ВЛАДИМИР СОРОКИН: "Я всю жизнь больше всего доверял собственным ощущениям"

ПЕРСОНА

Беседу вел Борис СОКОЛОВ
Фото ИТАР-ТАСС

В.Сорокин

В московском издательстве "Захаров" только что вышла новая книга

Владимира Сорокина "День опричника", полная фантастического гротеска. Ее действие происходит в 2027 году, на Руси царит новая опричнина.

О новой книге и других работах, планах, вкусах и пристрастиях рассказывает Владимир СОРОКИН.

    

- Говорят, что вы в своих последних произведениях начиная с "Трилогии" изменили своему стилю, попытались стать писателем для галантерейных дам, обуржуазились. Насколько справедливы эти суждения, действительно ли вы изменили свой стиль?

- Если взять мои книги, написанные до "Трилогии", то они все разные по стилю. Есть книги брутально-жестокие, как "Сердца четырех", а есть роман "Роман", где вообще нет ни одного нецензурного слова и речь идет о высокой любви. "Тридцатую любовь Марины" можно назвать примером поп-литературы, а "Очередь" - герметичным посланием в духе позднего минимализма. Поэтому люди, которые судят о "Трилогии" по традиционному течению сюжета и языка описания, как я думаю, люди поверхностные. Я не повторяюсь в литературе и каждый раз осваиваю новые жанры и новые литературные пространства. Нравится это кому-нибудь или не нравится - это уже второй вопрос. Главное, чтобы это понравилось мне. Поэтому "День опричника" как жанр ярмарочно-лубочного письма для меня тоже нов. Но это вовсе не значит, что я буду продолжать и дальше работать в таком же ключе.

    

- Когда-то вы говорили, что не считаете себя писателем. Вы по-прежнему не считаете себя профессиональным писателем?

- Я имел в виду русско-советский архаический тип писателя в бороде и засаленном свитере, который сурово учит жизни и редко улыбается. Мне больше подходит слово "литератор".

    

- А что такое "литератор"?

- Литератор - это человек, который занят литературным процессом, а не проблемами экологии или спасения чьих-то душ. Экологией должны заниматься профессионалы или "зеленые", а спасать души - священники и монахи. Литератор же должен одно - убедительно описывать несуществующие миры, тем самым давая читателям пищу для ума и для чувств.

    

- Кем вы ощущаете себя в культуре? Раньше вы были художником-графиком...

- Этот опыт художника никуда не уходит. Я, собственно, по-прежнему, глядя на вещи и людей, знаю, как их рисовать, и это очень приятное чувство, оно помогает, когда описываешь своих героев или, например, лес, по которому они идут. Есть такое емкое слово "artist", то есть художник в широком смысле слова. Оно мне ближе всего. Я стараюсь быть художником во всем. Если я готовлю что-нибудь на кухне, я придерживаюсь тех же принципов, что и при выстраивании какой-нибудь сцены в рассказе или сценарии.

    

- А что это за принципы?

- Назовем их творческими или художественными. Я никогда, например, не готовил рыбу или мясо по книге, по рецепту, не ездил никуда как турист, не пользовался в лесу компасом. Это просто неинтересно.

    

- Как вы относитесь к литературной и художественной критике?

- Если она существует, значит, нужна. Другой вопрос, много ли у нас в России проницательных или творчески одаренных критиков. Есть несколько человек, мнением которых я дорожу, потому что ценю их проницательность, ум и беспристрастность в оценке. Но, к сожалению, большинство наших критиков смотрят на литературный процесс через оптические приборы еще советского производства, которые им навесили на филфаках брежневского времени. Есть также и другая крайность - критики, которые занимаются откровенным стебом и судят поверхностно и безответственно, заигрывая с глуповатой молодежной тусовкой.

    

- Присутствовало ли изначально в вашей деятельности стремление к успеху, или успех и общественное признание вас не волновали?

