Главная | Форум | Партнеры  |
|
КиноКартина |
ГазетаКультура |
МелоМания |
МизанСцена |
СуперОбложка |
Акции |
АртеФакт |
Газета "Культура" |
|
№ 12 (7471) 31 марта - 6 апреля 2005г. |
Рубрики разделаАрхивСчётчики 
|
|
СобытиеСоблазны зеркала и тени"Двойник" Ф.М.Достоевского. Александринский театр ТЕАТРИрина АЛПАТОВА
Много лет назад случайно довелось попасть на экскурсию "Петербург Достоевского". Поздняя осень, снег с дождем, ветер, гулкие дворы-колодцы... Отчетливо помнится, что текст экскурсовода очень скоро перестал восприниматься, потому что "зазвучал" сам город. И даже неважно - тот ли, прежний, или нынешний. Он реставрирует фасады, но принципиально не меняет своей сути. Его невнятное, тревожное, "атмосферное" звучание тогда уже зарифмовалось с ощущением "другой жизни". Она затягивает на день или надолго, потом чаще всего отпускает - до следующего раза. Объяснить это нельзя. Сказать об этом нужно, потому что "Двойник" Валерия Фокина - прежде всего "петербургская поэма". Так назвал свое произведение сам Достоевский. Таким оно вышло и на Александринской сцене. Тот, кто избежал искушения петербургскими фантомами, увидит в спектакле лишь странную, полуфантастическую историю человека и его двойника, вышедшую из-под классического пера и по-новому смонтированную. Другим посчастливится не столько понять, сколько ощутить изначальную вписанность мотивов, причин и следствий, чувств и поступков в мистическое пространство Петербурга. Оно - отнюдь не "декорация", такая упрощенность не для этого города. С ним можно попробовать вступить в диалог, заранее зная, что оно в лучшем случае тебя снисходительно примет. Или отвергнет, как чужака. Столь опытному и авторитетному московскому режиссеру Валерию Фокину, наверное, можно было бы и не затевать выяснения отношений с Петербургом - в фантомно-атмосферном их проявлении. Куда как достаточно неподъемного "художественного руководства" самой Александринкой, и контактов с властями, и поисков спонсоров, и реконструкции театра. Тем более что через год с небольшим грядет знатный юбилей театра, и все взгляды сфокусированы на тебе, причем далеко не всегда доброжелательные. А он выясняет. Тем самым отчасти снимая привычные упреки в строгом рационализме и холодноватой схематичности. Впрочем, это последнее - не формальная ли суть самого города? Куда деваться от его прямых линий и классической завершенности, не изменяя Петербургу же? Многие писали о его "физиологии", редкие - о "душе". Если же и есть она, то уж явно не "нараспашку". В Петербурге всегда холодно и, наверное, непросто жить. А как холодно, независимо от температурного режима, в пространстве Другой сцены московского Современника, когда там идет гоголевская "Шинель" в постановке Фокина, с ее мокрым снегом и ледяной невской водой. "Шинель" - начало петербургской дилогии режиссера, которую теперь завершил "Двойник". Говорят, эти спектакли будут играться в один вечер. Но если в московской "Шинели" город виден сквозь вечный петербургский туман, то в "Двойнике" он приближен к реальным очертаниям. Отражен в старых, таких же туманных зеркалах сценографа Александра Боровского. Окна департамента, низенькая ограда Фонтанки, спуск к воде... Впрочем, живой воды уже нет, она подернута льдом, что тоже - зеркало. Зеркала повернуты в зал - с эффектом единого пространства. А тут уж, конечно, мейерхольдовская традиция. Кто же не знает, как некогда Головин "одевал" сцену в фактуру, цвета и очертания Александринского зала? Для спектакля с названием "Двойник" ничего лучше зеркала придумать невозможно. Хотя сразу же стоит вынести сей предмет за границу бытового обихода. Туманная амальгама Боровского явно предполагает наличие зазеркалья. В котором все смутно, но можно уловить намек на ту самую "другую жизнь". Увидеть отнюдь не себя, но мираж, фантом "двойника", о котором грезишь и которого боишься. Остановиться на этой пограничной линии или перешагнуть ее, не ведая последствий. Грешно было бы предполагать, что Фокин предложит публике инсценировку произведения Достоевского. Собственно текстовой сценарий Александра Завьялова стал ответом на "рассказанный" ему Фокиным спектакль. Он - явно вспомогательный элемент, потому как правит бал драматургия сценическая. На сей раз даже не столько смысловая, сколько эмоционально-атмосферная, загадочно-мистическая, порой требующая расшифровки. И смысл нужно