ИРИНА БЯКОВА: Жизнь – это тоже творчество

Беседу вела Татьяна ПЕТРЕНКО
Фото Ирины КАЛЕДИНОЙ

И.Бякова в сцене из спектакля “Одолжите тенора!”

Ирина БЯКОВА ступила на театральные подмостки сразу после окончания ГИТИСа. В Театре имени А.С.Пушкина на нее посыпались главные роли, за первую из них – Замарашки в “Подонках” – она получила премию “Театральная весна”. Затем были Ольга в “Разбитом счастье”, Даша в “Бесах”, Мари в “Блэзе”, Елена в “Сне в летнюю ночь”.

С годами главных ролей становилось все меньше, но Ирина Бякова, играя даже эпизоды, незамеченной не остается. Такова ее Памела в “Пулях над Бродвеем”, Джулия в “Одолжите тенора”, миссис Бэнкс в “Босиком по парку”, Анна Васильевна в “Прошлым летом в Чулимске”.

Так же стремительно она ворвалась в кино. История повторилась. За первую роль трактористки Диденко в фильме “И вся любовь” молодая актриса на Кинофестивале “Созвездие” была награждена двумя премиями – “Надежда”, и “Дебют”. Затем были булочница Алексанкина в “1000 долларов в одну сторону”, жена Подсекальникова в “Самоубийце”, “Скандал в нашем Клошгороде”, “Борода в очках и бородавочник”, “Рождественская история”, “Дети Арбата”, “Нежные встречи”, “Угон”, “Жизнь, которой не было”, “Доктор Тырса”.

Ее родители встретились в Советской Гавани – самой дальней точке на юго-востоке нашей страны, дальше только Сахалин. Молодой строитель Александр, заглянув в бухгалтерию, увидел девушку. Он подошел и сказал: “Будь моей женой!” Она растерялась, но, потупив взор, ответила: “Согласна”.

– Когда я родилась, папа написал записку: “Здравствуйте, Зина и Ириночка”. Так определилось мое имя. Фамилия папина. Все его братья фамилию поменяли. Вначале я ее стеснялась, а потом нашла на этикетке банки со сметаной адрес изготовителя – улица Бякова. Оказывается, c такой фамилией был известный спортсмен. Правда, придя в театр, я думала о смене фамилии, но мой любимый, самый дорогой, драгоценный педагог Левертов, грозно сказал: “Не смей”, и я послушалась, а сейчас в минуту жизни трудную думаю: “Ну все плохо, еще и Бякова!”

– А что вы помните о Советской Гавани?

– Помню, как лопаткой ковыряла что-то большое и белое. Мама потом говорила: “Да, там такие огромные белые сугробы были”. Меня в детстве напугал медведь. Это было связано с историей, когда мои родители заблудились в тайге и их не могли найти. Меня решили отдать. Пришли люди, которые хотели меня удочерить и подарили большого, черного игрушечного медведя. Он рычал. Я так испугалась, что спряталась в дальний угол и не выходила, пока моих маму и папу не нашли в какой-то сторожке, и они не вернулись. Я была очень маленькая, и взрослые думали, что это осталось вне моей памяти, а я помнила. Когда мне было пять лет, мы перебрались в Нижний Новгород, где жили родители мамы. Это удивительный город. Там все было замечательно. Я была преданным октябренком: если не я, то кто? Ответственной пионеркой.

– Какие-то кружки посещали?

– Я была застенчивая, и хоть сцены боялась, в концертах всегда участие принимала. В детском саду воспитатели недоумевали: “И поет и танцует, но стоит ей выйти одной читать стихотворение, она столбенеет”. Так же и с фортепиано у меня было в музыкальной школе. Играю перед экзаменом моей учительнице – все хорошо. Иду на экзамен, а он проходил в огромном зале: далеко-далеко стол с зеленым сукном, тети степенные и, как мне казалось, суровые, и рояль, на котором мы обычно не играли. Его клавиши подчиняются рукам без особых усилий, но мои руки деревенеют, и я начинаю колотить по клавишам. Экзаменаторы возмущаются: “Чему только ее учили целый год?”, – а педагог оправдывается: “Только что было все замечательно”. Я промучилась два класса и сбежала. Заметив, что в кругу детей я читаю стихи, что-то рассказываю, отвела меня моя первая учительница в драматический кружок. Дали мне в спектакле “Зайка-зазнайка” роль лисоньки, и должна она была мести пол, и “спивать” песенки. Я не смогла соединить эти два действия. Потом был кукольный кружок, где я просто отдыхала, потому что можно было спрятаться за куклу. Лет в четырнадцать я осмелела, пришла в народный театр при Доме офицеров. Там все было по-настоящему, с пожилыми актерами, с декорациями. Мы ездили по частям, играли спектакли для солдат.

