взгляд, всякий бессмысленный и изысканный хлам. Помню, привез какую-то охотничью куртку, расшитую золотом, - почти театральный реквизит, и размышлял, куда ее деть. Кому подарить или продать. Как возвратившийся триумфатор после победы он хотел всех одарить и швырял деньги и вещи налево и направо. Любимому племяннику Гарику (Георгию) тут же купил квартиру в Тбилиси. Любовь одаривать окружающих в нем была неистребима. Так же, как и любовь к людям. Он жаждал жизни и жадно жил, стараясь успеть все. Но времени для жизни у него оставалось все меньше и меньше

* * *

Сколько-то лет спустя (не помню сколько) состоялась еще одна, моя последняя встреча с Параджановым.

Был очень тяжелый для меня день. В тот день я похоронил друга и с Ваганькова, не пойдя на поминки, поехал повидать и попрощаться с Сергеем Иосифовичем.

Как сейчас помню эту встречу с ним в какой-то съемной московской квартире на отшибе. Он приехал из Парижа, от Перельмана, уже сильно больной, отечный, вялый - меня он не узнал (я все равно не разбогател). "Кто этот человек?" - спросил он у Ладо. "Баженов!" - ответил Ладо. - "Ааа!" Сознание начало понемногу проясняться. - "Какой-то он совсем стал не такой, изменился очень". (Еще бы - прошли годы.) Сам он изменился еще сильнее, но я ничего не сказал. Погас прежний пламень, исчез задор и кураж. Ему было очень плохо, даже на разговоры сил не хватало. Кроме всего прочего - тяжелая форма диабета. Ладо достал маленький шприц.

"Где ваша история болезни?" - "Забрал Тугуши, он поехал за ребенком, чтобы показать напоследок ему меня". - "А при чем тут история болезни?" - "Чтобы я не смог уехать до его возвращения". - "Очень убедительно - у нас билеты на самолет на конкретное время, и я без истории болезни, не знаю дозировки инсулина - сколько колоть. Положение критическое - Тугуши нет, может случиться диабетическая кома. Вы хоть понимаете?".

Но он уже плохо понимал ситуацию, почти теряя сознание. Ладо вколол какую-то дозу инсулина. Параджанову стало значительно легче. Пришло вызванное Ладо такси. На самолет Ладо купил два билета: Сержу и врачу-ассистенту, своему аспиранту, который должен был его сопровождать до дома, ни на минуту не оставляя без ухода и присмотра. Тугуши так и не появился. Уехали без него и без истории болезни. Машина мчит по Садовому кольцу. В такси Параджанову полегчало, он оживился. Узнавал московскую архитектуру: Казаков, Воронихин, Провиантские склады, давал краткий и точный анализ, знал предмет лучше меня, хотя я когда-то все это проходил и сдавал в институте.

Потом Домодедово, взлетное поле, холодный, колючий, метущий ветер с песком, адский рев турбин, и самолет уносит его вверх. Навсегда. Больше я его уже не видел.

* * *

Он ушел из жизни, отдав людям все без остатка. Картины, фильмы и свою яркую, неповторимую жизнь.

ПУБЛИКАЦИЯ

• Самое страшное - оказаться самым богатым человеком на кладбище
  Фотограф Виктор Баженов о кинорежиссере и художнике Сергее Параджанове