извлечь отсюда. Он многозначен, у каждого свой. Этот спектакль Фокина цепляет своей, чуть было не написалось, "незавершенностью". Понятно, что это слово к режиссеру неприменимо (да и опять же Петербург обязывает!). Но за четкой выверенностью линий, за изощренной сделанностью вдруг проступает какая-то иррациональная свобода. Появляются островки незанятого пространства, которое чем-то можно заполнить - своим ли восприятием, двоящейся, нестойкой актерской эмоцией, согласием или протестом. А спорить есть о чем. Многостраничная поэма Достоевского подробна и весьма убедительна в описании процесса вытеснения Голядкина из жизни неким фантомом-двойником. В спектакле этой подробности нет. Его действие сконцентрировано и до предела сгущено, у него иной ритм и другие настроения. Взгляд режиссера на персонажа куда более жесткий и лишен сентиментальности. Мотив человеческого "раздвоения" у Фокина звучит не впервые и, кажется, уже успел вызвать определенное к себе отношение. Хотя и оно меняется. И если в спектакле Центра имени Мейерхольда "Арто и его двойник" французский гений-безумец вызывал сочувствие, то Голядкин его утратил. Что за этим стоит? Быть может, настроения и критерии не столько творческие, сколько человеческие, к которым приводит сама жизнь? А уж Фокин-то явно живет не в башне из слоновой кости. Человек, вообще, редко пребывает в согласии с самим собой. Но человек разумный хотя бы знаком с понятием "своего места", на котором следует удержаться, чтобы себя-то и не потерять. Голядкин, отраженный в хрусталике режиссерского глаза, этого разума лишен. Двойник (то есть спроецированное на себя иное место в этой жизни) - его соблазн, идея фикс, доводящая до безумия. Голядкин (Виктор Гвоздицкий) является не из сценического закулисья, но из зала, бессвязно бормоча: "Я, как все..." - но с полярным подтекстом. На самом деле его "я" в спектакле даже визуально отделено от "всех". Синхронно-ритмичная массовка чиновников, в которую Голядкину - Гвоздицкому никак не вписаться. Столь же массовое погружение "всех" в ледяную прорубь (а вот и начало бреда Якова Петровича) - ему остается лишь "подныривать" то к одной, то к другой группке. Отчаянная греза о "двойнике" столь энергетически сильна, что тому ничего не остается, как материализоваться. Черная тень фантома (Александр Девотченко) незаметно перешагивает границу зазеркалья и, словно подхваченная порывом ветра, вьется вокруг Голядкина настоящего. Ну и страшненькую же судьбу наворожил себе Яков Петрович. В глазах Голядкина - Гвоздицкого испуг и чуть-чуть фанатического восторга, когда он принимается лепить из тени человека. Но, твердо встав на ноги и тут же в отличие от своего прародителя вписавшись в общий хор, Двойник - Девотченко выхватит ножичек и недвусмысленно направит его в сторону Голядкина-старшего. К черту "похожий" парик и зеркальность поведения. Фантом куда более жизнеспособен, чем оригинал. Последнему же остается примерить смирительную рубашку и медленно сойти в могилу. А в спектакле между тем вырисовывается еще один двойник. По крайне мере, кажется, что восприятие Голядкина режиссером и артистом существенно разнится. И если первый предлагает жесткость оценки, то актер настаивает на сопереживании. Сам Гвоздицкий - артист парадоксальный. Абсолютно послушный режиссерской воле, он в то же время умудряется предъявить залу и свое видение. Не разрушая тем самым продуманности режиссерской концепции, но внятно намекая на возможность иного решения. Голядкин Гвоздицкого одержим "мировой скорбью", не слишком склонен к иронии, порой чрезмерно трагичен. Но именно это опять-таки парадоксально оставляет зрителю, желающему самому во всем разобраться, простор для собственного свободного восприятия. Тем более что, помимо буквы, здесь есть и дух, зрелище. Есть музыка Александра Бакши, отбивающая эмоциональные акценты, провоцирующая "атмосферу". Есть хореография Сергея Грицая, с помощью которой можно воплотить как чиновничью "механистичность", так и мистику раздвоения. Есть артисты массовки, которые идеально воплощают все режиссерские построения. И в результате есть спектакль, который на фоне модных ныне дилетантских конструкций, тут же распадающихся на хаотичные обломки, виртуозно демонстрирует ту самую "новую жизнь традиции", которой и посвящена юбилейная творческо-художественная программа Александринского театра. Также в рубрике:
|