АНАТОЛИЙ АДОСКИН: Я не совпадаю с этим веком

Светлана ПОЛЯКОВА
Фото Михаила ГУТЕРМАНА

А.Адоскин

Анатолий Михайлович АДОСКИН знаком широкому зрителю по нескольким десяткам ролей в "нашем старом кино". Впервые он снялся еще в середине пятидесятых ("Два капитана"), одна из последних его киноработ - "Дом дураков" Андрона Кончаловского. Почти всегда эти роли были не самыми главными. Но появление на экране плохо сориентированного интеллигента-очкарика - "а еще в шляпе!" - подобно оригинальной приправе, придавало дополнительную остроту всему актерскому ансамблю. В кино его авторскими "масками" стали, пожалуй, лишь две - рьяно начинающий руководитель из "Девчат" и женолюбивый доходяга-физкультурник ("Семь стариков и одна девушка"). Зато актер Театра имени Моссовета Анатолий Адоскин, трудовой стаж которого перевалил за шестьдесят лет, стал действительным персонажем театральной истории XX века. Одним из немногих свидетелей эпохи, сохраненных для нас судьбой, кажется, еще и для того, чтобы не распадалась связь времен...

- Я физиологически ощутил, как кончился век. Все чаще вспоминаю маститых актеров прошлого, непримиримо, порой болезненно не принимавших новых театральных веяний, которые приносило с собой время. И как мы, некогда молодые актеры, порой посмеивались над их устарелыми, как мне казалось, взглядами. Но вот пришло время - и сегодня можно посмеяться надо мной. Я так же, как некогда мои многоуважаемые "властители дум", не могу разделить многого из того, что вижу и в чем сам вынужден принимать участие. Какое-то несовпадение с веком.

- Несовпадение с веком - и при этом вы уже много лет поете в рок-опере "Иисус Христос - суперзвезда" партию Пилата ?

- О, это мне очень интересно! Это то, чем я всю жизнь был обделен. Культура джаза, рока как-то прошла мимо, хотя классическая музыка с детства стала необходимостью. У меня был друг, папа которого работал истопником в доме, где жили актеры. Я ходил в этот двор в волейбол играть с детьми артистов Театра Станиславского и Немировича-Данченко. Однажды был приглашен в дом к одному из них и услышал, как распевается его папа - баритон Юницкий. Случайно вошел к нему в кабинет и увидел портрет Станиславского с надписью: "Дорогому Юрочке, который доказал, что он - настоящий Онегин". Тогда я просто заразился оперой, выпрашивал у папы моего товарища партитуры и переписывал.

А через два месяца я потрогал Немировича-Данченко.

- То есть как? Подкрались ?

- Владимир Иванович шествовал из дома в свой оперный театр. Я подкрался и приложился к нему ладонью. Честное слово! Практически рукоположение.

Так вот, я стал ходить на все спектакли Театра Станиславского и Немировича-Данченко. Мне сказали, что для того, чтобы проходить без билета, надо дать хлеба капельдинеру, голод был. И я крал дома хлеб и относил капельдинеру. И, таким образом, лет в четырнадцать имел возможность там все пересмотреть! Полюбив оперу, стал ходить по драматическим студиям. Познакомился случайно, на съемках фильма "Зоя", где был занят в массовке, с молодым человеком, набиравшим людей в очень серьезную студию, которой руководил Константин Воинов, любимый ученик Хмелева.

Я, наверное, был очень смешным человеком, плохо читал стихи, прозу, но отличиться удалось на этюде. Что такое этюд, я тогда не знал. Мне предложили ситуацию: "Вы приехали в командировку в незнакомый город, на обратном пути вам захотелось попить, и вы отстали от поезда. И тут выяснилось, что у вас нет билета". Я долго думал. Вспомнил, как в спектакле "Вишневый сад" Симеонов-Пищик ищет выигрышный билет и как играющий его актер очень смешно повторял: "По-те-рял! По-те-рял!" И я подумал: "Вот здесь-то я и рвану ту же интонацию! И все умрут от хохота." И затянул длинный монолог: "О проклятый город! Я приехал сюда, мне сказали, что здесь есть для меня хорошая работа, я пришел - никого нет..." Я полчаса рассказывал свои "впечатления от города", никто меня не перебил. И, наконец, полез в карман за билетом и: "По-те-рял!" Хохота не было, меня отпустили, потом вызвали и сказали: "Мы вас за странность берем".

