СОЛОМОН ВОЛКОВ: "Бродский был самой сложной фигурой из всех тех, с кем мне посчастливилось говорить"

Записала Ирина СЕВЕРИНА

С.Волков

Недавно в издательстве "Эксмо" вышли в свет четыре книги культуролога и музыковеда Соломона ВОЛКОВА из серии "Диалоги о культуре" - "Диалоги с Иосифом Бродским", "История культуры Санкт-Петербурга", "Страсти по Чайковскому: разговоры с Джорджем Баланчиным" и "Шостакович и Сталин: художник и царь"

(рецензия на последнюю была опубликована в "Культуре" от 14 - 20 октября 2004 года) . Идея сделать коллегиальное интервью с автором этих книг возникла не сразу, вначале речь шла о вполне стандартной телефонной беседе. Но впоследствии оказалось, что в нашей интеллигентской среде к нему накопилось довольно много вопросов...

Владимир Леви (психолог, психотерапевт, литератор): Верно ли мое впечатление, что Бродский при всем своем чудовищном интеллекте и гениальности душевно и эмоционально глуховат?..

Соломон Волков: О нет, не думаю. Я не очень понимаю, откуда берется впечатление о какой-то эмоциональной ограниченности и душевной глухоте Бродского. Первое, что меня, например, поражает в его поэзии, в его эссеистике, - это именно колоссальное эмоциональное напряжение, которое он всеми силами пытается укротить и направить по определенному руслу. И, как мне представляется, в этом конфликте эмоционального и рационального кроется эстетическая сила произведений Бродского. Он был невероятно эмоциональным и душевно чутким человеком, и, мне кажется, это проявлялось и в его творчестве, и в его поведении.

С.Волков и И.Бродский

Ирина Северина (музыковед, журналист): Соломон, как вы познакомились с Иосифом Бродским и как возникла идея "Диалогов..."?

Соломон Волков: Я был представлен ему еще в Ленинграде, перед тем как он покинул страну в 1972 году. Произошло это на каком-то концерте старинной музыки, которую Бродский очень любил, но тогда он уже был занят своими проблемами, связанными с отъездом, и поэтому мы с ним фактически заново познакомились в Нью-Йорке в 1978 году, когда я стал ходить на его лекции в Колумбийском университете. Эти лекции меня безумно увлекли, и мне показалось очень заманчивым познакомить с их содержанием возможно большее число людей, и в первую очередь я тогда думал о российской аудитории, российской молодежи. Мне было жалко, что те жемчужины, которые он рассыпал перед американскими студентами, будут утеряны навсегда для потенциальной российской публики. Я поделился с ним своими соображениями, и он, надо сказать, почти мгновенно, без колебаний ответил согласием на мое предложение поговорить о поэзии вообще и о его собственной творческой биографии. Мы вели такие разговоры практически до его смерти в 1996 году - конечно, не каждый день и, может быть, даже не каждый месяц, а иногда и с большими перерывами, но в общем довольно регулярно, и в книге я попытался дать квинтэссенцию наших с ним диалогов. Планировалось, что последняя глава будет посвящена возможному визиту Бродского в Питер, в его родной город, и из-за этого публикация книги все время откладывалась. Визит этот так и не состоялся...

Владимир Леви: Хотелось спросить - каково вам было чувствовать себя в общении с Иосифом, каков он как собеседник, как человек? Очень ли монологичен, как вроде бы полагается гению?

Соломон Волков: Бродский был невероятно увлекательным и вместе с тем сложным собеседником, иногда совершенно непредсказуемым в своих реакциях. Пожалуй, он был самой сложной фигурой из всех тех, с кем мне посчастливилось говорить (а это Дмитрий Шостакович, Джордж Баланчин, Натан Мильштейн, Владимир Горовиц, Кирилл Кондрашин, Александр Годунов и другие). Но ему ведь тоже был необходим этот диалог, я думаю, поэтому-то он и согласился сесть со мной разговаривать. Ему еще нравилось то, что я в какой-то степени был аутсайдером в литературной среде, то, что я музыкант по образованию и по профессии, ему это было любопытно. Я играл для него роль своего рода провокатора, человека, ответ на вопрос которого он мог начать со слов: "Нет, Соломон". А дальше уже начиналась эта мощнейшая интеллектуальная раскрутка, которая очень часто оставляла меня совершенно бездыханным - в буквальном смысле слова перехватывало дыхание... Мозг Бродского был грандиозной интеллектуальной машиной. Надо сказать, что такие диалоги и ему самому доставляли удовольствие и он относился к ним с большой ответственностью, иногда даже просил перезаписать некоторые фрагменты. В то же время все, что он говорил, было глубоко продумано, он только искал более точные формулировки. В определенном смысле эта книга могла бы быть его монологом. И все же суть нашего общения потребовала диалогической формы.