– Родители видели вас на сцене?

– Нет, они к тому времени уже развелись и мной не занимались. Я была предоставлена самой себе, и тогда мне это нравилось. Я уезжала поступать, никто не знал. Когда уже поступила в Москве в институт, горько горевала, потому что осознала, насколько я была одинока и брошена, в плане безвозмездной любви, например, когда ты просишь денег и знаешь, что их не надо отдавать. Правда, я никогда не просила.

– В школе была кличка?

– Меня называли Бякушка, Бякушечка. Я была заласкана своими друзьями. Их у меня не много, но они настоящие, с первого класса. Я, как брошенный ребенок, понимая, что никто обо мне не позаботится, после восьмого класса пошла в самое высокооплачиваемое ПТУ учиться на монтажницу радиоаппаратуры. Три месяца нам платили по 30 рублей, а потом направили на работу. Меня сразу взяли оператором прецизионной фотолитографии. Это был научно-исследовательский институт, там интеллигентные люди, потрясающие химики. Они приобщили меня к хорошей литературе. В институте у инженеров была зарплата 120 рублей, а у меня 150, и я, зная, что буду поступать в институт, готовила себе приданое. У меня было кожаное пальто с норкой. Когда я поступила, мне говорили: “Мы думали, что ты дочка каких-то профессоров, потому что ты так одета была!”

– После окончания школы вы не поехали в Москву?

– Я поступала в Горьковское театральное. Не поступила. Поехала в Ярославль. Там меня на кукольное отделение брали. Я сказала: “Извините, на куклы я всегда успею”, – и поехала в Свердловск. Вместе со мной поступала девочка. Мы обе провалились, и она, рыдая на моем плече, сказала: “На следующий год поедем в Москву”, – и мы поехали. Я поступила в ГИТИС к С.Н.Колосову и Л.И.Касаткиной, а она – к Ремизову на режиссерское.

Я показывалась Левертову Владимиру Наумовичу, он пропустил меня на туры, но посоветовал: “Убери ручки! Много жестикулируешь”. Я убрала, моя органика ушла, и, видимо, тот темперамент, который был естествен, исчез. Никакого впечатления на Колосова я не произвела. Решила не только поменять характерный отрывок, но еще и спеть. Взяла “Женитьбу” Гоголя. За полгода до этого я три аккорда выучила на гитаре и поняла: чтобы меня ни с кем не сравнивали, нужно петь свое. Написала песенку на стихи Бернса. Подготовила номер и ворвалась к Левертову: “Я все изменила”. Потом он мне говорил: “Ну, Бякова, ты меня потрясла, за три часа все выучить”. Он снова к Колосову меня привел. Колосов удивился: “А что, мы эту девочку не смотрели?” То есть я настолько была безликая в первый раз, что он меня даже не запомнил. На третьем туре это была уже сцена, совсем не страшная, потому, что я к ней привыкла. Я читала встречу Анфисы с Кирьяном из “Вечного зова”, когда она встречает мужа после войны, а он без ног, у меня слезы текли ручьем. После меня выходит мальчик. Тоненький, маленький и читает про солдата тоже безногого, тут я вся изревелась. Потом он ко мне подошел и низким голосом сказал: “Девочка, что ж ты так? Надо эмоции-то сдерживать”. Я подумала: “У, какой ты неоднозначный, Сережа Габриэлян!” Потом был коллоквиум. Меня спросили: “Где работала Ермолова?” Я радостно воскликнула: “В Ермоловском!”, – и по их разочарованным лицам поняла: “Никогда тебе, Бякова, не стать образованным человеком, никого не потрясать своей эрудицией!”

