ИГОРЬ ЕФИМОВ: "Меня прежде всего интересуют человеческие страсти"

ПЕРСОНА

Беседу вел Сергей ШПАЛОВ
Фото Степана РАПЧЕВСКОГО

И.Ефимов

Игорь ЕФИМОВ - писатель, историк, философ, публицист, почти тридцать лет живущий в США. Он - автор большого количества разных по жанру книг, основатель издательства "Эрмитаж", за двадцать пять лет своего существования выпустившего 250 книг. Иосиф Бродский сказал, что Ефимов "продолжает великую традицию русских писателей-философов". Его теоретические работы "Практическая метафизика" и "Стыдная тайна неравенства" вызвали бурные обсуждения, романы "Седьмая жена", "Суд да дело", "Новгородский толмач" получили признание читателей. Вышедший в этом году роман "Неверная" попал в короткий список премии "Большая книга". В Москву писатель приехал с рукописью новой книги, которая по выходе в свет, безусловно, наделает много шума, ее название - "Грядущий Аттила. Прошлое, настоящее и будущее международного терроризма".

    

- Игорь Маркович, вы семь лет не были в Москве, какие перемены бросились вам в глаза в этот приезд?

- В Америке мы подписаны на четыре российских телевизионных канала, которые помогают нам следить за жизнью страны. Мы к ней отнюдь не равнодушны. Я попытался сформулировать свои новые ощущения от Москвы, могу сказать вот что: мне показалось, что это город, по-деловому уверенный в себе. Он живет напряженно, это не город для развлечений, преобладает ощущение целенаправленности, которое выражается в штрихах, в атмосфере. Есть детали, которые я особенно люблю: ты едешь по улице и можешь прочитать ее название, ясно видишь номера домов. В Америке меня сводит с ума невозможность найти нужную улицу. Есть просто города-ловушки. Например, Бостон, он будто презирает пришельцев, особенно автомобилистов: "Ты хочешь сюда заехать? Я тебя запутаю так, что ты не выберешься!" Москва вызывает и сочувствие, это город, в котором автомобиль победил пешехода. Так что мое первое метафизическое ощущение от города - целеустремленность и деловитость.

    

- Московская целеустремленность и деловитость, по-вашему, превосходят нью-йоркскую? В Нью-Йорке ты чувствуешь: сейчас город работает, а сейчас город обедает.

- Я не чувствую себя ньюйоркцем, мы жили под Нью-Йорком, а сейчас переехали в провинцию - в Пенсильванию. С Нью-Йорком я расстался без всякой горечи, мне его полюбить так и не удалось. У меня осталось ощущение, что это город, проигрывающий добрым намерениям. Вот примеры. Все должны уважать инвалидов и помогать им - никто не станет с этим спорить. Изданы законы, требующие специальных въездов для инвалидных колясок в любое учреждение. Но в Америке добрые намерения доходят до парадокса: я уже вижу специальный въезд для инвалидной коляски в пожарное депо. Закон предполагает наличие специальных туалетов для инвалидов. Действительно, по всей Америке вы их можете обнаружить без труда. Но в Нью-Йорке не смогли выбрать удовлетворяющий всех проект уличного туалета, в результате двенадцатимиллионный город стоит без туалетов. Что это означает для человека, решившего погулять по городу! Или проблема скамеек. Их не ставят, потому что на них будут спать бездомные. Возникло предложение сделать скамейки с подлокотниками для сидящих, тогда на них не смогут спать бездомные. Нельзя, это унизительно для бездомных! В результате двенадцатимиллионный город стоит и без скамеек. Так что у Нью-Йорка поражение за поражением.

    

- Хочу обратиться к вашему роману "Неверная". В нем затронута тревожащая многих проблема: невозможность моногамности. Причем это свойство принято приписывать мужчинам. Можно предположить, что вы намеренно вывели в главные герои женщину. Но еще важнее: почему вы сейчас обратились к этому феномену?

- Я сразу могу сказать, что я невероятно высоко ценю институт брака. Долгая связь двух людей - душевная, сердечная, жизненная - представляется мне важнейшим элементом человеческой жизни. Когда в результате этой связи рождаются и вырастают дети - перед нами высокий духовный и социальный феномен. Поэтому развал семьи, пятьдесят процентов разводов, которые захлестнули весь цивилизованный мир, меня повергают в тоску и ужас. Мне больно смотреть на детей, которых разведенные родители перебрасывают друг другу, которые вынуждены расти в разорванных семьях. В свое время социально необходимым было этическое требование, возложенное на отношения мужчины и женщины: чтобы сохранялась семья, чтобы дети были детьми своих родителей. Тогда доминировали религиозные представления о жизни, не существовало противозачаточных средств, а главное - люди жили меньше. Когда ты живешь до 30 - 35 лет, значительно легче выполнить седьмую заповедь. А в свободном обществе, где мужчины и женщины общаются свободно, поддаются очарованию друг другом, требование сексуальной монополии одного человека на другого сделалось невыполнимым. Когда я говорю "в наше время", я имею в виду довольно широкий отрезок времени. Недаром моя героиня пишет письма русским писателям, которые попадали в атмосферу страданий по этому поводу 150 лет тому назад. Она ищет среди писателей судьбы, которые снимали бы с нее клеймо позора. Попытался соответствовать упомянутому требованию Лев Толстой. Он был большим гулякой, но после женитьбы старался изо всех сил изменить себя. Все кончилось лютой взаимной ненавистью!

