Опасности и страхи

Григорий ПОМЕРАНЦ

"Ной выпускает голубя". Гравюра Г.Доре. 1864 г.

Каждая эпоха рождает свои идеалы, свои принципы и свои страхи. В сущности историю нашей цивилизации, как и историю каждого человека можно написать как историю преодоления страха. По тому, как и чего боится общество, можно с высокой степенью достоверности судить о его прошлом, и с известной - о его будущем. Григорий Померанц, один из интереснейших мыслителей нашего времени, продолжает дискуссию, открытую статьей Сергея Филатова (см. №№

34, 35, 36, 39 ), размышляя о двух координатах современного общественного сознания - опасения и страхи.

Можно сознавать опасность и не испытывать страха. Тогда опасность собирает, подтягивает, даже радует. Я испытал это на войне. И сегодня я совершенно ясно сознаю опасности, которые подстерегают старость, но ничуть не меньше радуюсь каждому утру. Я сознаю опасность краха цивилизации, если не замедлится поток перемен. Иногда я думаю, что этот крах неизбежен, но я не испытываю страха. Что-то уцелеет, что-то вечное неуязвимо, вечный свет не угаснет и озарит не нас, так других. Со временем могут разбежаться, рассыпаться и туманности, эти кучи звезд, открытые телескопом, и творческая воля вызовет из неведомого нам Целого новые всплески материи, и снова возникнет жизнь и мысль, и снова будет пережит вызов двойственности и дробности, и снова тварь познает Творца и прикоснется к Нему. Зачем-то нужна эта пульсация центробежного и центростремительного духа, какой-то великий смысл в этом есть, и пока мы смотрим на мир сквозь образ вечности, волны страха тревожат только на миг.

Жак Лиссеран, получивший известность как организатор Сопротивления и узник Бухенвальда, ослеп ребенком. Через несколько недель после травмы, на грани отчаяния, его что-то подтолкнуло повернуть усилие увидеть вовнутрь. И сразу мальчику дано было то, чего не всегда добивались аскеты: его залил внутренний свет. Приток этого света нельзя было остановить, как нельзя остановить дыхание (Лиссеран пробовал). Свет не давал темных теней, в нем не было изъянов. Но он мерк, когда мальчика охватывал страх. Так же действовал гнев, нетерпение, желание быть первым в игре, вспышка злости. "Сразу же повязка ложилась на мои глаза, - пишет об этом Лиссеран. - Я мгновенно чувствовал себя в черной дыре и становился беспомощным... Мудрено ли, что меня тянуло к дружбе и гармонии?"

Трудно убедительнее доказать, что страх - порок и надо отшатываться от него, как от ядовитой змеи. Опасности есть, их много, их надо сознавать, предельно остро сознавать, так, как сознаешь опасность под огнем и в любой миг готов сделать бросок вперед или, наоборот, нырнуть в воронку. Но не надо путать опасность со страхом. Если совесть, по словам Достоевского, - это действие Бога в душе, то страх - одно из действий дьявола. Есть, правда, библейское выражение "страх Божий", но здесь за одним словом стоит совершенно другое чувство. Страх исказить свою душу, причинить боль другому, оскорбить друга, оскорбить Бога - это одно, а страх физической боли и гибели - другое. Иногда язык ищет синонимы. Надо с трепетом подходить к священному - и не быть трусом. Эта фраза хорошо переводится на немецкий язык; там тоже есть различие между Furcht (высокий страх) и Angst (заячий страх); трус по-немецки - Angsthase (перепуганный заяц). Страх кролика перед удавом страшнее самого удава, он делает беззащитным. Герои варшавского гетто перестали бояться смерти - и несколько недель продержались против хорошо вооруженных войск СС. Одна из причин побед наших армий с 1943 года - массовое освобождение от страха перед немцами после Сталинграда, я хорошо помню этот перелом.

Сегодня пришел черед освободиться от страха перед опасностями "открытого общества". Мы рванулись в него, как телята, а сейчас готовы, как телята, броситься назад, в загон. Но и в загоне останутся опасности (только глаза нам завяжут). Без опасности нет жизни. Дикие леса и степи, где жили наши предки, где и сейчас живут некоторые племена, полны опасностей, но так называемые дикари, разложив костер, поют и пляшут; и это мудро. В новых, техногенных джунглях тоже нельзя поддаваться страху, хотя опасностей очень много, и чем дальше, тем больше. Наука опасна: каждое ее открытие создает новые проблемы. Опасен ум: он сильнее в разрушении традиций и предрассудков, чем в создании новых прочных форм жизни. Опасно развитие: оно создает диспропорции, нарушает равновесие и грозит катастрофой. Общество аборигенов в Австралии не знало кризисов, а современное все время надо спасать, и попытки спасения тоже опасны. Все тоталитарные системы были попытками скорой помощи, стремительной ликвидации кризиса, с замахом на прыжок из хаоса в гармонию, в жизнь без кризисов.

