"Представить себе жизнь без него еще не могу"

2 (15) июля 1904 года. Смерть Чехова. Похороны в Камергерском

Галина БРОДСКАЯ

С мыслями о смерти Чехова Станиславский не расставался с тех пор, как взял в руки "Вишневый сад", прочитал его плача и сказал Чехову, что для простого человека это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни ни открывался в последнем акте.

Он задумывал в режиссерском плане и ставил в "Вишневом саде" свою версию этой трагедии.

В первом акте Раневская обнимала Трофимова, "точно это Гриша", ее утонувший маленький сын. Трофимов являлся ей, только что вернувшейся домой из-за границы, в образе вестника смерти.

Сцены Трофимова с Раневской пронизывали весь спектакль.

Во втором акте "зловеще" горела лампада в маленьком оконце развалившейся часовни, стоявшей посреди могильных плит. Хотя: "Во втором акте кладбища нет", - умолял Чехов.

Станиславский, когда говорил с Чеховым, "всегда на все соглашался, а делал по-своему", - свидетельствует Мария Федоровна Андреева, Варя из "Вишневого сада" в Художественном театре.

Основное настроение бала во время торгов у Станиславского - ожидание беды. "Тишина царит во время вечера. Можно подумать, что все собрались на похороны", - писал Станиславский в режиссерском плане в предуведомлении к третьему акту. Даже фарсовые интермедии не заглушали этого ожидания.

После третьего акта на премьере "Вишневого сада" 17 января образ смерти с бледным лицом драматурга вышел на сцену. "Смертельный недуг, что разъедал его, придавал траурную окраску всему происходящему вокруг", - вспоминал П.П.Гнедич.

Антракт после третьего действия "Вишневого сада" - чествование Чехова по случаю 44-го дня его рождения и 25-летия его литературной деятельности - стал продолжением, составной частью спектакля 17 января. Чехов стоял на сцене, равновеликий своим невеликанам, покидавшим фамильный дом, - Раневской, Гаеву, Пищику, - какими играли их художественики, совсем не торжественный, не похожий на юбиляра в сереньком пиджачке, с небрежно повязанным галстуком и с баночкой для харканья, зажатой в кулаке. "Выходная баночка" заменила повседневный фунтик из бумаги, без которого он не мог жить ни одной минуты.

Не было в день 17 января "ноты чистой радости", "было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее", - вспоминала Ольга Леонардовна.

Ужасное предчувствие мучило каждого, кто был в тот вечер в Художественном театре на премьере "Вишневого сада" и на чествововании Чехова.

Ужасное предчувствие мучило и девятнадцатилетнюю Маню Смирнову, двоюродную племянницу Станиславского. Со своих девчоночьих тринадцати она не вылезала из Художественного театра. Уже в первый сезон она вместе с родителями видела на его сцене в "Эрмитаже" "Царя Федора Иоанновича" А.К.Толстого с И.М.Москвиным в заглавной роли и с О.Л.Книппер в роли царицы Ирины пять раз. Она не пропускала ни одной премьеры в Художественном. Смотрела каждую постановку по многу раз. Ходила на драму в Художественный, как когда-то в своей юности Станиславский - в Малый. Была на каждом спектакле, если в нем играла Ольга Леонардовна. После спектакля, придя домой, писала ей длинные восторженные письма. Летом 1902 года она познакомилась и с Антоном Павловичем. Это было волнующее событие и, может быть, лучшая полоса в ее жизни вслед за ним. Чеховы жили в Любимовке, на даче Станиславского, а Маня с родителями, сестрами, братиком, гувернанткой и прислугой жила на своей, бостанжогловской даче в сельце Тарасовка, по соседству с Любимовкой. Ее дед, табачный фабрикант Н.М.Бостанжогло, муж Марии Васильевны Яковлевой, сестры матери Станиславского, купил Тарасовку тогда же, в конце 1860- х, когда Алексеевы купили свою, и уже третье колено Алексеевых и Бостанжогло жили каждое лето рядом одной семьей.