    

- В том, что вы говорите, присутствует оценочный пафос, а вот в романе вам удалось его избежать, от чего он очень выигрывает.

- Мою героиню жизнь вогнала в драматическую ситуацию, она не атакует и не обвиняет. В Евангелии евреи спрашивают Христа, может ли быть разрешен развод. Христос выдвигает тяжелейшие требования и завершает знаменитыми словами: "Многие слышат, но не всякий вместит". Это не приказ, а зов. Зов высокий. В ответ на него в христианстве возник институт монашества. Лютер услышал этот зов, пошел в монахи, через девять лет он чуть с ума не сошел.

    

- Можно ли расценивать роман как ваш зов?

- Я хочу заразить своего современника осознанием этой боли. Что он сделает по этому поводу, мне неведомо.

    

- Вы верите, что человек, используя силу разума, сможет разрешить эту проблему?

- Я вспоминаю судьбу Чайковского. Современники заставили его принять мышьяк, потому что он был тем, кем он был. Если бы он жил в наше время, у него, кроме творческих, не было бы никаких забот. Ослабление строгости по отношению к однополой любви происходит на наших глазах. Мир не рушится, а уровень страданий в этой сфере существенно снизился.

    

- В данном случае речь о смягчении нравов, но в романе представлена экзистенциальная ситуация. Сумеет ли человек отвести взгляд от того, что вводит его во искушение?

- Сумеешь отвести взгляд, но никуда не денешься от ощущения несвободы. От того, что ты, стиснув зубы, выполняешь требования, которые ни душевно, ни интеллектуально ты не разделяешь. После этого ты тихо начнешь ненавидеть близкого человека. Как быть - повторяю, - я не знаю.

    

- В вашем романе вырос второй роман - филологический, вы рассказали об очень непростых сторонах жизни великих русских писателей. А ведь если бы они не надламывались на этой проблеме, скорее всего, не было бы таких писателей. Будь Лев Толстой нормальным благополучным человеком, мы бы не имели "Дьявола", "Крейцеровой сонаты", "Отца Сергия", "Анны Карениной", был бы один сплошной "Фальшивый купон".

- Ничего, нам хватило бы "Войны и мира".

    

- Хочу обратиться к теме, которую вы рассмотрели в книге "Стыдная тайна неравенства". Вы говорите о принципиальном неравенстве людей и делите их на низковольтных и высоковольтных, рассматривая взаимоотношения этих категорий в разных культурах и в разные эпохи. Особенно меня привлекла глава, посвященная Большому террору. Этот разговор остается актуальным, поскольку сегодня происходит очевидное возрождение хорошего, если не сказать восторженного, отношения к персоне Сталина.

- Низковольтные всегда составляют большинство, для них эта фигура всегда будет манящей и привлекательной. В книге я его называю гением посредственности. Мы с презрением употребляем это слово, а посредственность составляет большинство человечества, в них тоже живет искра божья. Наше бытовое презрение к человеку из народа в огромной степени вырастает из отсутствия религиозности у большинства интеллектуалов. Из-за вечного состязания друг с другом мы привыкли считать интеллектуальные критерии главными или даже единственными. Возможно, каждый раз мы получаем по заслугам то якобинство, то большевизм. Это расплата за наше высокомерие.

В этой книге для меня важно было показать, что противоборство между низковольтными и высоковольтными неодолимо, в истории будут периоды, когда высоковольтное начало оказывается совершенно задавленным. Тогда прекращаются развитие общества и рост цивилизации. В истории любого народа, оставившего след в истории всемирной, вы найдете периоды, когда та или иная сторона одолевала. Это вечное противоборство между Каином и Авелем. Господь не сказал Каину: ты будешь гореть в аду. Он сказал ему: грех лежит у дверей сердца твоего, но ты господствуй над ним. У низковольтного остается свобода воли одолеть свою естественную завистливую антипатию к высоковольтному. Это и есть господство над грехом зависти. Предоставлен выбор и высоковольтному - одолеть грех гордыни. Это вечная религиозная драма.

    

- Эта проблема, как и предыдущая, тоже оказывается неразрешимой.

- Нам - писателям - заниматься разрешимыми проблемами неинтересно.