Опаснее всего, когда массами овладевает идея окончательного решения и борьба со всеми опасностями сосредоточивается на одном пульте. Люди тогда превращаются в марионеток, подчиненных одной воле. На этой воле сходятся наши страхи и наши надежды; мы ждем спасителя и готовы видеть спасителя в ком угодно. Голосуя за Ельцина, Лебедя, Примакова, Путина, мы выбирали не президента, а вождя и спасителя. Кто-то из них действительно может вообразить себя спасителем. А между тем у него, в лучшем случае, опыт службы в аппарате и ум администратора. Он видит жизнь как совокупность административных проблем, которые могут быть решены, если ему не помешают. Он склонен закрывать глаза на противопоказания своих лекарств, своих решений и реформ и смотреть на критиков как на врагов. Волна страхов, вынесшая его к власти, направляет его ум к мерам внешней безопасности, порядок делается строже, но вероятность попасть в тупик не делается меньше.

Мы не сможем блокировать опасности, которые нас окружают, если не научимся отделять опасность от страха. Сегодня мы то переоцениваем опасность, то недооцениваем ее. Приведу примеры из области, в которой более или менее разбираюсь. Если вынести за скобки людей примерно моего возраста, живущих в прошлом, если говорить о либеральной публике, с которой я привык разговаривать, то она решительно недооценивает опасности телевидения. Между тем эта техногенная стихия еще не приручена, еще не стала органической частью культуры в высоком смысле слова. Такие возможности в телевидении есть, оно может стать важнейшим дополнением книги, даже Священного Писания, давая пережить непосредственную встречу с людьми, которые знали Бога, испытали прикосновение Его, подобно св. Силуану или Антонию Сурожскому. Телевидение способно внести в дом все сокровища культуры, помочь человеку узнать свои нераскрытые возможности и раскрыться им навстречу. Но мне уже несколько раз приходилось писать, что современное телевидение очень далеко от этого. Многие серьезные критики (Карл Поппер, Ганс Гадамер) считают, что от голубого экрана больше вреда, чем пользы. Поппер (автор книги "Открытое общество", то есть отнюдь не враг современности) сравнивал телевизор с влиянием отца-алкоголика на семью; он взывал к совести тележурналистов и призывал их дать Гиппократову клятву "не вредить".

Я не уверен, что большинство тележурналистов способно искренне дать такую клятву. Но вопрос поставлен, решить его с помощью цензуры было бы лекарством хуже самой болезни. Свобода слова - необходимый прибор, оповещающий о новых, неожиданных, непредусмотренных диспропорциях развития, о новых угрозах. Но что-то надо делать. Как-то надо прервать порочный круг: телевидения, плетущегося за людскими пороками, и пороков, плетущихся за телевидением. Быстрых результатов здесь нельзя ожидать, но лиха беда начало. Несколько лет тому назад в Америке сложилась небольшая группа журналистов, боровшихся против "засорения нравственной среды" (moral pollution); они выступали, в частности, против продажи в страны СНГ низкопробной дешевки. Сегодня задача борьбы с "засорением культуры" выдвигается кандидатом в вице-президенты от Демократической партии. Это серьезный сдвиг. Другое направление действия - в школе. Можно готовить учеников к сопротивлению пошлости, воспитывать умение искать опору в глубине, становиться самим собой, а не марионеткой рекламы.

Другой случай, который я хочу разобрать, - противоположный: преувеличенный страх перед исламом. Я написал эту фразу до взрыва на Пушкинской площади и переписываю ее после взрыва; потому что у страха глаза велики и он смешивает совершенно разные вещи.