Летом 1902 года Чехов задумывал новую пьесу и приглядывался к "типам", его окружавшим. Станиславский потом узнавал их в персонажах "Вишневого сада".

Конечно, Маня с родителями и сестрой была на премьере "Вишневого сада" и после спектакля писала Ольге Леонардовне, пометив на письме: "2 часа 15 мин. утра". Взвинченная, она не могла успокоиться, "сама не в себе", не отдавая отчета в мыслях, описывала Ольге Леонардовне сцену за сценой, вплоть до последней, когда Ольга Леонардовна и дядя Костя оставались на сцене вдвоем. Она бы и дяде Косте и тете Марусе - Марии Петровне Лилиной - написала, да боялась, что не хватит вдохновения. Она потом не раз возвращалась к впечатлениям 17 января и в письмах к Ольге Леонардовне, и в письмах к дяде Косте. Перед ее глазами стояли и спектакль, и Антон Павлович: "Только какой он сам-то был! Знаете, во время чествования я несколько раз принималась плакать, право! Посмотрю на него, и вдруг у меня сердце сожмется, сожмется, так жутко за него, делается... прямо не могу, ну, вот опять мне слезы мешают писать..."

Смерть Чехова ожидали.

И все же известие о ней было неожиданным.

Станиславский получил его в Любимовке, накануне отъезда из Москвы в Контрексевиль, во Францию. Он вез лечиться за границу больную мать. Узнав о кончине писателя, заметался: ехать ли или отложить отъезд, дождаться гроба с телом Чехова и хоронить его? Колебался "между двумя обязанностями: к мамане и к нему - лучшему человеку (кроме тебя)", - писал он жене, остававшейся с детьми в Любимовке.

Он не отложил отъезд. Отослав соболезнования Ольге Леонардовне в Баденвейлер и Марии Павловне, сестре писателя, в Ялту, он 3 июля 1904 года вместе с Елизаветой Васильевной, ее приживалкой и ее доктором отправился во Францию. Елизавета Васильевна умерла через несколько месяцев после смерти Чехова, так что основания для принятого решения у Станиславского были веские.

Ехали через Брест, Варшаву, Берлин - навстречу Чеховым - и далее через Кельн до Парижа, маршрутом Раневской, простившейся со своим родительским домом. При переезде через границу в Бресте, куда прибывал поезд с телом Чехова из Баденвейлера, Станиславский оставил Ольге Леонардовне письмо - фрагмент черновика сохранился в его архиве. С дороги писал жене, обсуждая возможность приглашения вдовы Чехова до начала сезона в Любимовку.

Ольга Леонардовна брестского письма не получила и приглашением не воспользовалась. После похорон уехала в Ялту с Чеховыми.

Станиславский переносил смерть Чехова тяжело и очень лично: "Внутри сидит беспрестанно одна мысль - это Чехов. Я не думал, что так привязался к нему и что это будет для меня такая брешь в жизни". Терзаемый душевными муками, Станиславский облегчал их письмами из Контрексевиля домой. В самых мрачных, "темно- черных тонах" рисовалось ему и будущее театра. "Как ни верти, а наш театр - чеховский, и без него нам придется плохо", - это Станиславский понимал и год назад, когда ждал от Чехова обещанный "Вишневый сад".

"Авторитет Чехова охранял театр от многого", - говорил он в 1904-м.

В один год театр лишился Чехова, Горького из-за "Дачников", которых не приняли труппа и Немирович-Данченко, Саввы Тимофеевича Морозова, пайщика театра и его третьего директора, и Андреевой - и все в год войны. "Когда нужно бороться с равнодушием публики во всеоружии", - писал Станиславский жене. И в другом письме ей: "С грустью думаю об нашем театре... Недолго ему осталось жить. Представить себе жизнь без него еще не могу. Может быть, война взбодрит немного общество и удержит в нас нашу разрушительную силу. Обидно, что все хорошее так скоро погибает или вянет. Напиши при случае: пишет Немирович пьесу или нет".