    

- Если исходить из предложенной вами схемы, что сегодня происходит в России?

- Я люблю прятаться за исторические аналогии. Это не просто хитрая тактика. Внутренняя связь различных исторических ситуаций, которую профессиональный историк, как правило, не принимает, переживается мной довольно глубоко. То, что сегодня происходит с Россией, в моих глазах выглядит как контрнаступление высоковольтных. За долгий период господства коммунизм создал некоторую стабильность, а когда вы имеете стабильную несвирепую эпоху, происходит неизбежное расслоение. Смешайте томатный сок с водкой и дайте отстояться - они обязательно расслоятся. В течение некоторого времени происходил подъем высоковольтных к управлению миропостижением, хозяйственной и политической жизнью. Когда это происходит, высоковольтные обязательно ищут утверждения своих ценностей. В самых общих чертах их разницу с низковольтными можно определить следующим образом: и те, и другие - люди, и те, и другие озабочены тем, чтобы им было хорошо, и те, и другие желают счастья своим детям, между ними разница в дальности взгляда. Низковольтный скажет: почему ты отнимаешь у меня последний хлеб и заставляешь работать?! Высоковольтный ему ответит: идет засуха, приближается ураган, мы должны построить плотину. Для низковольтного важно доброе и успешное завтра, высоковольтный не может закрыть глаза на то, что будет через год и через десять лет. Вот источник их вечного противоборства. Вот формула, которую выработал еще Аристотель: "Кто умеет предвидеть и предусматривать, тот должен быть господином".

    

- У нас сейчас в интеллектуальном сообществе одной из главных тем является претензия к политическому руководству в том, что у него нет внятной стратегии.

- Тут нужно всмотреться в узкую прослойку высоковольтных, мы увидим огромный разброс. Обнаружится максимализм, который проклянет любого правителя, любого политического деятеля. Помните, как Толстой проклинал всех, все эти генералы и политики, все елизаветы и александры ничего, кроме жалости и презрения, с его точки зрения, не заслуживали. Вот вопль высоковольтного максималиста. А религиозные проповедники, которые презирали и осуждали тех, кто пытался делать возможное! Победив, высоковольтные могут разодрать социальную ткань.

    

- Вы говорите о наступлении высоковольтных, что в связи с этим произойдет со страной?

- Я помню, что Данте поместил пророков в последний круг Ада, где невозможно никакое спасение. Но я не могу не поделиться со своими соотечественниками пророчеством, которое у меня созрело. Оно базируется на довольно простых наблюдениях. После любой революции есть страшный двадцатилетний цикл. Любая революция разрушает ценности, которыми жили поколения, на сцену выходит поколение, которое должно расти среди моральных и религиозных развалин. Мой друг поэт Лев Лосев в свое время работал редактором в журнале "Костер", я там печатался, однажды он мне сказал: "Мы служили советской власти, но учили детей быть добрыми, отзывчивыми, трудолюбивыми, честными, сострадательными". Были критерии, которых мы придерживались. Потом все сломалось, и слава богу, все происходящее было невыносимым, но ушли и те критерии. Молодой человек в 1990-е - начале 2000-х годов растет в растерянности. Взглянем на историю великих потрясений.

Вот Франция XIX века, двадцатилетний цикл просматривается очень четко. Через двадцать лет после Великой французской революции возникает наполеоновская эпоха, Франция сотрясает всю Европу своими военными походами. Через двадцать лет - революция 1830 года, потом революция 1849 года, потом Парижская коммуна 1871 года. За двадцать лет вырастает поколение без сдерживающих опор и преград. То же самое в XX веке. Происходит революция 1917 года, в 1937-м - страшный террор, в Германии революция 1918 года, в 1938-м - "хрустальная ночь". В Китае - революция 1949 года, через двадцать лет - культурная революция. Лидеры слышат гул в недрах нации и используют его.

Я считаю, что в августе 1991 года в России произошла вторая великая революция XX века. Масштабы ее совершенно не оценены. Я с большой тревогой жду наступления 2010 - 2011 года.

    

- У нас получился разговор о неизбывных и неразрешимых проблемах человеческого бытия.

- Все, что я пытаюсь делать в художественной литературе, неразрывно связано с вглядыванием в человеческие страсти. Все, что я пытаюсь сделать в историко-философских книгах, связано с тем же. В прозе меня занимает, как человеческая страсть преломляет человеческие судьбы, в философских книгах меня интересует, как человеческая страсть меняет лицо страны, народа, общества, истории.

ФОРУМ

• Книжные игры для взрослых и детей
  Завершилась IX Международная ярмарка "Non-fiction"

ПЕРСОНА

• ИГОРЬ ЕФИМОВ: "Меня прежде всего интересуют человеческие страсти"

НОВИНКИ

• Кто есть кто в норвежском фольклоре и русской жизни