Бродский предпочитал смотреть на проблему с разных сторон, причем одновременно, и в этом, как мне представляется, прелесть его мышления. И конечно же, я не могу сказать, что мои реплики шли мимо него, то, что я ему говорил, каждый раз принималось во внимание, иначе зачем бы ему нужен был собеседник?

Ирина Северина: А что вас привлекает в личности Баланчина? Насколько его суждения о Чайковском можно воспринимать как истину в последней инстанции?

Соломон Волков: Начну с того, что не стоит воспринимать ничьи суждения как истину в последней инстанции. Но для меня Баланчин - не просто гениальный хореограф, а хореограф номер один всех времен и народов (во всяком случае, является таковым в ХХ веке), и уже хотя бы поэтому его личность и его взгляды на Чайковского должны быть интересны. Вдобавок тут и специфически исторический интерес, потому что Баланчин был связующим звеном между миром Чайковского и современностью. Он встречался и разговаривал с людьми (вроде Дягилева), которые общались еще с самим Чайковским, он сохранил аромат петербургского восприятия времени Чайковского... Тем не менее соображения Баланчина я также не стал бы трактовать как истину в последней инстанции, да и где эта истина? В отношении судьбы и смерти Чайковского еще столько загадок, что их предстоит разгадывать сто лет, если не больше. И посмотрите, какими черепашьими темпами идет публикация релевантных документов из клинского архива - например, до сих пор не издан дневник Модеста Ильича, брата композитора, хотя я слышал своими ушами еще в 1993 году, как люди из Клина на конференции в Америке обещали, что этот дневник увидит свет в ближайшие год-два.

Ирина Северина: Там какие-нибудь интимные материалы?

Соломон Волков: Думаю, что да. Во всяком случае, считается, что это какой-то очень откровенный дневник. Так что продолжаем ожидать... Вообще я считаю (хотя это и не мое дело), что в России очень запаздывают с публикацией документальных материалов, и особенно это касается музыкальной сферы. О причинах я могу догадываться, но делу от этого не легче.

Марк Белодубровский (композитор, скрипач): В чем секрет особой живости диалогов в ваших книгах, порой сугубо специальные профессиональные темы возбуждают почти детективный интерес? Что это - театр вживания по Станиславскому, провокации, длительное изучение не только творчества, но и характера респондента?

Соломон Волков: Очень точно все подмечено, это и то, и другое, и третье. Но это и искусство диалога (я был долгое время привержен этому жанру), и стремление разговаривать со своим собеседником не только потому, что лично мне что-то интересно узнать. Я всегда воображаю себе более широкую аудиторию и стараюсь задавать вопросы не только от своего имени, но и от имени этой потенциальной публики. То есть, когда я сажусь разговаривать с человеком или когда сажусь писать собственные тексты, я всегда имею в виду и просветительские задачи.

Ирина Северина: Вероятно, поэтому вы пересказываете даже такие классические сюжеты, как "Медный всадник" Пушкина в расчете на то, что кто-то может не знать...

Соломон Волков: Да, просветительская позиция мне очень и очень близка. Я знаю, что это мое стремление пояснять то, что сегодня в России кажется общеизвестным, может кого-то раздражать, но для меня это вопрос принципиальный. То, что сегодня известно многим, завтра уже может быть известно не столь многим, а послезавтра - уже совсем немногим... Мне же все-таки хотелось бы, чтобы мои книги оставались актуальными и продолжали работать в течение достаточно длительного времени. Моя задача (может быть, она и нескромная) заключается в том, чтобы, скажем, "Историю культуры Санкт-Петербурга" через 20, 30 или даже 50 лет могли взять в руки наши потомки, об уровне знаний которых мы можем сегодня только догадываться, и чтобы они, прочтя такую книгу, тоже могли что-то интересное и познавательное для себя почерпнуть.