Первая вещь, первая проблема - это распространение ислама во всей его полноте, распространение мировой религии. Все мировые религии не оставались в углу, где возникли, они медленно растекались по планете. Сегодня этот процесс пошел быстрее. Сегодня даже индуизм дал новые ростки в странах Запада и в России. Кастовым индуистом нельзя стать, им надо родиться; но возникли течения неоиндуизма, которые этим пренебрегают, и они находят приверженцев. Общее пространство информации, в котором мы оказались, размывает обособленность. Люди знакомятся с йогой, адвайта-ведантой, с кришнаизмом, с тибетским буддизмом, с буддизмом дзэн (родина которого на Дальнем Востоке), и некоторым восточные пути созерцания оказываются сродни. Точно так же люди знакомятся с суфизмом (мусульманской мистикой). На религиозной карте мира господство больших пятен уступает мозаике. К мозаичности ведет и миграция, переселение больших групп "коренных" мусульман. Однако это не означает вытеснения традиционных религий. Очаги христианства в Корее и Вьетнаме не сделали эти страны европейскими, они остались дальневосточными. Точно так же не станет и Россия страной ислама. У традиционных религий есть свои страстные исповедники; а большинство остается вяло привязанным к привычным местным формам культа: крестят детей и венчаются в церкви, а потом забывают о Боге. Религиям в наш век угрожает не чужая вера, а отсутствие всякой веры.

Вторая проблема - мусульманская диаспора, диктующая цены на рынке. Но это столкновение мафии и милиции, а не православия и ислама. Мне уже приходилось писать, в связи с юдофобским выступлением Макашова, что любая этническая группа, оказавшаяся в диаспоре, приобретает сходные черты с другими. Как ни отличаются друг от друга евреи и русские, армяне и китайцы, но евреи в Польше, армяне в Турции, китайцы в Юго-Восточной Азии и русские (эмигранты первой волны) во Франции, а также многие другие становились похожими. Князь Николай Трубецкой писал об этом в статье "О расизме". Гитлеровцы, войдя в Австрию, убили Трубецкого, но не опровергли фактов, на которые он опирался. Об этих фактах и потом много раз писали: например, зарубежных китайцев называли "евреями Юго-Восточной Азии" и т.п.

Жизнь в диаспоре действует на людей по-разному. У одних она рождает вселенское сознание, веру в единого Бога всех народов и в единое для всех добро. У других - судорожный эгоизм, неразборчивость в борьбе за кусок хлеба, за место, готовность на любые хитрости ради наживы. Человек диаспоры - апостол Павел; две тысячи лет помнятся его слова: "несть во Христе ни эллина, ни иудея". Люди диаспоры - ранние христиане, для которых "всякое отечество чужбина и всякая чужбина отечество" (эта фраза не раз повторялась в памятниках III века). Но поздние христиане не замечают созерцателей диаспоры. Они крепко помнят другое: практиков, дух которых стелется по земле, неистощимый в своих затеях, великих комбинаторов, способных чеканить деньги из воздуха. Противостояние созерцателя и деятеля легко найти всюду, но диаспора повышает всякую активность и разводит до предела нравственные крайности, бескорыстие и корысть. Не имеющий корней в народе земли, не уверенный в поддержке властей, практик диаспоры компенсирует свою ущербность удесятеренной энергией и изворотливостью. Образцы этого у нас перед глазами, и вокруг них легко возникают мифы, запретительные проекты и погромные движения. Сегодня бранят мусульман.

Однако вот что я заметил, бывая в Норвегии. Там есть мусульманская община, 60 тысяч человек: пакистанцы, выходцы из черной Африки, даже с одним таджиком познакомился. Работает шофером. Пробует себя в журналистике. Разговаривал с лидером мусульманской общины, африканцем из Габона. Очень интеллигентный человек, ориентируется на суфийскую традицию, джихад понимает как духовную борьбу со своими пороками. Мусульманской мафии в Норвегии нет. Есть мафия восточноевропейская, с ощутимым присутствием югославов. Сфера деятельности ее узкая: наркотики и контрабандный ввоз алкоголя и сигарет. На рынок обычных товаров у мафии нет доступа, полиция неподкупна, и попытка диктовать цены сразу была бы пресечена. Такое же положение в Швеции; наркомафию там называют русской. Напрашивается антипатриотический вопрос: почему бы азерам и не подкупать московскую милицию, если она так охотно продается? И почему бы не сложиться азербайджанской банде, если кругом господствуют банды?