- Правда ли, что в студию Воинова вы впоследствии принимали Анатолия Эфроса ?

- Я к тому времени уже был важный - студиец. Входил в число опытных. И вот в день, когда я был дежурным по студии, в клуб на площади Журавлева зашел парень. "Фамилия?" - "Эфрос" - "Имя?" - "Анатолий" - "Кто вы?" - "Токарь четвертого разряда авиационного завода" - "Что будете читать?" - "Тройку" Гоголя". И стал под Яхонтова читать "Тройку". Голос Яхонтова, в которого Толя был влюблен, остался у него на всю жизнь - прозрачный, стеклянный, звенящий, отстраненный. Эфроса потом, так же как и меня, принял в свою студию Завадский, и дальше мы свой путь вершили вместе. Первой его ролью у Завадского был Петя Трофимов в "Вишневом саде", он тогда учился на втором курсе. А педагог Эфроса, знаменитая артистка МХАТа Ольга Пыжова, однажды ему сказала: "Вы слишком интеллектуальны, чтобы быть актером. Мне кажется, у вас явно режиссерский талант". И Завадский его очень поддержал - устроил его на режиссерский факультет ГИТИСа к Николаю Петрову, сразу на второй курс.

- Но ведь вы начинали профессиональное обучение в студии при Вахтанговском театре ?

- О, это довольно забавная история. Воинов встретил Завадского, вернувшегося с театром из Алма-Аты, из эвакуации, и предложил показать нашу студию. С тем чтобы Завадский принял к себе тех, кого захочет. А нам признался, что по окончании учебы у Завадского мы могли бы создать свой театр - только бы дипломы получить! Та же идея, что у будущего "Современника". Но до приема в студию Завадского оставалось полтора месяца. Шла война, я работал на военном заводе сборщиком. Как чаплиновский герой, повторял одно и то же движение - вставлял взрыватели и вкручивал их. Наловчился делать это автоматически, ставил перед собой книгу и читал. Однажды, будучи в Москве проездом с фронта, мой папа забрал меня с завода и отвел в автотранспортный техникум. Я там все ненавидел! Мне было так скучно! Пропускал уроки, сбегал на занятия в студию. И когда меня оттуда выгнали и лишили рабочей карточки (600 г хлеба), карточку необходимо было где-то раздобыть, чтобы мама не ругала. Узнал, что в Вахтанговском театре тоже открыли студию. Пришел, узнал, что прием закончен, нашел как-то домашний адрес Захавы и заявился к нему домой. Он открыл дверь - утром, в халате, я сказал: "Прошу меня принять." Он: "Прием окончен". Я: "Но я - очень талантливый человек". Он был чрезвычайно удивлен: "Чем докажете?" Я: "Ну, пожалуйста, дайте мне этюд, я вам покажу." Через пять минут он написал мне на бумажке: "Принять!" Так я попал на курс Веры Львовой, где учились Кацынский, Парфаньяк... Тогда еще Ульянова не было в Вахтанговском. И на третий день на занятиях по движению я услышал, как мальчишки обсуждали, какие трусики у девочек. Я был настолько шокирован, что сказал: "Ноги моей здесь не будет!" Но карточку получить я успел! И стал ждать приема у Завадского.

- Почему ваш сознательный выбор пал именно на студию Завадского ?