Рауф Фархадов (музыковед): Большинство реконструированных вами исторических фрагментов легко соотносимы с традиционными приемами художественной литературы. В результате сама история, факты и события, в ней случившиеся, в ваших книгах становятся неким нейтральным фоном для субъективных интерпретаций и толкований. Не возникает ли здесь опасности подмены подлинной истории авторской литературной историей и авторскими "бродячими сюжетами"?

Соломон Волков: Вы знаете, я не очень понимаю, что такое подлинная история в отличие от неподлинной: объективность любого исторического исследования, и литературного исследования в том числе, в достаточной степени относительна и условна. История конструируется каждый раз заново в новой социокультурной ситуации. И каждый раз в известной мере субъективна. Субъективна всякая позиция, высказанная кем бы то ни было. А насколько она убедительна для широкой аудитории - это уже вопрос, который решается временем...

Марк Белодубровский: Являются ли ваши книги воплощением давних, еще юношеских идей и мечтаний, то есть заранее намеченного плана или результатом стечения случайных обстоятельств, встреч, когда идеи приходят в процессе работы? Здесь, в сущности, вопрос о том, насколько можно выстроить собственную судьбу, жизнь...

Соломон Волков: Для меня колоссальным уроком была встреча с Анной Андреевной Ахматовой в 1965 году, когда я приехал к ней в числе участников студенческого квартета Ленинградской консерватории (я был первым скрипачом) - мы играли ей Шостаковича. Меня поразила легкость, с которой Ахматова перекидывала мостики между событиями иногда полувековой давности, она ощущала свою судьбу как единую композиционную арку от начала и до конца. Тогда у меня впервые возникли соображения о том, что, может быть, наша жизнь и наша судьба не так хаотичны и случайны. Во всяком случае, так хотелось бы думать, и чем становишься старше, тем больше хочется упорядочить существование и свое собственное, и своих сверстников, своего поколения. Начинаешь искать какие-то закономерности, вычерчивать объединяющие линии... Со мной это довольно часто случается, и все чаще и чаще. Недавно я нашел свой список, который составил лет пятнадцать тому назад и о котором уже забыл, и с удивлением увидел, что там запланированы все книги, над которыми я действительно работал в течение этих 15 лет. Это был своего рода внутренний план...

Ирина Северина: А какие у вас творческие планы на ближайшее будущее?

Соломон Волков: Сейчас, поскольку времени осталось совсем немного, я опять же пытаюсь реализовать давно задуманные проекты. Прежде всего меня интересует - в широком смысле - искусство сталинской эпохи. К сожалению, сегодня остается все меньше людей, которые на своей шкуре испытали, что это такое - жить в сталинское время. Сегодня сталинская эпоха, подобно Атлантиде, быстро уходит под воду и становится историей. Молодые исследователи теперь могут просмотреть большее количество документов, но они не дышали воздухом той эпохи... Как говорила Ахматова, многие исследователи ее творчества считали, что знают ее поэзию лучше, чем она сама. Сейчас нечто подобное происходит и в отношении сталинской "Атлантиды". Ощущение общей атмосферы эпохи очень трудно передать в словах, и тем более - языком документов. Когда я читаю какие-либо документальные материалы о человеке, которого мне довелось знать лично, я понимаю, почему он ту или иную вещь сказал, почему он так поступил, каковы были мотивы, внутренние скрытые побуждения, которые не фиксируются на бумаге и читаются между строк. Поэтому я думаю, что долг тех, кому довелось жить в это непростое время, - воспроизвести его в деталях, в мельчайших подробностях...

Светлана Савенко (музыковед): Планируете ли вы опубликовать "Свидетельство" Шостаковича на русском языке, и если планируете, то когда?

Соломон Волков: Рано или поздно "Свидетельство" выйдет по-русски.

Аркадий Петров (музыковед, журналист): Мое общее впечатление после прочтения "Свидетельства" - "стилизация под черный юмор Шостаковича". Насколько это действительно стилизация? Были ли какие-нибудь другие источники, кроме бесед с Шостаковичем?

Соломон Волков: В книге "Свидетельство" все слова Шостаковича принадлежат ему и только ему, никаких дополнительных источников я там не использовал.

Ирина Северина: Вы записывали Шостаковича на магнитофонную пленку или стенографировали?