Третья проблема мало знакома публике, но мне помнится книга С.Х.Насра (иранский профессор, эмигрировал в Штаты), читал и кое-какие статьи. Это проблема "мусульманского почвенничества", то есть критика западной цивилизации, напоминающая славянофилов и Достоевского. Пафос современной мусульманской интеллигенции - сопротивление вседозволенности, распаду иерархии ценностей, потере чувства священного. Многое из того, что говорят и пишут интеллигенты ислама, совпадает с критикой современности у атеиста Александра Мелихова: секс приятнее, чем чтение стихов, наркотик дает еще более острое наслаждение - и в итоге цивилизация скатывается в нравственную пропасть. Принцип удовольствия, распространяясь, ведет к физическому вырождению. Мелихов противопоставляет "мастурбационной" поп-культуре чувство человеческого достоинства; мусульманские критики (как и Достоевский) - народную веру в Бога. С их точки зрения, европейцы и американцы, назвав свою цивилизацию постхристианской, отказались от первородства и передали его исламу. С этим можно спорить примерно так, как с Достоевским, когда он идеализирует русскую народную веру и громит католиков. Но почвенническая критика Запада, если освободить ее от гипербол, стоит на прочной основе фактов; и неча на зеркало пенять, коли рожа крива.

Тут, однако, мы переходим к проблеме № 4: в поисках положительного идеала почвенники склонны к фантастике и утопии; мусульманское почвенничество рождает то, что журналисты назвали мусульманским фундаментализмом. Ученые предпочитают термин "интегризм". Фундаментализм (по крайней мере христианский) протестует против некоторых аспектов современности и на этом останавливается. Коренного переустройства общества он не требует, а интегризм ислама - очередная попытка упростить современную цивилизацию, слишком сложную, противоречивую, неустойчивую, затиснуть ее на прокрустово ложе утопии и обрубить все лишнее. Мусульманский интегризм стоит в одном ряду с коммунизмом, фашизмом и нацизмом. У каждого из этих движений своя утопия: возрождение добродетелей первобытного коммунизма, корпоративного строя, общества древних германцев. Мусульманский интегризм требует возрождения добродетелей раннего халифата. Но все кошмарные упростители строят концентрационные лагеря.

Есть, однако, серьезное отличие мусульманского интегризма от его предшественников: вера в Бога. Фанатизм социальной утопии только граничил с религией, но никакого подступа к вечному, к выходу из затиснутости души в пространство и время он не давал; человек с глубокими духовными потребностями неизбежно бунтовал против коммунистического и фашистского муравейника. Муравейник ислама может показаться духовным выходом. Это, пожалуй, то сочетание двух фанатизмов, социального и религиозного, которые мерещились Достоевскому в католицизме, когда Папа, оставив свой престол, в рубище придет к униженным и оскорбленным.

Как нередко бывает с пророками, Достоевский ошибся в частном примере: католицизм Иоанна XXIII и Иоанна-Павла II развивался в совершенно другом направлении. Но то, что представлялось в образе Папы, осуществилось в Хомейни.

Интегризм ислама несомненно опасен для самих стран ислама. Он перевернул вверх дном Иран и привел к долгой, бессмысленной, кровопролитной войне с Ираком. Однако глобальная угроза ислама - миф господина Хантингтона. Объединение всех мусульман - от Марокко до Малайи - крайне маловероятно. И даже если вообразить себе это - что может сделать блок нескольких слабых стран против НАТО или против Китая? Возможен только террор. Таким образом, мы переходим к пятой проблеме - мусульманского террора.

Проблема террора очень стара. Она началась с Гармодия и Брута. В истории стран ислама можно вспомнить старца Али, дававшего своим ученикам курить гашиш, а потом посылавшего убивать неугодных людей. Но это было очень давно, во времена крестовых походов, одобрения мусульманского мира не вызывало, никакой традиции не создало.

Эстафета современного террора началась на Западе. Кинжалом действовали борцы за освобождение Италии, бросали бомбы французские анархисты. Учителями террора стали Желябов и Перовская, Савинков и Гершуни, Менахем Бегин и Абрам Штерн. В 1948 году арабы еще не умели ничего взрывать, они действовали по-крестьянски, погромами, набрасывались на отдельные поселки, убивая мужчин и уводя в плен женщин. Для взрывов нужна современная образованность. Отель "Царь Давид" взорвала Организация народной армии Менахема Бегина совместно с уцелевшими боевиками из группы Штерна, убитого несколько раньше. Когда Бегин в качестве премьер-министра Израиля посетил Англию, его встретили пикеты родственников погибших. Можно ли упрекать мусульман, что они научились летать на самолетах и взрывать дома? Примеры заразительны, в том числе дурные.