- Меня интересовал и продолжает интересовать, собственно, лишь один-единственный вопрос: чтобы вещь получилась. Если вещь получилась, значит, она нравится не только мне. Это закономерно.

Признание, безусловно, создает некий тыл, но лишь бы это грубо не внедрялось в личную жизнь. Когда на улице подходит человек и без предисловий начинает расспрашивать о твоих делах, это требует внимания, это отвлекает. А люди у нас особенно не привыкли церемониться. Например, мы едем с женой в машине, останавливаемся на светофоре. Рядом притормаживает мифологический джип с темными стеклами, открывается окно, показывается лицо человека явно не гуманитарной профессии. Он изучающее смотрит на меня и произносит: "Глаза у тебя вроде честные. Что они к тебе привязались?" Стекло поднимается, джип уезжает.

    

- Вас очень часто обвиняют в широком использовании в своих произведениях матерного языка. Вот и в "Дне опричника" есть остроумная матерная пародия на "Преступление и наказание". Как вы полагаете, до каких пределов и с какими целями можно использовать в искусстве ненормативную лексику?

- Каждый писатель ставит свои цели, у каждого русского писателя с матом свои отношения. Мне интересна эта часть русской речи, которая до последнего времени была подпольным, почти магическим языком. Мат чрезвычайно важен для выживания в нашем непростом государстве. Я думаю, что он, как и русская водка, многих спас. С другой стороны, многих и погубил. Поэтому обращаться с ним, как с гадюкой, как с острым перцем, надо уметь. Я никогда не исключал мат из описания современной жизни, в отличие от большинства советских писателей. Поступать иначе - позорное лицемерие.

    

- Ленин сказал как-то, что важнейшим из всех искусств для нас является кино. А какое из искусств является важнейшим для вас?

- Музыка. Она есть везде: и в падении чашки, и в вечернем звоне далекого колокола, и в шуме леса, и в ругани соседей. Музыка есть и в поэзии, и в прозе. Некоторые художники, например Чюрленис, Кандинский, всерьез говорили о музыкальности собственных картин. Музыка может звучать в голове. Для меня она - самое совершенное из искусств.

Я с шестилетнего возраста занимался игрой на фортепиано, потом мне раздробили палец, но играть и импровизировать по-прежнему люблю. Семья у нас музыкальная. И у жены, и у дочерей - музыкальное образование. Муж дочери Ани - профессиональный музыкант.

    

- В музыкальных кругах вы стали известны благодаря либретто оперы "Дети Розенталя", поставленной Большим театром. Удовлетворила ли вас эта постановка?

- Сейчас я могу сказать откровенно: мне очень нравится музыка Десятникова, но к постановке есть претензии. Някрошюс известен как мощный деконструктор классики. Когда он экспериментирует с "Гамлетом" и "Макбетом", это оправданно. Но "Дети Розенталя", как мне кажется, требуют вполне классической постановки, потому что мы с Десятниковым сами играем с классикой. Постановка Някрошюса получается слишком пародийной, как бы двойной производной. На мой взгляд, Десятников - тонкий и ироничный музыкант, и его музыка требует такой же тонкой иронии в постановке. Нарочитая грубость, даже, я бы сказал, брутальность Някрошюса входит в противоречие с музыкальным рядом. Проще говоря, Някрошюс - модернист, а мы - постмодернисты.

    

- А каких философов вы почитаете?

- Мне близки Ортега-и-Гасет, Кьеркегор, из русских - Шестов, Розанов. Их объединяет то, что они высоко ставят экзистенциальный опыт субъекта. Я всю жизнь больше всего верил собственным ощущениям, собственной интуиции. Например, Канта больше всего поражали две вещи: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас, а греческих философов поражало море и умение человека высказывать вслух свои мысли. Все основано на личном опыте. Мир открывается не через умные книги, а через личный опыт.

    

- В русской литературе сосуществуют две традиции, два направления - в духе Достоевского и в духе Льва Толстого. Какое из них вам ближе?