- Не знаю. Я тогда, на самом деле, мало понимал. И совсем не умел читать стихи - мне было стыдно читать стихи, потому что я считал это неестественным. И тогда Воинов предложил на поступлении в студию Завадского прочитать "Дядю Степу"! Я был длинный, ходил в папиных гигантских военных сапогах, смешной курточке... И придумал целую пантомиму с Дядей Степой. А в качестве прозы нашел в "Сорочинской ярмарке" гоголевской рассказ кума о черной свитке и решил это читать по-украински. Помню, как все умирали от хохота - странный парень! Так, в 43-м году я был принят к Завадскому, а с 4 января 44-го был зачислен артистом вспомогательного состава и стал выходить на сцену Театра Моссовета. И студия у нас помещалась ни больше ни меньше как в доме Константина Сергеевича Станиславского (в то время - гараж Совета Министров, напротив Театра "Эрмитаж"). Я дышал этими стенами! А вечерами перебегал улицу и в массовках выходил на легендарные подмостки "Эрмитажа", где актеры Московского художественного общедоступного несколько десятилетий назад играли "Царя Федора" и "Чайку".

- Первое, что читаешь о вас в любом информационном источнике: "...Адоскин - советский актер". Вы - действительно советский ?

- Я - продукт. Я - экспонат. Потому что очень плотно застал эпоху советского театра, застал разрушение советского театра и вот сейчас живу в театре сегодняшнем. При этом я обожал старый театр. Знал всех мхатовцев, ходил на все их спектакли, настолько сильно преклонялся перед этими актерами, что, уже будучи довольно успешным актером родного Моссовета, решил уйти переучиваться в Школу-студию МХАТа на первый курс к Топоркову. Но с позором был забракован. Как носитель закостенелых театральных штампов. Тогда ведь молодежь московских театров вела активную новаторскую жизнь в стенах старого Дома актера, что был на улице Горького. Здесь рождались идеи о новом будущем театра, здесь спорили Эфрос, Любимов, Ефремов, здесь же происходили творческие семинары по изучению наследия Константина Сергеевича о методе физических действий, что вел Кедров. Между прочим, никто почему-то об этом не говорит - здесь, в сражениях за новый театр, зародились и "Современник" и Таганка - на этих вот наших столкновениях, спорах и т.д. Эфрос, Львов-Анохин и Ефремов набирали себе группы актеров, из которых должен был быть построен театр. Все долго искали пьесы и не могли найти. Когда выяснилось, что Ефремов берет розовскую пьесу, мы все засмеялись: "Зачем? Такая старая пьеса. Кому она нужна?" Мы не поверили в это, но единственным, у кого получилось создать свой театр, оказался Ефремов.

- Ваша жизнь с юности связана с именами-легендами. Отчего не пишете мемуаров ?

- Знаете, наша семья с 57-го года живет в кооперативном доме Большого театра. Из моего окна видна та самая квартира, в которой жил Константин Сергеевич. В квартире надо мной жил Кондрашин, выше жил Светланов, а еще выше - Рождественский. Я был поклонником Святослава Теофиловича Рихтера. Познакомились мы на творческой встрече с ним, организованной Завадским в нашем театре. Подружились, тем более что он был очень близок с Журавлевым, а Дмитрий Журавлев был моим учителем.

Самое сильнодействующее лицо моей жизни - Елизавета Яковлевна Эфрон, сестра Сергея Яковлевича Эфрона. Помню уходящего на фронт Мура. Архив Марины Ивановны три года лежал у меня в гараже. Я душевно возник там, среди этих людей. Фальк, Пастернак, Марина Ивановна, этот дом в Мерзляковском, маленький закуток, где они жили, и эта семья. Причем о Марине Ивановне я тогда ничего не знал. Фамилия Цветаевой ведь стала широко известной где-то в пятьдесят седьмом году, а в то время она была запрещена. Я всегда был самым младшим для всех коллективов. Поэтому все мои ушли, из нас никого не осталось.

- В вашем полувековом трудовом стаже на сцене Театра Моссовета однажды случился перерыв - вы ушли в "Современник". Случился конфликт с Завадским ?