Новой пьесы Немирович-Данченко не написал. Ни в 1904-м, ни позже. "Кончатся твои песни, и мне кажется - окончится моя литературно-душевная жизнь", - говорил Немирович-Данченко Чехову в феврале 1903 года, озабоченный тем, что Чехову - "не пишется".

Ему самому не писалось давно. С тех пор как у него появился свой театр, потому что для него ставить пьесу стало "все равно, что писать ее"

Со смертью Чехова драматург в Немировиче-Данченко умер.

Чехов и Ольга Леонардовна не выходили у Станиславского из головы, пока он устраивал мать в Контрексевиле. Он перечитывал рассказы Чехова, взятые с собой ("еще больше люблю и ценю его"), и думал о будущем Ольги Леонардовны, которая скрасила Чехову последние дни. Он считал, что, самоотверженно отдав больному писателю кусок своей жизни, она подарила ему еще несколько лет.

Находившийся вдали от России, он нервно отсчитывал дни, остававшиеся до прибытия тела из Баденвейлера в Москву.

О том, как все происходило, узнавал из газет.

Панихида на Николаевском вокзале в Москве шла под свист и ржание локомотивов.

Толпа, собравшаяся на вокзале, сопровождала носилки с телом и четыре колесницы с венками и цветами по всему маршруту следования траурной процессии до Новодевичьего монастыря с остановками, кроме Художественного, у Тургеневской читальни, у редакции "Русской мысли" и у памятника Пирогову.

За гробом шли родные Чехова и Ольги Леонардовны.

В Газетном переулке к ним присоединились два брата писателя, Иван Павлович и Михаил Павлович, мать и сестра - они только что прибыли из Ялты на Курский вокзал. Ольга Леонардовна, печальная, сильно похудевшая, замерла в объятиях Марии Павловны.

В толпе от Николаевского вокзала до Художественного театра шел Горький. Все взгляды были прикованы к нему. Он был в высоких сапогах, черном пальто с перехватом сзади и в какой-то фантастической "поярковой шляпе", - заметил петербургский литератор А.А.Измайлов. Он прибыл в Москву специально на похороны Чехова.

"Одет он был в обычную блузу и в широкополую шляпу: ничего андреевского, как описывали, в нем не было, - спорил с Измайловым о Горьком едва знакомый с Чеховым маленький писатель С.М.Махалов, писавший в начале века под псевдонимом Разумовский. - С лица он даже похорошел: какое- то оно показалось мне худое, бледное, но очень одухотворенное. Это и не по одному моему впечатлению". Махалов заметил в толпе Южина с Эфросом, Сытина с Дорошевичем "в великолепном ландо", Гиляровского, Липскерова из "Новостей дня" и другие лица московских знаменитостей.

Горький, перехватывая любопытные взгляды, ловя реплики, брошенные ему вслед, возмущался тем, что он и Шаляпин, а не похороны Чехова приковывали к себе внимание: "Я шел в толпе и слышал, как говорили обо мне, о том, что я похудел, не похож на портреты, что у меня смешное пальто, шляпа обрызгана грязью, что я напрасно ношу сапоги, говорили, что Шаляпин похож на пастора и стал некрасив, когда остриг волосы; говорили обо всем - собирались в трактиры, к знакомым - и никто ни слова о Чехове".

"Проплакал, прочтя описания похорон в газете, и очень взволновался за Ольгу Леонардовну", - писал Станиславский Лилиной.

"Плохой вид" Ольги Леонардовны подтвердила и Лилина, описав мужу похороны Чехова.

"Уж не надорвалась ли она? Страшно за нее и за театр. Едва ли она будет в состоянии играть, да притом в пьесах Чехова", - отвечал Станиславский жене.