“А какие книги, деточка, ты читала последнее время?”, – с грустью спросил Колосов. Тут я его удивила: “Пикуля, Конецкого, Булгакова!” (мои старшие товарищи-химики кормили меня только хорошей литературой). В общем, так случилось, что меня взяли, а Сергея нет. Потом нас целый год третировали: “Мы не взяли гениального Сережу Габриэляна, взяли вас, а вы не хотите учиться”. Мы оправдывались: “Мы ночами не спим, этюды готовим, а нас только с Габриэляном и сравнивают”. На следующий год Габриэляна вернули. Я подхожу к нему: “Ой, Сережа, здравствуй!” – и вижу, что он ниже меня, а я без каблуков. Нам дают отрывок на двоих, рассказ Моравиа “Замухрышка”, и мы понимаем, что нам друг от друга никуда не деться, и так уже двадцать шесть лет.

– Вы назвали Левертова драгоценным, что ж в нем такого особенного?

– Педагог с большой буквы, любивший нас и полностью нам отдававшийся, научивший нас работать над ролью, а это главное – иметь свою “кухню”. Он не объяснял, не открывал какие-то тайны, он просто говорил, а мы понимали. Владимир Наумович, можно сказать, подарил нам с Сережей “Замухрышку”. Этот отрывок он когда-то с женой исполнял. Мы стали известны всему институту и всеми любимы. Счастливое было время! Не помню, что ели, сколько спали. Все время я что-то придумывала, про себя проговаривала и была похожа на сумасшедшую. Материально мне никто не помогал. Я работала по ночам, и дворником, и уборщицей. Жила в общежитии, потом мы с подружкой сняли комнату в коммунальной квартире, платили по 5 рублей. Спали на уличных лавках, которые стащили в сквере. В общежитии попросили матрацы и прожили на этих лавках около года. Когда переезжали обратно в общежитие, вернули их на место, а потом мы стали с Сережей жить.

– Юрий Еремин у вас не преподавал?

– Нет, он пришел на дипломный спектакль “Крестики-нолики”, где я играла главную роль, и сказал: “Я эту девочку беру”. Он тогда был в Театре Советской Армии. Летом ему предложили возглавить Театр имени А.С.Пушкина. Он позвонил мне: “Вы пойдете со мной?” Я сказала: “Конечно”. Какое это было счастье!!!

Накануне моего прихода в театр я так нервничала, что пошла и очень коротко постриглась. Выглядела, наверное, ужасно, но труппа меня приняла. Меня сразу ввели в спектакль “Народный Малахий”. Потом Юрий Иванович поставил “Подонков”. Действие происходит в колонии для малолетних преступников. В конце спектакля героиня режет себе вены. Для этого иллюзионист Музжухин придумал такую штуку: две железные пластины, между ними баллончик с красной жидкостью крепили мне на запястье. Я сжимала пластины, ножиком протыкала баллончик, и брызгала “кровь”. Вначале так и было, потом это приспособление стали делать все хуже. Баллончики были полупустые, ножик не протыкал их, крови не было, и тогда ты начинаешь резать свои вены, потому что доходишь до такого состояния, что тебе нужно увидеть кровь. Поскольку Еремин снял почти весь репертуар, создавалось ощущение, что 5 раз в неделю мы играем этот спектакль, и 5 раз в неделю я резала себе вены. Я пришла психически в негодность через год. Система Станиславского меня немного подвела, надо было к Шаляпину прислушаться: “Дон Кихот у меня играет, а Шаляпин ходит и смотрит, как он играет!” Мне надо было отделить себя от образа.

– Через год вы отказались от роли?

– Нет, я еще года три сидела в этой колонии.

– Почему же Еремин не предложил вам замену?

– Он не знал о моих страданиях. Никто не знал. Я не умела говорить о своих бедах. Без родителей ты не понимаешь, что кто-то может тебе помочь. Если бы не мое решение рожать, я не знаю, что со мной было бы.

– Еремин занимал вас во всех постановках?

– Юрия Ивановича я люблю. Он мне давал роли, до которых надо тянуться. Это и Ольга в “Разбитом счастье” по Островскому, и Даша Шатова в “Бесах”. С Ереминым работать безмерно интересно. На репетициях ты сидишь с открытым ртом, видишь, как человек увлечен, и сам увлекаешься, а какая у нас была работа над “Семьей Иванова”, а над “Черным монахом”! Мечта!!! Брал он всегда мощнейшие вещи!

– Поэтому в спектаклях пришедшего после него Романа Козака вы не играли?