- Вообще в искусстве исповедовать что-то одно - нехорошо. Поэтому, как Завадский ни уговаривал меня остаться, я все-таки сбежал от него к Ефремову. А Юрия Александровича я всегда любил, многое не принимая в его "государственных" спектаклях. Он, несчастный, был вынужден заниматься черт знает чем - ставить Софронова, Сурова и Вирту, чтобы театр существовал и чтобы мы спокойно существовали за его спиной. И метод его я не совсем принимал: когда Завадский со мной работал, мне порой казалось, он мне мешал. Зато какой он был человек! Руки, уши, брюки - словно пришелец из XIX века. Этот облик действовал сильней, чем даже его работа! При этом он был доступный человек! И мог быть таким внимательным к людям! Еще на первом курсе студии я очень хорошо его показывал. Надевал на голову женский чулок, а по бокам наклеивал вату. Он умирал от хохота. (Мои капустники - это тоже целая история. У меня дома лежит чемодан с текстами и записями.) А когда на втором курсе я играл роль на сопротивление - любовника, денди, - он как-то встретил меня, и я посетовал, что мне не во что одеть своего героя. "Приходи ко мне", - говорит Завадский, открыл гардероб, обмерил меня и подобрал костюм. Я потом в этом костюме полгода ходил, все затягивал момент расставания с ним. Я вообще очень подражал Завадскому.

- Как противоречивы порой мемуары. Раневская сказала Завадскому: "Вон из искусства!" Вы поете дифирамбы .

- Это же я "запустил" - про Раневскую! Не должен был. Из моих воспоминаний столько украли! Когда было столетие Фаины Георгиевны, пришла корреспондентка, я рассказал, она записала. Информацию, исходящую от меня, процитировал по телевизору Леонид Парфенов. А потом Галина Сергеевна Уланова сказала мне, что в суд на меня подаст за то, что я это сказал. В передаче Парфенова был совершенно искажен контекст, я рассказывал о личностях, о титанах, в результате столкновения которых произошел крах - Раневская уходит из театра. А заканчивалась моя история тем, что через пять лет Раневская находит своих родителей-эмигрантов в Румынии, в маленьком городишке, нуждающихся и думающих, что она - богачка. В это время Завадский приехал в Бухарест ставить "Вишневый сад". И они встретились в советском посольстве. И Завадский, зная, что семья Фаины Георгиевны бедствует, отдал ей весь гонорар, который получил. Они обнялись и простили все друг другу. Но вот эта часть не была озвучена Парфеновым. И в истории осталось только: "Вон из искусства!" Поэтому вы должны понимать, как опасны мемуары, как страшно, коснувшись, невольно обидеть, особенно если люди еще живы.

- Отчего же через пять лет вы ушли из "Современника "?

- Там тоже приходилось исповедовать только одно направление. Там мне Лев Круглый, например, с юмором говорил, что я стал замечательным артистом на роли рабочих и крестьян.

Причем я ушел из "Современника" тогда, когда достиг невозможного, - из переменного состава попал в труппу путем общего голосования. Там ведь попасть в труппу было невозможно! А я был вообще из другого теста - обожал форму, любил театральность. И чувствовал себя все же инородцем.

Когда вернулся в Театр Моссовета, мне говорили: "Толя, если бы ты не ушел, ты бы давно звание получил". А получил я, на самом деле, нечто большее - это были счастливые пять лет!

- Прежде чем вернуться в Моссовет, вы ведь поработали еще и в "Ленкоме ".

- Сам бог велел - Эфрос был моим другом. И в "Ленкоме" я был его заместителем по художественной части. Когда театр был разгромлен, я никак не думал, что Анатолий Васильевич не возьмет меня с собой на Бронную. Это вообще ужасная штука, когда твой друг - руководитель. Не дай бог! Я понимал, что и ему должно быть неловко, что я его друг. Я был единственным, кто говорил ему "ты". И это неестественно. И я вел себя порой не очень хорошо по отношению к нему - в силу своего максимализма. Я не понимал тогда, в каком он находится положении. Театр на грани закрытия, а я, например, из-за отношения Эфроса к одному актеру обвинил его на общем собрании в безнравственности. Говорил о студийности, о высоких материях. "О чем он мелет, когда все валится?" - наверное, думал Эфрос. И в результате я оказался ненужным ему в новой жизни на Бронной. Это так и осталось для меня самым большим ударом в жизни, но никогда я не задавал ему ни одного вопроса по этому поводу. В "Ленкоме" я сыграл две свои лучшие роли - в брехтовской пьесе "Что тот солдат, что этот", в постановке замечательного грузинского режиссера Михаила Ивановича Туманишвили, учителя Роберта Стуруа. И роль Фокусника в постановке Феликса Бермана "Аттракционы" по новелле Володина.