Но подробнее всех и очень лично о том, что происходило в день похорон Чехова у Художественного театра, написала ему в Контрексевиль Маня Смирнова. Письмо племянницы еще раз заставило Станиславского мысленно проводить Чехова в последний путь и еще раз плакать.

Это письмо сохранилось в его домашнем архиве.

    

1904.11.9.

Дорогой дядя Костя!

Прости, что пишу тебе, но мне невыразимо тяжело, и этим тоскливым, гнетущим чувством пустоты я должна поделиться с тобой: ты меня скорей поймешь и лучше других. Всю эту неделю я не могла опомниться; мысль о Чехове не покидала меня ни на одну минуту; слова, которые я прочла в прошлую пятницу вечером в письме Emestin "Антон Павлович est mort", били тяжелым молотом по моему слуху и нервам. Очень было тяжело! А сегодня с утра у меня в голове: "Мы хороним Антона Павловича". И эту фразу я мысленно неотвязчиво повторяю весь день. Я все не верила, не позволяла себе верить, что его уже нет! Я все ждала чего-то, как бы последнего свидания с Антоном Павловичем; все время беспокоилась об Ольге Леонардовне да и о том, как будут везде встречать Чехова? Это чувство беспокойства было так сильно, что я не могла свободно дышать. Мне не хватало воздуха. Теперь, когда все кончилось, это чувство прошло, но его заменило другое - ужасное чувство пустоты, как будто отняли из самого глубокого тайника моего сердца что-то очень дорогое. Теперь Ольга Леонардовна не выходит из мыслей и из сердца. Такая потребность ее видеть, быть с ней. И ужасно тянет к нему на Могилу; сегодня я никак не могла уехать из Новодевичьего! Так хотелось остаться у дорогой могилки. - Понимаешь, дядя Костя, тебя сегодня страшно недоставало; я несколько раз вспоминала тебя. Рано утром я поехала на вокзал и там сразу натолкнулась на Константина Константиновича Соколова с Саней и еще другой барышней, мы все время были вместе. Потом я нечаянно через плечо какое-то господина прочла в газете о встрече Чехова в Петербурге и сразу расстроилась до слез. Противный, холодный, отвратительный город! Недаром я его всегда и заочно ненавидела! На станции уже было очень много народу, но гораздо меньше, чем у Художественного и на кладбище. Когда гроб пронесли мимо меня, у меня сердце больно, больно защемило и слезы так и потекли! А на Ольгу Леонардовну невозможно было смотреть без слез, они у меня навертываются сейчас при одном воспоминании! Вся ее фигура в большой черной креповой шляпе с длинной вуалью, с скорбным исхудалым лицом, залитым слезами, выражала такую глубоко раздирающую печаль, что становилось страшно за нее и собственное горе бледнело перед этой скорбью. Она шла, опираясь на Владимира Ивановича Немировича и Гольцева (редактор журнала "Русская мысль". - Г.Б. ), сзади ее поддерживала Элли Ивановна, жена Владимира Леонардовича (брат Ольги Леонардовны. - Г.Б. ). Больше никого не было из близких Антона Павловича ни на станции, ни у Художественного; мать, братья и Мария Павловна, которая совершенно занемела в своем горе, и тетка Ольги Леонардовны приехали уже в монастырь, а может быть, к "Русской мысли", я там не была.

