"Я была тогда с моим народом..."

Людмила БОГУСЛАВСКАЯ
49 лет
скульптор
Никита ШКЛОВСКИЙ-КОРДИ
39 лет
врач Всесоюзного гематологического центра
отец троих детей
Наталья СЕРЕБРЯКОВА
19 лет
студентка МГУ
Фото Г. КАЦМАНА

Совсем недавно - в преддверии, так сказать, юбилейных событий - члены ГКЧП дали совместную пресс-конференцию, впервые после августа 91-го собравшись публично в практически полном составе. И речь, разумеется, шла о том, что хотели как лучше, буквально рвались спасать Отечество и никто ни в кого не собирался стрелять. Потому что, если бы собирались, - сами понимаете... По всей видимости, мы действительно стали очень политкорректны и толерантны. Или просто равнодушны? Историю, как известно, можно интерпретировать по-разному, но ее нельзя отменить. Эти три августовских дня стали отсчетом нового времени.

С точки зрения национальной гордости, если бы их не было, их следовало выдумать. Но они были. И мы действительно проснулись в другой стране. И за эти три дня мы узнали о себе больше, чем за всю предшествующую жизнь. Правда, мы не знали тогда жизни последующей и того, что не научились пока быть достойными своих же собственных высоких порывов. На этой полосе собраны уникальные документы - фрагменты подлинных воспоминаний участников тех событий: московского скульптора, врача-гематолога, студентки МГУ, воспоминания "упрямых граждан России", которые редко попадают в Историю. Но они ее делают. То есть в точном соответствии со знаменитым ахматовским: "Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был". Воспоминания были написаны сразу после августовских событий по просьбе поэта Ольги Постниковой и хранились в ее архиве. Она же любезно предоставила нам их для публикации.

Берем танки голыми руками

19 августа утром, часов в 6 зазвонил телефон. Муж мой Саша вскочил, а я опять уснула.

Встаю, как обычно, часов в 8, выхожу на кухню - Саша сидит и смотрит телевизор. Я удивилась: "Ты что это?" А Саша говорит: "Переворот". - "Что-что?" - "Переворот", - говорит. Ты что, - говорю, шутишь? Да нет, говорит, правда переворот. Серьезно так говорит. В 6 часов позвонил Анистратов и велел включить телевизор, сказал, что военный переворот.

Стали мы смотреть телевизор, а там какие-то деревянные дикторы бесцветными голосами несут какую-то дичь. Но отчего-то не верится. Все говорили, говорили об этом, но казалось, и говорилось, что это невозможно, невероятно. А тут... Но может быть.

Собрались мы в мастерскую. Мы оба скульпторы и работаем в одной мастерской. А телевизор все говорит и говорит одно и то же. Какую-то нереальщину. Как в страшном сне. Как же это возможно - опять назад?

Доехали мы до Пушкинской, а мастерская наша на Белорусской. Саша говорит: "Ты иди в мастерскую, а я пойду посмотрю, что и как". Я говорю: "Я с тобой". Вышли наверх. Первое чувство, что ничего как будто и не случилось. Народу немного, как обычно на площади. Пошли по ул.Горького, по направлению к Манежу. Я говорю: "Смотри, ничего не происходит". А он говорит: "Вот они". И тут я вижу - вдоль здания "Известий" стоит длинный ряд бэтээров. Я похолодела. Значит, правда. А еще стало страшно: почему так мало людей? Неужели это все возможно осуществить? И в глубине души таится ответ: у нас это было, и у нас все возможно.

Вот с этим нарастающим ужасом мы и пошли к Манежу. Шли посередине ул.Горького, машин было очень мало. Огляделись - еще идут люди. Немного, но идут. Кто-то идет и навстречу. Ничего непонятно. Милиции что-то мало. Солдат не видно. Но люди все-таки идут.

Где-то около Моссовета на строительных лесах стоит молодежь и кричит: "Фашизм не пройдет!"

Мы тоже залезли на леса и стали сверху смотреть на улицу. Мне очень хотелось посмотреть, сколько людей идет.