После ухода Эфроса я остался в "Ленкоме", но на его место пришли просто бандиты! Они тут же выставили меня из театра "за профнепригодность". Когда Завадский об этом узнал, сразу позвонил: "Немедленно ко мне!" - вот так завершилась история блудного сына.

- Как за это время эволюционировал ваш родной театр ?

- Знаете, когда я уходил из Моссовета, последней каплей, повлекшей за собой такой демарш, была постановка пьесы Софронова "Миллион за улыбку". И распределение ролей - Плятт, Марецкая... Когда я услышал эту читку, подумал: "Ноги моей здесь больше не будет!" И вот я вернулся через восемь лет обратно под родную крышу, меня вызывает к себе директор и говорит, что половина труппы уезжает в Болгарию "и мы хотим, чтобы вы в софроновской пьесе сыграли вместо Ростислава Яновича". Я замираю и говорю: "А вы знаете, что я из-за этой пьесы восемь лет назад ушел из театра? Мне что, опять подавать заявление?" А он мне отвечает: "Значит так: если вы настолько передовой человек, что народные артисты Союза Марецкая и Плятт считают, что они могут играть драматургию Софронова, а вы - нет, пишите заявление". Что мне делать? Я позвонил Эфросу: "Толя, что мне делать?", думая, что он скажет: "Уходи". А он и говорит: "Плюнь и сыграй". И я сыграл. И думаю, что большего успеха в жизни я не видел. Потому что весь зал, причем интеллигентные люди, очкастые, аплодировали стоя. И я понял, какая драматургия нужна этому народу. Софронов же просто переделал на советский лад знаменитый английский водевиль. Скетч.

- Как вы пережили такое разочарование ?

- Я понял, что спасаться надо в одиночку. Хотя всегда любил коллектив, дружество. А тут надвигался юбилей декабристов - 150 лет. И начался замечательный период моей работы на телевидении, на учебной программе (потом это стало каналом "Культура"). Кюхельбекер, Дельвиг, Одоевский, Жуковский, Батюшков, Денис Давыдов, Баратынский - мое спасение.

Причем моими советчиками были Эдельман, Журавлев, Раневская, моим другом стал Станислав Рассадин. Этим моим "путеводным ангелам" я все показывал и ничего без них не делал. Получился цикл из одиннадцати программ.

- Я помню передачу, в которой вы создали такой образ Кюхельбекера, как будто воскресили из небытия самого Кюхельбекера .

- Когда Завадский ставил "Петербургские сновидения", к нам в качестве консультанта приходил Юрий Карякин. Он, писавший тогда партийные речи Первому секретарю Венгрии, вдруг стал заниматься Достоевским и так влюбился в литературу, что бросил свою грандиозную партийную карьеру. Я пришел к нему и попросил посоветовать мне что-нибудь по теме декабристов, которая мне оказалась так близка. Он спросил: "А вы можете посвятить этому целый день? Тогда приходите ко мне". И вывел меня на тему Кюхельбекера. И в результате я пошел в библиотеку политкаторжан - изучать документы жандармерии. А в другой библиотеке нашел дневник Кюхельбекера. И взял, естественно, Тынянова. И нашел в дневнике, как феноменально говорил Кюхельбекер о Шиллере, о Шекспире, и тут же - о кошечке, которая к нему лазила через решетку, о птичке... Такой грандиозный ребенок величайшей культуры, энциклопедических знаний! Я принес это Карякину, стал читать, дошел до фрагмента: "Вчера ко мне поступил на работу мальчик четырнадцати лет. Я его погладил по голове. Он в ответ погладил меня". И Карякин закричал: "Вот- финал! Это и есть содержание всего - мальчик узнал другого мальчика".