– Роман Ефимович пришел на постановку “Обнаженные раздеваются” еще при Еремине. Я играла Онорию. Роман Ефимович сделал мне выход в зал. Очень провокационный для меня как актрисы. Я спрашивала у зрителей: “Что, скучно?” – рассчитывая услышать: “Нет”, а в ответ неслось: “Да не то слово”, и мне нужно было не растеряться, обыграть реплики зрителей и вернуться к своему тексту. Года два-три при Козаке я не репетировала. У меня были “Леди на день” и мой любимый “Блэз”, но именно он познакомил меня с молодой режиссурой, с Ниной Чусовой. В ее “Сне в шалую ночь” я играла чудесного клоуна. С Женей Писаревым и его постановкой “Одолжите тенора”, где я по сей день играю мою любимую Джулию. Как руководителю театра Роману Ефимовичу я отдавала должное. С его приходом мы вышли на другой уровень. Он вернул зрителя в наши полупустые залы. Он был умница. Таких учеников воспитал. Какие к нам пришли хорошие молодые артисты. Как они любят театр, отдаются ему, ответственно относятся.

– А вы им помогаете?

– Стесняюсь, потому что однажды напоролась по “Блэзу”, посоветовав молодой артистке комедийный ход, а она меня отчитала: “Ну, конечно, Бякова-то у нас режиссер”. Я расстроилась и долго объясняла, что я из лучших побуждений. Поэтому сейчас стараюсь аккуратно говорить. Только если мы вместе выпустили спектакль и у меня есть конструктивные предложения.

– Кто открыл в вас комедийный дар?

– Аракчеева Надюша. Она мне помогла. Она понимала, что со мной происходит. Есть, оказывается, такой “синдром Барбары”. Когда актриса играет трагические роли, она впадает в депрессию. В “Подонках” я резала себе вены. В “Разбитом счастье” топилась. В “Бесах” вешалась. Везде что-то над собой сотворяла и умирала. В этот момент Аракчеева берет “Блэз”, но я ухожу в декретный отпуск. Спектакль выпускала Маша Зубарева. Я родила и тут же прибежала в театр, потому что жили мы напротив, в общежитии МХАТа. Ребенок всегда был под боком.

“Блэз” восстановил мой психофизический баланс. Началось новое изучение театрального искусства. Я поняла, что рассмешить зал так же трудно, как и вызвать сочувствие. Хороший смех также сложен, как и добрые слезы.

– Сейчас вы играете в спектаклях Е.Писарева “Одолжите тенора”, “Пули над Бродвеем”, “Босиком по парку”. Все комедии. Вас это устраивает?

– Да, так как я сейчас за здоровый образ жизни, за здоровую психику артиста. Вообще, встреча с Евгением Писаревым – это большая удача. У него гармонично выстроенные репетиции, радостные, творческие. Мы укладываемся в отведенное время, все цеха работают слаженно. Он работает без лишнего фанатизма, без никому не нужных будоражащих эмоций. Я как-то на репетиции очень нервничала, потому что не знала текста, и вдруг поняла, что он не позволяет себе из-за этого раздражаться и вытаскивает из моих ошибок такие нюансы, такие интересные повороты в сцене! За это ему браво!

Когда мы сдали “Тенора”, мечтали: “Эх, дожить бы до того времени, когда у Жени будет свой театр. Мы бы тогда все напросились к нему в труппу”.

Ведь что хорошего в Жениных постановках? “Тенор”-то не только не развалился, а, наоборот, набирает с каждым спектаклем. Потому что все чувствуют ответственность. Каждый хочет сыграть на 120 процентов. Это очень ценно. Мы все следим за спектаклем, подглядываем из-за кулис. Каждому скажем, что так, что не так.

“Босиком по парку” очень люблю. Там у каждого своя тональность, своя песенка. А какое послевкусие…

– Для спектакля “Одолжите тенора”, где вы поете хорошо поставленным оперным голосом, специально учились вокалу?

– У меня от природы оперный голос, наоборот, он мне все время мешал, я не могла освоить эстрадный, поэтому стала петь романсы.

– В спектакле “Босиком по парку” вас состарили лет на двадцать. Не боитесь, что теперь будут предлагать такие роли?

– Нет, этот переходный период я уже преодолела, и потом, если помните, моя героиня только вначале так стара, беспомощна и с одышкой. Во втором действии она очень даже ничего, весела и подвижна.