Террор вовсе не свидетельство силы. Те, кто очень силен, пользуются другими методами. Террор - орудие изолированных групп, потерявших надежду добиться массовой поддержки, или партизан, не способных победить в открытом бою. Потери Израиля от действий мусульманских террористов значительно меньше, чем от превышения скорости на дорогах.

Англия выносила террор Шин Фейн, не теряя самообладания и не применяя никаких мер против мирных ирландцев, не обстреливая рынок в Дублине и не делая других глупостей.

Советский Союз поддерживал террористов, считая их вспомогательным отрядом в "холодной войне" с Западом. Потом наше мудрое Политбюро наступило на грабли в Афганистане, и роль покровителя ислама досталась Соединенным Штатам. Россия Ельцина снова наступила на грабли в Чечне. Я несколько раз говорил и писал начиная с осени 1999 года, что военное присутствие в Чечне может защитить Ставрополье от бандитских рейдов, но не города Центральной России от террористов. Прижатые к стене, "непримиримые" ничем, кроме террора, не могут ответить. Запугать чеченцев трудно. В 1938 году они одни, никем не поддержанные, восстали против сталинского Большого террора, когда ежегодно арестовывали по три миллиона людей и по миллиону расстреливали - и все покорно отдавали Молоху своих детей. Чеченцы не потерпели и продержались в горах до прихода, а затем после ухода немцев. Под шумок большой войны всех, кого сумели схватить, сослали в Казахстан. Повторить это невозможно: нет ни шума большой войны, ни Казахстана как места ссылки. Самолюбие генералов удовлетворено: они доказали, что Россия способна ввести войска в Чечню, и могут спать спокойно. Остается мириться - по крайней мере, с чеченцами. А Бен Ладен... Бен Ладен остается за скобками, и если ему захочется взорвать Центральный универмаг в Москве, трудно этому помешать.

Приходится привыкать к тому, что сумма опасностей, окружающих нас, увеличилась еще на одну цифру. Она не очень велика. Несравненно меньше, чем потери от наркотиков - среди молодежи, от запрета выписывать дорогие лекарства - среди инвалидов. Но потери от террора ничтожны только в цифрах; они значительны как психический шок у зрителей телевидения и огромны как волна страха, диктующего дикие политические решения. Страх перед террором страшнее самого террора во много-много раз. Страх рождает ненависть, которая ослепляет. И главная проблема безопасности России - освобождение от страха. Это проблема радио, телевидения, прессы, но прежде всего это личная проблема каждого.

Вернусь к Жаку Лиссерану, с которого я начал статью. Он организовал большую группу молодежи, распространявшей нелегальную прессу, был схвачен и к январю 1944 года попал в Бухенвальд. Из этапа в две тысячи французов дожили до мая 1945 года 38 человек. Одним из них был слепой, казалось бы, обреченный умереть раньше других. У него крали пайку хлеба и миску с супом. Среди полутора тысяч калек, затиснутых в инвалидный барак, не было его друзей по подполью, он заболел, и его стащили в угол для умирающих. Он чувствовал, как тело начинает коченеть, и тогда внезапно пришла волна внутреннего света. Она шла сама собой. "Но было нечто, - пишет Лиссеран в одной из последних глав своей книги, - что зависело от меня: не противиться помощи Господа, этому дуновению, которым он переполнял меня. Это было единственной борьбой, которую я должен был вести, трудной, чудесной борьбой. Я не должен был, не смел позволить страху овладеть моим телом. Страх убивает, радость дает жизнь" (с.219).

На волне света и радости Лиссеран встал на ноги. Обстановка вокруг оставалась прежней, паек инвалида по-прежнему - половиной жалкого пайка, а в последние месяцы рацион был еще больше урезан - до 100 граммов хлеба и 150 граммов супа. Но радость давала силу жить. Не только ему: она увеличивала силы окружающих. Больше никто не крал его пайка. Иногда Лиссерана даже будили ночью и вели в другой барак, чтобы удержать человека от порыва отчаяния.

Лиссеран прослушивал сообщения немецкого радио, анализировал военные сводки и передавал по всем баракам правду о положении на фронтах. Ему удалось частично сорвать эвакуацию лагеря и дождаться танков генерала Паттона. Я мог бы выбрать и другие примеры мужества в лагере, но меня захватил простой опыт света, победившего страх.

МНЕНИЕ

• Опасности и страхи