Почему-то все время было страшно, что мало. Постояли, посмотрели. Народ идет взбудораженный, решительный. Вот посередине улицы прошли трое юношей и одна девушка, очень полная, они несли полотнище российского трехцветного флага - без древка, просто растянули его на руках вдоль цепочки, оно охватило их всех четверых, и они быстро шли и все время скандировали: "Фа-шизм-не-пройдет!" Постепенно у меня страх стал вытесняться гневом. Это, как мне показалось, было общим состоянием идущих. "Все-таки идут", - говорю Саше. "Мало", - говорит он.

Потом леса опустели, молодежь спустилась и пошла в этом жидком потоке людей. Остался с нами один молодой человек с усами, в джинсовом костюме. Какой-то он был не такой, как мы. Не было у него на лице нашего выражения, недоумения, вопроса, страха, гнева - ничего не было. Он был деловит. Что-то записывал, глядя на улицу сверху. Я заметила у него под курткой под мышкой передатчик с антенной. Это был гэбист. Я стала смотреть на него с ненавистью. Спускаясь с лесов, он заметил мой взгляд и ответил мне своим - долгим, уверенным, наглым. Сверху мы увидели, как он подошел к группе офицеров милиции и что-то деловито начал с ними обсуждать, быстро и коротко переходя от одного к другому. Потом как-то незаметно исчез.

Мы тоже спустились и пошли дальше. Муж все время молчал. Пробежали ребята с микрофоном - кого-то узнали, режиссера, что ли, красивого, молодого. Стали спрашивать мнение о происходящем. Режиссер сказал, что страну ждут страшные беды, что будет гражданская война: "Это ужасно, ужасно..."

Я очень боялась потерять Сашу, побежала за ним, недослушала.

Саша говорит, уходи отсюда, нечего тебе здесь делать. Я опять говорю: "Я с тобой".

Дальше мы увидели уже много военной техники. Но людей на Манеж пропускали. На Манежной площади у гостиницы был небольшой митинг. С трибуны кричали то же самое, о чем мы думали.

"Танки, - говорит Саша, - со всех сторон". И в самом деле - со всех въездов на Манежную площадь мы заметили танки. Они просто стояли. Народ очень незаметно, но все-таки прибывал.

Настроены все были как-то одинаково. Страшное возмущение было общим настроением. А во мне сидел гнев. Нет, мы жить так не сможем.

Было уже около 2-х часов. Рядом говорили, что только что чуть не избили Жириновского. Он попытался с трибуны что-то вещать. Его с трудом оттеснили и втолкнули в двери гостиницы сопровождавшие его люди. "Вон он! Вон он!" - закричали вокруг, и мы увидели его на балконе гостиницы где-то около 5-го этажа. В толпе хохотали, свистели и почему-то хлопали. Он стоял спокойно, опершись ладонями о перила, улыбался и "делал ручкой". Рядом было человек пять "свиты", все меньше него ростом. Потом он всем надоел.

"Ребята! - закричали у микрофона. - Берем танки голыми руками". Толпа кинулась к проспекту Маркса, где стояла техника, и в минуту облепила танки. Там же стояла попавшая в пробку рабочая машина с подъемной площадкой для ремонта фонарей. Площадка стала медленно подниматься. На ней стояли трое мужчин с трехцветным российским флагом. Вот они поднялись уже выше всего видимого на площади. Было весело и радостно на них смотреть. Людей охватило какое-то веселое возбуждение. Промелькнул тот самый усатый в джинсовом костюме.

В микрофон кричали: "С солдатами не ссориться! Они не виноваты!" Вдруг со стороны Манежа прозвучало три выстрела, там тоже танки облепила молодежь. Саша побежал туда. Я - за ним.

На танках вплотную стояли люди и переругивались с танкистами. Стояла даже на броне какая-то тетка лет 40 с полной хозяйственной сумкой. Стали говорить, что выстрелы холостые. В слабые громкоговорители в нескольких местах кричали команду и информацию. Главное, ничего не было понятно. Что делать? Потом в микрофон закричал командир танкистов и сказал, чтобы все успокоились, что стрелять они не собираются.

Мы с Сашей стояли посередине площади и смотрели во все стороны. Подбежал парень с пачкой ватманских листов, на которых был наскоро написан текст: "Фашизм не пройдет! Крючкова, Язова, Янаева - под суд!" Саша взял один лист, забросил его за спину и, держа на плечах его кончики, продолжал стоять посреди площади в разреженном пространстве.

Я - рядом.