– Не обидно, что раньше вы играли главные роли, а сейчас – нет?

– Я очень сильно надорвалась. Десять лет назад у меня случилась трагедия с мамой, и она меня сломала настолько, что я могла бы и не вернуться. Этими, пусть не главными ролями, меня, можно сказать, вернули к жизни. Я научилась заново разговаривать. Если заметили, я никому за это время не давала интервью. Я замкнулась, говорить не хотелось. Сейчас у меня нет болезненности. Я верю в завтра.

– В вашем театре шел спектакль “Откровенные полароидные снимки”. Там была ненормативная лексика, как вы относитесь к таким постановкам?

– Постановка – талантливая, к ненормативной лексике отношусь категорично. Слишком много ее вокруг. Мы все время забываем, что театр все равно – носитель добра. Мы же хотим заразить чем-то хорошим, а не банальностью.

– Может, стоит вернуть худсоветы? Будь в вашем театре худсовет, вряд ли появился бы такой спектакль.

– Я один раз была на заседании худсовета, и мне этого хватило на всю жизнь. Спектакль “Леди на день” дался мне не просто кровью, это был ужасный период моей жизни. У меня погибла мама, а в спектакле отношения матери и дочери, и моя героиня вешается. Я пришла на худсовет, где говорили, какая низкопробная пьеса, а спектакль был кассовый. Одна актриса заявила: “Я сама не была, но критики, которым я верю, сказали, что это полная ерунда”. Я встала и ушла. Больше ни на какие худсоветы я не ходила.

– В Италии вы должны были вести мастер-класс. Почему это не состоялось?

– В итальянском городе Форли мне предложили летом провести мастер-класс. В это время в Москве запускали картину с участием Пьера Ришара. Я прошла пробы, и какой-то доброхот позвонил мне и сказал, что я утверждена, поторопился, но я-то на радостях отказала итальянцам и сидела в ожидании вызова на съемки. Не дождалась, позвонила сама, выяснилось, что меня не утвердили. Для меня это был удар. Хорошо, у меня хватило ума вместе с сыном уехать по путевке в Турцию. Мы прекрасно провели время, я восстановилась.

– Вам никогда не хотелось уйти из Пушкинского?

– Что толку-то? Ну я уйду! Это как из семьи уйти. Ну уйдешь, ты думаешь, найдешь что-то краше, лучше. Что, в другом театре у меня были бы те роли, которые я сыграла здесь? Как говорит моя героиня в спектакле “Босиком по парку”: “Все хорошее очень легко разрушить, а вот сохранить…”. Недавно я снялась в Нью-Йорке в короткометражном фильме “Мама + Папа”. Подружилась с режиссером. У нее небольшой театр, зовет меня, но у меня нет языка. В фильме я говорила на русском. Думаем о пьесе, но пока я не могу надолго убежать от семьи.

– Ваш муж Сергей Габриэлян – артист МХАТа имени М.Горького. После того как вы смотрите спектакли друг друга, бывает разбор полетов?

– О, а как же! Это у нас самое любимое занятие. У нас театральная семья. Все обсудим, советы дадим, и обидно бывает, особенно, когда не тебя хвалят. Расстраиваемся, а потом друг дружку начинаем жалеть, поддерживать.

– С мужем сыграть не хотите?

– Очень хочу. Думаю, у нас получится. За 26 лет мы научились хорошо понимать друг друга. Вообще, я так скажу: жить долго с одним человеком – это тоже творчество.

– Сын где учится?

– В Щепкинском. Курс В.М.Бейлиса и В.Н.Иванова, очень вдохновлен. Когда он родился, Татьяна Васильевна Доронина посмотрела на него и сказала: “Не герой, комик”, а для меня он и герой, и комик – Сергей Габриэлян.

– Зачем же вы его Сергеем назвали?

– Это ужас, надо сейчас ему что-то придумывать, потому что уже путаница.

– Он сейчас на втором курсе, как вы видите его будущее?

– Как бог даст! Больше всего я хочу, чтобы он был счастлив, и еще пожелать ему удачи, в нашей профессии она играет огромную рль.

ПОД ЗАНАВЕС

• ИРИНА БЯКОВА: Жизнь – это тоже творчество
• Загляните в Книгу судеб
  Гороскоп с 19 по 25 мая
• Человек родился