Соломон Волков: Я стенографировал по своей индивидуальной системе, о магнитофоне тогда думать не приходилось. Для Шостаковича микрофон ассоциировался с официальными высказываниями, и он при виде его весь замирал, как кролик перед удавом.

Ирина Северина: Как вы относитесь к музыке, появившейся после Шостаковича?

Соломон Волков: Здесь общая проблема культуры ХХ века, которая заключается в том, что ее наивысшие достижения связаны с именами людей, родившихся в конце ХIХ - начале ХХ столетия. Отдельные яркие достижения встречаются и ближе к концу ХХ века, но все же, с моей точки зрения, они уступают по своему величию и силе художественного воздействия тому, что делалось в первой половине века. После Шостаковича появилось много замечательных композиторов - и в России, и за рубежом, но все-таки рядом с Шостаковичем я бы ни одного из них не поставил.

Вячеслав Рожновский (музыковед): Наши представления об американской музыке заканчиваются на Джордже Крамбе, минималистах и Фредерике Ржевски (который в настоящее время живет в Европе). В передачах радио "Свобода" в этом году вы часто говорили о музыке ХХ века - новой, но не новейшей. Мне было бы интересно ваше мнение и о совсем молодой музыке Америки - 20 - 30-летних авторов. Верно ли, что многие из них увлеклись додекафонией?

Соломон Волков: За авангардной сценой я специально не наблюдаю, но вряд ли сейчас может идти речь о возрождении додекафонии, следование какой-то одной догматической системе сегодня неактуально. Тех молодых композиторов, с творчеством которых я сталкиваюсь, больше всего интересует эклектизм, смешение самых разнообразных стилей и жанров - в настоящий момент эта идея доминирующая. Поэтому я не думаю, что додекафония в ближайшее время в каком бы то ни было виде возродится в качестве магистрального направления.

Вячеслав Рожновский: Эта информация - о моде на додекафонию - от человека, который еще недавно учился в Америке у Милтона Бэббитта...

Соломон Волков: С Бэббиттом я иногда встречаюсь на концертах, в своем очень преклонном возрасте (в следующем году ему исполнится девяносто) он прекрасно выглядит и остается оживленным собеседником. Но Бэббитт - это уже не то что вчерашний, а уже позапозавчерашний день американской музыки. Это живой классик, это история...

Раньше даже здесь, в Америке, было очень строго в отношении чистоты стиля. Если бы, предположим, лет сорок назад тому же Бэббитту принесли сочинение, в котором использовались афроамериканские народные напевы, бразильская босанова или мексиканские мотивы в сочетании с современными композиторскими техниками, он посмотрел бы на это с чрезвычайным скептицизмом. Я помню, как профессиональные музыканты из Ленинградской консерватории встретили в штыки Одиннадцатую симфонию Шостаковича, где он процитировал революционные песни. Ему, конечно, дали Ленинскую премию, и мнение профессионалов не просочилось в печать. Но это был период, когда начали увлекаться новейшими западными техниками, той же додекафонией, и все уважающие себя авангардисты поджимали губы и говорили "фе"... Сейчас же можно цитировать все, что угодно - пожалуйста...

Что касается 20 - 30-летних авторов, то лично меня очень привлекают молодые американцы, пытающиеся реформировать жанр мюзикла: Адам Гэттел, Рики-Иэн Гордон, Майкл-Джон Лакьюза. Некоторые мои друзья считают их гениями.

Ирина Северина: Увлекались ли вы когда-нибудь джазом, пребывая в Нью-Йорке в течение многих лет?

Соломон Волков: Я не являюсь джазовым фанатом, но интересовался и джазом, и рок-музыкой, фолком и так называемой мировой музыкой, объединяющей этнические традиции разных стран. У меня очень эклектичные вкусы. Сейчас я предпочитаю слушать именно world music - это то, что на сегодняшний день мне представляется самым витальным.

Дмитрий Ухов (культуролог, музыковед, журналист): Существует ли еще в Нью-Йорке разделение на Аптаун и Даунтаун?

Соломон Волков: Существует - в том числе и в эстетическом плане. В Аптауне (Верхнем городе) вокруг Колумбийского университета концентрируются композиторы академического, серийного толка, в Даунтауне (Нижнем городе) в основном проживают авторы всевозможной альтернативной музыки, в том числе минималисты, джазовые музыканты. Но это разделение актуально, условно говоря, для людей, которым 60, 70, 80 лет. А для тех, кто моложе 50-ти, это уже история.