- Все-таки Толстой. Мне нравится его желание все пропустить через себя. Он очень высоко ценил личный опыт. Ничего не брал на веру просто так. Был очень критичен и самокритичен. Я периодически перечитываю его дневники. Они меня подпитывают. Мне близок его образ жизни. Я, как и он, очень люблю природу, люблю деревья и животных. Толстой в описаниях очень визуален. Это мне тоже очень близко. Единственное, что мне в нем не близко, - это его учительство и дикая переоценка нравственности русского народа. Но это был не только его грех. Большинство русских классиков смотрели из своих дворянских усадеб с умилением на крестьян. В XX веке это умиление сильно пошатнулось. Как хорошо сказал Виктор Ерофеев, жизнь внесла зубодробительные коррективы в вопросах нравственности нашего народа. Достоевский - очень мощный писатель, но мне всегда было трудно его читать. Для него не существовал вопрос стиля. Я понимаю, что в этом его сила. Его так распирало новое содержание, что у него не было ни времени, ни желания работать над формой. Но для меня очень важен стиль в любом деле, важна интонация, с которой ты рассказываешь. Поэтому через Достоевского я всегда продирался.

    

- В "Дне опричника" присутствует мысль о том, что в будущей России китайская культура будет играть ту роль, какую в сегодняшней играет американская.

- Это моя дорогая тема. Это вполне может быть. Другое дело, трудно предугадать, в какой форме это будет развиваться. Некоторые считают, что китайская колонизация очень опасна. Мне же кажется, что русско-китайские дети могут быть умнее и красивее своих родителей.

    

- А что вы думаете о китайской цивилизации в сравнении с цивилизацией российской?

- Мне кажется, что, в отличие от Китая, Россия уже высказалась в историческом смысле. Главное событие XX века - это русская революция 1917 года, которая практически расколола мир на два лагеря, чего не было никогда в истории. В создании советского мифа и мира и была русская парадигма XX века. О Китае пока в новом времени такого мощного идеологического высказывания нет, и вопрос в том, будет ли. Пока Китай побеждает лишь количеством и людей, и изделий, которые он производит. Но, с другой стороны, у этой страны огромный потенциал роста. В этом смысле мы по сравнению с китайцами просто выжатые лимоны.

    

- Опричнина - это постоянное явление русской истории?

- Когда-то давно я прочитал у Костомарова про Ивана Грозного и опричнину, и это меня просто потрясло. Расправа над Новгородом, убийство митрополита Филиппа или убийство Федором Басмановым своего отца Алексея по приказу царя и т. д. Мне кажется, что опричнина - это очень русское явление. Оно уникально по своей природе и не имеет ничего общего с западными карательными органами, с геноцидом Варфоломеевской ночи, например, или с инквизицией. Иван Грозный, будучи поражен шизофренией, разделил надвое русское общество, привил шизофрению русскому народу. Он разделил русских на народ и государство. Опричники и были государством в понимании Ивана Грозного. Те седобородые бояре, которые считали себя правителями Руси, оказались ничем. Это был очень сильный и страшный ход. Опричнина недооценена до сих пор. То, что ее не коснулась русская литература, сыграло, в общем, печальную роль. Ее недооценили и историки, и социологи. На нее как бы закрыли глаза, хотя до сих пор мы пожинаем плоды опричнины. Опричнина - это государственная шизофрения. Как шизофреник разделяет весь мир на внешнее и на внутреннее, так и опричнина - это разделение русского общества на внешнее - народ, и внутреннее - государство. Наверное, этим мы и отличаемся от Запада. Русский говорит: государство - это не я, оно создано без моего участия, и я не несу ответственности за его действия, я лишь боюсь его и вынужденно подчиняюсь ему. А любой житель Германии, например, скажет: "Государство - это я, и я отвечаю за наше государство". У нас этого нет. Мистическим образом это все решилось в середине XVI века.

    

- Когда читаешь "День опричника", кажется, будто это - готовый киносценарий. Все образы очень визуальны, кинематографичны.