Тяжело страшно было у Художественного! Для меня, которая так любит его, тяжелей всего! Я невольно вспоминала чествование 17-го января! Как перед этим днем перед милым театром стояла огромная, бушующая, веселая, нетерпеливая толпа, чтобы добиться билетов; я с утра радостно волновалась в этот день, и вечером, во время чествования, мне было грустно до слез, и ужасное предчувствие меня мучило, какой-то внутренний голос шептал: "Это в последний раз, в последний раз чествуют Чехова, в первый и последний". И теперь... - перед крыльцом вместо экипажей с разряженной публикой стоит черная подставка, ждут священник и дьякон, огромная толпа, грустная, молчаливая, торжественная, наполняет оба тротуара на протяжении 6-ти, 7-ми домов, а пустая середина улицы ждет вторую толпу, которая двигается медленно с прахом Чехова. Мы были у окна в фойе театра. В театре были Лужский, тетя Маруся, тетя Нюша (сестра Станиславского. - Г.Б. ), М.П.Григорьева, Качалов с женой, Званцев с военным, Загаров, Павлова (актеры театра. - Г.Б. ), несколько учениц (Красовская), Шаляпин, Горький, Ф.Гольст (художник. - Г.Б. ), Желябужский (супруг М.Ф.Андреевой. - Г.Б. ). Все грустные, расстроенные, Качалов и Шаляпин особенно - и оба очень бледные; Горький очень взволнованный. Все какие-то растерянные.

Вот послышалось вдали пение, толпа хлынула и залила всю улицу, гроб опустили перед дверью Художественного, перед дверью Чеховского театра, которому он дал жизнь и славу и который дал жизнь его пьесам! У меня сердце разрывалось. Я вспомнила Ольгу Леонардовну, какой я ее видела в последний раз в стенах этого театра, - очаровательную парижанку в рыжем парике, в чудном голубом капоте у окна, открытого в Вишневый сад... и теперь! Это было ужасно, ужасно... Несчастная не могла стоять на ногах во время литии, опустилась на колени. Когда лития кончилась, воздух дрогнул от тысячи голосов, поющих "вечную память", - было жутко и торжественно!..

Про монастырь не буду тебе рассказывать... мне слишком тяжело и слезы давят горло!

Отчего тебя не было сегодня!

    

Маня Смирнова

Образ Антона Павловича не покидал Станиславского, оторванного от людей, с которыми он мог бы разделить свою душевную боль. Ему было тяжелее Мани. Та могла высказаться и выплакаться. Может быть, ему было тяжелее всех.

С Ольгой Леонардовной он встретился только в конце августа, когда труппа собралась к открытию первого сезона - без Чехова. "Приехал Константин Сергеевич. Я, конечно, разревелась. Поговорили", - сообщала Ольга Леонардовна Марии Павловне.

Большего горя, чем смерть Антона Павловича, Маня в своей жизни не знала. Она была безутешна. Мысль об Антоне Павловиче и Ольге Леонардовне не покидала ее. Несколько раз на дню, при малейших воспоминаниях о нем и о похоронах, она принималась плакать. В Новодевичьем во время похорон она не могла подойти к могиле и поклониться Антону Павловичу - так много было народу. Поклонилась после того, как толпа разошлась. И на девятый день она не попала туда - была распорядительницей благотворительного концерта в Пушкине, нельзя было отменить. Но на следующее утро отправилась в Новодевичий. И писала Ольге Леонардовне:

(...) Мне бы хотелось быть совсем одной на Его Могиле, но, к сожалению, не удалось! Какие-то две страшно говорливые монашки все время там были, то и дело кто-нибудь приходил или смотреть, или снимать Могилку, или просто помолиться. Знаете, как хорошо у Антона Павловича! Под этим чудным деревом так тихо, спокойно; птички поют, щебечут, порхают... Как ему хорошо теперь! Я была недолго на Могиле; неприятно молиться, когда на вас смотрят. Но трудно было уйти оттуда, до такой степени там хорошо, свято, так успокаивает нервы, так ото всего окружающего слышится: "Мы отдохнем! Мы услышим ангелов; мы увидим все небо в алмазах... и наша жизнь станет тихой, нежной, как ласка!

Да, именно нежная ласка светилась в глазах Антона Павловича, согревала вам душу; теперь эта ласка разлита вокруг его Могилы; вам становится тепло, хорошо, дух его живет в вас, вокруг вас... Вы чувствуете его ласкающий, милосердный, грустный, вопрошающий взгляд! Взгляд, который меня преследует теперь, который шевелит и заставляет болеть мое сердце. Так бы и сидела, и молилась на дорогой могиле, и не ушла бы оттуда! А приходится расставаться.