Ирина Северина: А в какой части города живете вы?

Соломон Волков: Я живу в центре Манхэттена, между Аптауном и Даунтауном, недалеко от Линкольн-центра. Видите, соответственно моим разнородным музыкальным пристрастиям я и географически занимаю некую центристскую позицию.

Вера Валькова (музыковед): В течение многих лет слушала ваши всегда яркие и нестандартные комментарии на радио "Свобода". Как складывалось ваше сотрудничество с этой радиостанцией, с кем вам было интереснее работать?

Соломон Волков: Моим учителем во всем, что касается радийной культурной журналистики, был ныне покойный Сергей Довлатов, который и привел меня на радио. С его именем я связываю все это просветительское направление, он стоял у его истоков на радио "Свобода". В нью-йоркское бюро "Свободы" было интересно приходить хотя бы из-за одного только Довлатова, потому что это был необыкновенный человек, который фонтанировал идеями и придумывал проекты и для себя, и для других. Ко всем относился невероятно доброжелательно, но и не без саркастического юмора. С ним было весело работать...

Вера Валькова: Каким вы видите наиболее актуальный стиль освещения проблем культуры и искусства в средствах массовой информации?

Соломон Волков: Это вечная проблема, и особенно остро вопрос стоит в России, потому что в Америке существует четкое разграничение медийных средств, ориентированных на разные аудитории. Есть канал общественного телевидения, во многом аналогичный каналу "Культура", по которому идут более серьезные программы, есть и оголтелые развлекательные каналы... Культурное рецензирование образцово поставлено в таких газетах, как "New York Times". Ежедневно эта газета освещает не менее 15 - 20 (а в пятницу - вдвое больше) самых разнообразных культурных мероприятий, и все это делается профессионально и живо. Причем никто не стесняется объяснять, кто такой, скажем, Джордж Баланчин или Джон Адамс, или даже Йозеф Гайдн. Корреспонденты "New York Times" пишут не для своих коллег и знакомых, они исходят из того, что их потенциальный читатель может чего-то или кого-то не знать. На страницах той же газеты каждый раз представляют даже Джорджа Буша... И в этом - элементарное уважение к читателю. Рецензии пишутся таким образом, чтобы дать максимум информации и минимум эмоций. Мне кажется, к подобному стилю работы должны стремиться и наши российские журналисты, освещающие события культурной жизни. Я выписываю довольно много российских газет (в том числе и "Культуру", которую ценю очень высоко за сдержанность тона и стремление к объективности), и что иногда раздражает в этих изданиях - когда читаешь расхожую фразу: "Икс Игрекович не нуждается в представлении". В представлении нуждаются абсолютно все, причем в первом же абзаце.

Сергей Сигитов (музыковед): Нужна ли еще русская эмиграция на Западе, каким сейчас видится положение российских музыкантов за рубежом?

Соломон Волков: Не мне решать, нужна ли еще русская эмиграция, могу только констатировать, что она постоянно увеличивается. Никто не ведет статистики, но общее число русских в Европе и Америке, в том числе проживающих нелегально, на сегодняшний день исчисляется, я думаю, миллионами. В Нью-Йорке наша эмиграция обнаруживает себя в самых разных областях - появляются молодые писатели, причем пишут они уже по-английски, молодые художники, композиторы... Во многих культурных акциях принимают участие либо те, кто сами родились в России, либо, как минимум, те, у кого родители - из последних волн российской эмиграции, и эта тенденция идет по нарастающей...

Сергей Сигитов: Не парадоксально ли, что авторы книг научного и методического характера у нас в России, как правило, вынуждены издавать их за свой счет? А как обстоят дела в Америке?

Соломон Волков: Здесь положение приблизительно такое же. Мейнстримные коммерческие издательства такого рода литературу практически не издают, но бывают и исключения. Я знаю замечательных музыкантов, которые опубликовали свои труды за свой счет, и впоследствии они даже становились коммерческими хитами.

КУРСИВ МОЙ

• СОЛОМОН ВОЛКОВ: "Бродский был самой сложной фигурой из всех тех, с кем мне посчастливилось говорить"
• "Этих строк неемких горстку тысяч"
  "Дороженька" Александра Солженицына