"Три сестры" как зеркало голландского самосознания

Чехов в Амстердаме

Даша КРИЖАНСКАЯ
Фото Крис ван дер Бургт
Амстердам

Ольга, Маша и Ирина из Голландии

Иво фан Хове, художественный руководитель Holland Festival и Тoneel group Amsterdam, поставил в рамках фестиваля "Три сестры" Чехова - свой самый человечный спектакль.

В Голландии Чехова ставят нечасто. Раздражение, связанное с деятельностью Петра Шарова в 40 -

50-e годы в Stadsschouwburg Amsterdam, с его чеховскими спектаклями "по мизансценам Станиславского" и его непререкаемым авторитетом главного режиссера страны, как видно, не до конца улеглось в памяти голландского театра. Сегодня Иво фан Хове ставит Чехова на той же сцене, где работал Шаров, даже не оглядываясь на тени прошлого, легко отстранившись от жарких некогда дискуссий о чуждости сентиментально-созерцательного Чехова жизнерадостной натуре голландцев. Сегодня этот спектакль явно демонстрирует попытку - в значительной мере удавшуюся - обойти фарс, вульгарность, грубость как способы сценической интерпретации Чехова и приблизиться к тому, что есть объем, многозначность жизни персонажа, прихотливая вязь человеческих взаимоотношений. Что, собственно, и составляет неотменяемую ценность чеховской драматургии в русской театральной традиции.

"Я хотел ставить Чехова давно, - говорит режиссер, - но для этого нужен сильный актерский ансамбль, ощущение сценического партнерства, которое я нашел только в Тoneel group Amsterdam, где актеры работают вместе долгие годы".

"Три сестры" фан Хове - это экзистенциальная драма о приятии жизни как таковой, с ее рождениями и смертями, обманутыми мечтами, ежедневной рутиной, Софочками и Бобиками, обязанностями перед близкими, неслучившейся большой любовью. Играют практически без сокращений, текст не перемонтирован, спектакль идет около трех часов с одним антрактом - случай редкий для театра, привыкшего к скороговорке актерского и режиссерского высказываний то на малых и голых пространствах, то на площадках, уставленных новейшим дигитальным оборудованием. Ценность этой работы - в уважении к человеку на сцене, которого тут принципиально не пожелали разъять экранами и видеокамерами, а сохраняют как единую сущность; в том, как бережно и чувствительно (для Голландии, разумеется) смотрит на своих героев режиссер.

По голландским понятиям, это спектакль большой формы. Пространство обширной сцены Stadsschouwburg представлено энергичной диагональной композицией: предметы интерьера обрамлены полупрозрачным углом стен, иные подсвечены неоном, превращающим их в объекты на витрине. Рифмуясь со стенами, стоят передвижные экраны, натянутые на рамы из стали, но со стилизованными виньетками (сценография Яна Ферсвейфельда, постоянно сотрудничающего с режиссером). Пространство выражает едва уловимое напряжение между стилем и материалом: формы столетней давности проступают в ультрасовременной фактуре, и это напряжение лишает пространство "русскости" и обжитости. Перенимая качества экспоната, выставленного на обозрение, оно тем самым остраняет самое себя, давая актерам возможность обозначить момент вхождения в спектакль. Несколько раз на протяжении спектакля они выходят деловой походкой из глубины, сгрудившись, замирают на миг, чтобы "вступить" в свои персонажи, в характеры, в мир пьесы профессионально сосредоточенными.

Они максимально честно выполняют свою работу. Из достижений этого спектакля - молодой, симпатичный Соленый (Barry Atsma), чье отвязное "цып-цып-цып" скрывает скованность подростка и желание быть своим в кругу взрослых; спокойно-усталый Тузенбах (Leon Voorberg), Кулыгин, который знает о романе жены и принимает его как данность, как одно из проявлений жизни - без героизма и аффектации (Hugo Koolschijn). Акцентами в этом жизненном потоке расставлены особые зоны, где актер существует параллельно своему персонажу. Это сцены, где наперекор чеховским ремаркам режиссер оставляет актеров на сцене. Ирина (Halina Reijn) и Тузенбах присутствуют, когда Чебутыкин (Fred Goessens) рассказывает о грядущей дуэли барона с Соленым. Маша (Marieke Heebink) смотрит, как Ольга (Lineke Rijxman) страстно целует Вершинина на прощание, хотя по пьесе должна быть где-то в саду. Вершинин, оторвав от себя Машу, неотрывно смотрит - как ее подхватила Ольга, потом Ирина, потом подбежал Кулыгин, надел клоунский нос, стихли конвульсивные рыдания. Вершинин все вглядывается через сцену - Маша рассмеялась, подняла голову, и только тогда он поворачивается и уходит. Это лучшая сцена спектакля.

Не то важно, что при бытовой логике этим сценам нет объяснения, а то, что немотивированный эффект всеобщего присутствия значим сам по себе. Актер, персонаж ли, зритель - все втянуты в поток единого существования, в котором мало дорогого Западу индивидуализма, но много нежности.

Несимпатичных, по замыслу режиссера, в спектакле нет. Даже Наташа не сильно отличается от сестер манерами и покроем платья. Знаменитого розового с зеленым она не носит, просто хочет как можно лучше устроить жизнь своих детей. Что понятно всем сидящим в зале. Однако, желая поднять Наташу до уровня сестер, постановщик подспудно выстраивает совсем иной сюжет. Утомленные, сдержанные мужчины почти все одеты в благородное белое - линии пиджаков современны, но с тем же неуловимым томлением по чеховской эпохе, как и в сценографии. Женщины - за исключением Маши - носят цветастые платья с рюшами и оборочками на всевозможных местах, а на Ирине вдобавок черные сапоги в стиле hip chick, словно взятые напрокат из секс-шопа. Ночное объяснение Маши и Вершинина агрессивно сексуально, что неудивительно для режиссерской манеры Иво фан Хове: в спектакле "True Love" актриса произносила монолог о любви и мастурбировала, раскинувшись на деревянных ящиках. Сестры лишены поэзии и слабости, но наделены умом, который в русской традиции обычно называют мужским, и независимостью. Из отвязных жестов и крикливых тряпок рождается впечатление наступательной женской энергии - как более низкой формы развития, готовой поглотить нежизнестойкую, но утонченную цивилизацию мужчин.

Тем не менее подозревать режиссера в женоненавистничестве вполне безосновательно. Перед голландской культурой - с ее мудростью взрослых детей и отсутствием последних вопросов - oн поставил чеховское зеркало, где отразилось, в сущности, современное национальное бытие. Сквозь чинное дружелюбие первого акта, больше похожего на голландскую вечеринку, чем на русские именины, прорастают к финалу и уязвимость, и боль - чувства некомфортные, бессмысленные, а потому запрещенные в повседневном голландском обиходе. На экраны проецируются тени, целые сцены разыграны в технике театра теней. Компания людей за столом, реплик почти не слышно, одинокие фигуры Ольги и Ирины. Oдна эпоха примеряет на себя другую, давнюю и чуждую, от которой сохранились только черно-белые фотографии.

КРАСКИ МИРА

• "Три сестры" как зеркало голландского самосознания
  Чехов в Амстердаме
• Благотворительность - часть культуры
  Центр российской культуры под Парижем продолжил свою работу
• Испанский лебедь
  на сцене Большого театра
• "Краковяк" и "Смысл тела"
  В Польше прошли два танцевальных фестиваля
• Книги о непослушных детях
  удостоились литературной премии