"Что же делать, надо жить!" - приходит невольно на ум. (...)

А Ольга Леонардовна и на сороковой день в Москву не приехала. Впрочем, и она не верила, что Антона Павловича нет. Все писала и писала ему письма, когда вернулась в Москву, как будто он жил в Ялте.

Маня подробно описала Ольге Леонардовне, изживая в письмах свою боль, как проходили сороковины на кладбище Новодевичьего монастыря:

(...) Сегодня в монастыре все было очень хорошо, тихо, чинно, не то что на похоронах! Народу было много, но никакой давки, толкотни. Почти все художественники (большей частью младший персонал) с дядей Костей во главе были; и приехали все рано, в начале и в половине обедни. Я вынула заупокойную (вот еще к чему я не могу привыкнуть и что меня расстраивает каждый раз) просфорочку и мысленно разделила ее с Вами. После обедни всем роздали свечи и мы пошли на могилу; там было уже много народу, так что пришедшие после обедни далеко стояли. После панихиды (очень хорошо пели монашки, и за обедней тоже) все по очереди подходили поклониться могиле. (...)

И Манин дядя Костя все три месяца, что прошли со дня кончины Чехова в Баденвейлере - до открытия седьмого сезона Художественного театра, первого без Чехова, - мысленно не расставался с ним. Чехов преследовал его беспрестанно, как и Маню. Только в сентябре, проведя генеральную репетицию "Метерлинковского спектакля", начатого еще при Чехове и с его благословения, Станиславский преодолел свой "невдух" - свой нервный кризис, совпавший с творческим, с тупиком театра на чеховских путях. Он всегда, с гимназических лет, впадал в "невдух" перед очередной полосой "блужданий", и только в творчестве - в отличие от Мани, которой творчества не дал Бог, - он мог его изжить.

Этот "невдух" он изживал на Метерлинке.

Переживая смерть Чехова, Станиславский остро, на себе почувствовал не символизм, а реальность " Слепых" Метерлинка. Горькие личные наблюдения входили в ткань спектакля. Беспомощные метерлинковские слепые, оставшиеся без духовного наставника, как художественники - без Чехова, сидели, остолбенев, сбившись в группы, не шелохнувшись, заброшенные и потерянные, раздавленные страшной вестью, как Станиславский, его близкие, его друзья и коллеги в жуткий вечер 2 июля 1904 года, когда они получили известие из Баденвейлера. "Весь вечер мы, точно прижавшись, сиротами сидели, боясь разойтись, и говорили, чтобы не молчать и не плакать. Я и жена потеряли близкого родственника", - писал Станиславский 3 июля 1904 года Ольге Леонардовне в письме, которое намеревался оставить ей на границе в Бресте по пути из Москвы в Контрексевиль.

За поэзией Метерлинка высветилась живая жизнь, и диалогические поэмы Метерлинка обратились в психологический диалог, основанный на личных переживаниях. Попав в материал жизни собственной, стоявшей за пьесой, Станиславский попал в свой гений.

"Метерлинковский спектакль" был поставлен в эстетике чеховских спектаклей МХТ, несмотря на бальмонтовский перевод и музыку, транспонировавшую его в программно-симфоническое произведение с драматическими артистами. Метерлинковским триптихом Станиславский прощался с Чеховым и с его драматической прозой. Этот спектакль стал рубежом первого, чеховского этапа в жизни Художественного театра, войдя в историю драматического искусства как ответ Станиславского на смерть Чехова, как реквием драматургу и другу.

Публика на "Метерлинковском спектакле" шикала. Кугель, Эфрос, Брюсов, другие критики разной в отношении к МХТ ориентации, посмотрев премьеру, делали вывод о принципиальной невозможности Метерлинка в театре.

Станиславский и сам сознавал постановку Метерлинка как неудачу в освоении театром символистской поэзии.