Когда я поделился замыслом с Раневской, прислал ей огрызки из тыняновской повести о Вильгельме, а также документы и письма из переписки Пушкина с Кюхельбекером, Фаина Георгиевна сразу же категорично, как она умела, заявила: "Оставьте Тынянова, документы сильнее".

- Последняя передача из цикла "Воспоминания о Царском Селе" вышла совсем недавно .

- Я долго не мог прорваться на телевидение с продолжением цикла. В частности, потому, что даже для моего родного канала с прекрасным названием "Культура" передачи мои оказались слишком длинными - сейчас требуется не больше 26 минут. И вдруг год назад мне удалось снять свой моноспектакль о Гавриле Романовиче Державине, где звучат стихи Бродского, Самойлова, Мандельштама, Чухонцева. А теперь монтируется передача об Анненском - я только что приехал из Царского Села.

И это спасение снова вернулось ко мне - не театр, не кино, а моя работа над циклом этих передач.

- Как воспринимаете вы новый театр - режиссуру, выбор материала, способ служения актеров ?

- Знаете, когда я сегодня смотрю спектакли молодых, очень талантливых режиссеров, то ловлю себя на том, что стал подозрительно относиться к Мейерхольду. Мы ведь, на самом деле, его не видели. А вдруг он ничем не отличался от нынешних авангардистов? Талантливо, но какое насилие над автором. Я все думаю: понравился ли бы мне мейерхольдовский "Ревизор"? Черт его знает! Ведь это такие ломки! А рядом - Константин Сергеевич, другой театр. Кто прав?

Честно говоря, никакого ответа не может быть. Я видел спектакль "Лебединое озеро" Метью Борна, где лебедей танцуют мужчины, и подумал, что, если бы кто-то мне высказал такую идею теоретически, я подумал бы: безобразие! Это не должно быть. Но я с таким интересом смотрел. Как видно, в нашем деле закон один - талант.

Никогда не забуду, как увидев в первый раз "Три сестры" во МХАТе, я пришел восторженный к Дмитрию Николаевичу Журавлеву и сказал, как это поразительно, а он мне ответил: "Толечка, если бы ты видел, как ТЕ играли... Книппер, Станиславский". Но и я видел своих ТЕХ - Тарасову, Ливанова, Хмелева... И понимаю, что сегодня очень

многое устарело в том, как мои ТЕ играли.

- В вашей гримерной некогда обитала Раневская. Рядом - гримерки с табличками "Плятт", "Марецкая", "Орлова". Влияет ли сегодня их аура на атмосферу в театре ?

- Если бы вы знали, что звучало на диванчике рядом с этой гримерной лет двадцать назад! Какие звуки, какой язык, о чем говорили. Вот этот столик Фаины Георгиевны, что здесь стояло? Портрет мамы, сестры, колечко какое-то лежало... То, что ее согревало. Мое открытие: она перед выходом на сцену возбуждала в себе самое доброе через личную память, поэтому и приносила с собой самые любимые вещицы, святые для нее.

Смотрю в ее зеркало. Из зазеркалья словно вижу, как Раневская смотрит на меня с надеждой, что театр жив, что он все так же дорог и необходим зрителю. А за дверью в коридоре, где в прежние времена стояла тишина и лишь перед спектаклем в соседней гримерке раздавалось пение гаммы "ма-ма-ма" - это Николай Дмитриевич Мордвинов распевался перед спектаклем, - слышу крики: это улица ворвалась в театр, что некогда назывался храмом. А артисты прибежали кто с киносъемок, кто со съемок телесериалов, кто с презентаций... Прибежали с разговорами, с анекдотами, со смехом... Третий звонок - и через мгновение начнется таинство искусства - совсем другого.

ПОД ЗАНАВЕС

• АНАТОЛИЙ АДОСКИН: Я не совпадаю с этим веком
• Загляните в Книгу судеб
  Гороскоп с 16 по 22 апреля
• Человек родился