- То же самое говорили в Екатеринбурге, где у меня была первая презентация этой книги. Я всегда тяготел к визуальности в описаниях. Разные люди в разное время говорили почти обо всех моих книгах, что это - готовый сценарий. Я люблю кино и не имею ничего против экранизации моих произведений, но, честно говоря, я пока не вижу режиссера, который мог бы адекватно поставить "День опричника".

    

- Какие фильмы по вашим сценариям кажутся вам наиболее удачными?

- Удачны все три постановки - и "Москва", и "Копейка", и "Четыре", но мои книги пока что не ставил в кино никто.

    

- Работаете ли вы сейчас в кинематографе?

- Режиссер Александр Зельдович готовится снимать новый фильм, сценарий которого мы написали вместе с ним. Он называется "Мишень". К моему рассказу "Мишень" это не имеет никакого отношения. Это разные мишени. Фильм - про недалекое будущее России. Это не 2027 год, как в "Дне опричника", а 2017-й, совсем другая Россия. Это сложная по конструкции драма, где во главу угла поставлены человеческие отношения и извечное желание человека укротить неумолимое время.

    

- Вы известны как автор многочисленных пьес. Какая их постановка произвела на вас наибольшее впечатление?

- К счастью, их пять. Первая - "Hochzeitsreise" очень талантливого режиссера Франка Касторфа в берлинском "Фольксбюне" в 1995 году. Потом была очень хорошая постановка "Dostoevsky-trip" Гирдом Эцисом в рижском Новом драматическом театре. Еще назову постановку "Hochzeitsreise" Эдуардом Бояковым и постановку "Льда" во франкфуртском "Шаушпильхаузе" Алвисом Херманисом. Также я очень благодарен Валерию Беляковичу, который феерически поставил "Щи" в Театре на Юго-Западе. У него получился совершенно народный спектакль. Это народное прочтение "Щей". А вот с одной постановки моей пьесы "Пельмени" я ушел. Это было в конце 90-х годов, в Берлине. Мне пришлось уйти, потому что режиссер (не буду здесь называть его фамилию) неожиданно для меня в этой вещи воспринял и вдохновился только одной темой - темой телесного низа, хотя согласитесь, что в "Пельменях" преобладает как раз тема телесного верха - люди едят, пьют и что-то говорят. Я пришел на премьеру и увидел, что все развивается очень вяло, начиная от освещения и сценографии и вплоть до игры актеров и режиссеров. Все было очень посредственное, до определенного момента. Я вдруг увидел, что на сцене был выстроен сортир в виде большого скворечника, расписанного под хохлому. Герой пьесы - прапорщик - зашел туда. Весь сортир тотчас ярко осветили. В нем зазвучал чувствительный микрофон. Прапорщик спустил штаны, опустился на стульчак, оторвал газету "Правда", а губами стал изображать соответствующие звуки. Режиссер почувствовал свой звездный час. Это разнеслось по залу с ревербератором, с усилителями. Зал взорвался от хохота, просто ответил взаимностью режиссеру. А я лишний раз убедился, что анальная культура так важна для немцев. Встал и вышел. Кстати, "Пельмени" очень хорошо поставили в "Камершпилле" в Мюнхене - там пьеса шла довольно долго.

    

- Ну и последний, традиционный вопрос. Над чем вы сейчас работаете?

- Я работаю над собой, во-первых. А во-вторых, стараюсь, чтобы разорвалась пуповина, связывающая меня и "День опричника". Параллельно у меня есть пьеса для Эдуарда Боякова, над которой я работаю. Над новыми книгами пока не думаю. Надо передохнуть. "Мы отдохнем!" - как говорила чеховская гериня.

ПЕРСОНА

• ВЛАДИМИР СОРОКИН: "Я всю жизнь больше всего доверял собственным ощущениям"

ВОЗВРАЩЕНИЕ

• Тоска по Марине
  65 лет назад в Елабуге оборвалась жизнь Цветаевой

НОВИНКИ

• Роман о скульпторах