А постоянная публика Художественного театра откликнулась Чехову в Метерлинке Станиславского. Среди тех, кто поддержал Станиславского, была, конечно, Маня Смирнова. В ночь после премьеры, переполненная впечатлениями от происходившего по обе стороны рампы, она писала дяде Косте. Это был голос из зрительного зала, воспитанного на пьесах Чехова:

    

1904 г. X. 2/3.

Дядя Костя, дорогой мой!

Что же это? Художественный открылся, а Антона Павловича нет... Я не могу примириться с этой мыслью! Невыразимо тяжело на душе. Как раз передо мной сидел Иван Павлович, когда я его увидела и он с нами заговорил, часть спектакля утратила свой интерес. Я в первый же антракт увидела Ольгу Леонардовну издали в ложе Владимира Ивановича и, конечно, не могла удержаться, чтобы не подойти к ней.

Я ее в первый раз видела, и сердце прямо рвалось от тоски! Пьесы невольно напомнили мне его же, Чехова; так в "Непрошенной" я вообразила все эти тени, визе косы, приход Смерти, одним словом, при другой обстановке, в далекой стране чужой, в Badenweiler'e. И пьесы-то такие трагичные, и во всех трех Смерть, Смерть, Смерть, как будто мы Его хороним. Меня совсем заледенило в театре; такое сильное, мрачное впечатление, какая-то гнетущая тяжесть без единой слезы; даже хочется разговаривать, чтобы забыться. На обратном пути домой я уже не могла удержать слез; плакала всю дорогу. И сейчас - начала раздеваться, причесываться, но ежеминутно должна была садиться без действия, потому что слезы меня всю трясли.

Ты понимаешь - нет духа Антона Павловича в театре! Сироты вы стали, и, Боже, как это чувствуется, или, по крайней мере, как я это сильно почувствовала.

Какая отвратительная публика была! Деревянная какая-то. Что значат эти хлопки жидкие, прерываемые шиканьем?! Тетя Нюша говорит, что в Художественном нельзя хлопать сразу, такое сильное впечатление. Я с ней вполне согласна; но нельзя и шикать сразу! Вообще находишься так далеко от действительности, что нельзя никаких признаков жизни издавать. Но раз есть люди, которые могут аплодировать, зачем останавливать их! Так это все противно, глупо, неприятно!

А завтра "Вишневый сад", его лебединая песнь...

Как вы можете играть? Особенно Ольга Леонардовна. Я бы не могла! Еще скорей "Дядю Ваню", "Чайку", но ведь с поэзией "Вишневого сада" связаны все последние впечатления, все репетиции с Антоном Павловичем.

Ты очень занят, милый дядя, я не должна была бы писать тебе, но должна же я вылить свою душу, свою тоску кому-нибудь! Ольге Леонардовне боюсь писать перед самым "Вишневым садом". А после нее моя мысль остановилась только на тебе; мне кажется, ты лучше и глубже других поймешь, что я чувствую.

Завтра, конечно, буду на "Вишневом саде"; как-то пройдет! Боюсь за Чехова. И зачем вы "Иванова" не приготовили на открытие?! Лучше было бы.

Дядя Костя, голубчик, ты меня пропусти на "Иванова" на генеральную; а то, если я расплачусь на первом представлении, это будет не совсем приятно.

Дай вам Бог успеха, полного, заслуженного. Пойду завтра к обедне и буду горячо, горячо молиться за вас, - неужели Бог не услышит мою молитву? Целую. Господь с вами.

    

Твоя Маня

Конечно, Маня была и на "Вишневом саде", и на "Иванове", и конечно, писала Ольге Леонардовне. И - в июле 1905-го, в первую годовщину смерти Чехова, была на могиле. И тоже писала, только не Ольге Леонардовне - она путешествовала по Скандинавии, а Марии Павловне, сестре писателя.

(...) Мне так грустно, так тихо, томительно грустно! Нет той острой боли, которая в прошлом году 2-го июля мне резала сердце, как ножом, заставила меня проплакать почти навзрыд всю ночь, нет, я теперь даже не могу плакать... Какая-то тихая тоска, томительная грусть легла на меня... как будто не большая грозовая туча находит, а все небо заволакивается серой пеленой, и начинает моросить, устанавливается ненастье. Сейчас я долго гуляла одна и все время думала об Антоне Павловиче. Под конец я так настроила свое воображение, что в шорохе деревьев будто слышала его голос - такой тихий, глубокий, немного глухой и такой задушевный, задушевный! Но увидать его я не могла! Как ни оборачивалась, как ни всматривалась в темноту деревьев. Минутами у меня являлись дикие мысли - упасть, вывихнуть себе ногу, чтобы физической болью заглушить нравственную. (...) Народу было немного, даже мало, особенно в сравнении с похоронами Антона Павловича. А главное, кроме Гольцева, ни одного знакомого лица. Мне так стало обидно и больно, что я до сих пор зла! Мне бы хотелось, чтобы были тысячи людей, чтобы все плакали, чтобы люди эти были благородные, хорошие... Мы сперва пошли поклониться могилке - она такая свежая, засажена чудными цветами, особенно белые лилии хорошо подходят к Антону Павловичу, и гвоздик много. Свезла ему большой сноп васильков тарасовских, но пришлось его устроить на памятник Вашему отцу; жаль было мять цветы на Антона Павловича могилке.

Обедню служили в большой красной церкви; очень симпатичный батюшка, служил хорошо, и пели очень хорошо, стройно. Вынули просфорочку за Антона Павловича, а после обедни заказали панихиду и пошли на могилу. Публика была ужасно какая-то пошлая; хотя большинство учащейся молодежи, но... не то! (...) Смотрят, как на диких зверей, невозможно молиться! И потом - божественная тишина и спокойствие, которое всегда царит на Антона Павловичиной могиле, было нарушено этой пестрой толпой. Мне хотелось спрятаться от них и быть там невидимкой, одним только сердцем! Когда я сравниваю эту панихиду - публичную - с теми скромными литиями, которые я иногда зимой, весной служила в будни одна на этой дорогой могиле... я тогда молилась горячо, я чувствовала, что дух Антона Павловича витает около меня, что он, милый, знает, слышит мою молитву. Надеюсь, что в 2 часа будет очень много народу, не сможет быть мало! Мы ждать не стали... У меня темно на душе, да и теперь не светло. (...)

Но на душе ее постепенно "светлело". Особенно в Тарасовке, что рядом с Любимовкой, в радостях летней подмосковной жизни, отлаженной дедами и родителями. "Купаюсь, как никогда, запоем! Верховая езда, tennis, прогулки, лодка, велосипед", - писала Маня Ольге Леонардовне. А на дороге, что вела из усадьбы Любимовка к железнодорожному мосту и в город, откуда пред очи растерянным Раневской, Гаеву, Лопахину, Варе, Пете и Ане мог предстать грозный Прохожий, их напугавший, Маня встречала Мейерхольда и молодых артистов филиального отделения Художественного театра - Студии на Поварской. Дядя Костя профинансировал и открыл ее весной, а летом студийцы поселились в Пушкине, где репетировали пьесы Метерлинка, Пшибышевского, Гауптмана. Они осваивали символистскую драму, как когда-то, перед открытием Художественного, осваивали чеховскую "Чайку".

Круг замыкался. Чеховский период в жизни Художественного театра, его основателей и его верных зрителей был завершен. Он отодвигался в прошлое, оставаясь воспоминанием не о потере, а о счастливой встрече с автором "Чайки", "Дяди Вани", "Трех сестер" и "Вишневого сада".

MEMORIUM

• "Представить себе жизнь без него еще не могу"
  2 (15) июля 1904 года. Смерть Чехова. Похороны в Камергерском