Люди пробегали, читали, фотографировали. Подошел молодой иностранец и спросил, как мы думаем, кто лучше: Ельцин или Горбачев?

Кто-то, пробегая, пожал Саше руку. Прошел господин лет 60, в очень хорошем костюме, похоже, из тех, со Старой площади. Прошел очень близко и сказал тихо Саше: "Описался?" Я не поняла. Он отошел на несколько шагов, оглянулся и презрительно повторил: "Описался?" Еще раз оглянулся и ушел к Манежу, к танкам. Спокойный, элегантный, солидный. Гуляющим шагом.

А тем временем по всей площади уже катили руками троллейбусы и ставили их везде перед танками, по всем въездам на площадь. Не было военной техники только с улицы Герцена и улицы Горького.

Все спрашивали: где Ельцин, что с Горбачевым? Кто-то говорил, Ельцин в Кремле, не уйдем отсюда, кто-то говорил, его уже арестовали.

Говорили, что Горбачева уже нет в живых.

По площади разъезжала та самая грузовая машина с подъемником, единственная самодвижущаяся наша техника. Машина вставала поперек любой военной техники, которая начинала шевелиться. Кто-то крикнул: "Ура водителю! Выберем его депутатом!" Все засмеялись. Становилось, мне по крайней мере, более интересно, чем страшно.

Вдруг все закричали - машина просочилась! Между Манежем и троллейбусом справа вылезла какая-то машина с длинным рылом, говорили, водометным. Машина с подъемником покатила туда и стала долго разворачиваться, чтоб встать перед той, с рылом. А тем временем ребята уже сидели верхом на рыле и выкручивали его. Под общий смех рыло заломили куда-то кверху, машина попыхтела еще немного и ретировалась.

Что же все-таки делать? Стали кричать: "К Белому дому! Там Ельцин, надо его защищать. Он зовет нас!" Другие кричали: "Нельзя уходить отсюда, они забьют площадь танками, и больше сюда не пройдем". Саша говорит: "Нельзя отсюда уходить - это провокация. Нас хотят рассеять".

А народу становилось все больше и больше.

К Саше подошла англичанка с юным спутником и стала что-то взволнованно у Саши спрашивать, протягивая ему рубля четыре. С трудом, не зная английского, при помощи плохого французского мы поняли, что она просит продать на память плакат с Сашиной спины. Саша засмеялся, перевел ей текст и подарил плакат.

А площадь стала пустеть. Все потекли по ул.Герцена к Белому дому. Я говорю: "Саш, а чего здесь охранять? Площадь? Кремль вроде бы пустой, говорят". И мы тоже пошли. Надо сказать, что я уже с утра чувствовала, что начинаю заболевать, горло побаливало, а тут начал накрапывать дождь. Мы же пришли легко одетые, без зонтов. Я поняла, что все это кончится болезнью, но возбуждение все отодвинуло на потом.

Где-то далеко впереди развевался трехцветный флаг и толпа уже шла солидная. Там чувствовалась уже огромная масса людей. Милиции не было видно. Так, один-два. Запомнилась одна пара стариков, шедших впереди нас. Он - высокий, подагрический, со скованной спиной, лет 70 или больше, в приличном костюме. Рядом шла такого же возраста невысокая женщина с больными ногами. Ноги были со вздувшимися венами, и шла она с трудом. Шли они с пустыми руками, что было непривычно. Как будто где-то рядом вышли из дома. Обогнав их, я посмотрела им в лица. Лица были суровые. Очень меня тронули эти старики. В то же время я вдруг радостно осознала, что впервые за все эти демонстрации я вижу молодежь. Много молодежи! А мы все переживали, что бунтует только наш средний возраст, и говорили, что без молодежи ничего никогда не выйдет... И вдруг вышла - яростная, смелая, гневная молодежь!

Флаг впереди замер, заговорили, что там перекрыто и не пускают. Толпа сгущалась, уплотнялась, и флаг опять тронулся.

Так мы пришли к Белому дому.

20 сентября 1991 г.

Как я стал русским в России

Белый дом обрастал баррикадами из приспособлений детских площадок и ограды палисадника. Стройплощадка тоже поделилась материалами, только вожделенный для многих самодеятельных механиков огромный гусеничный кран выдержал осаду и не завелся, оставшись стоять в кустах без всякой пользы для демократии.

Среди толпы, окружающей Белый дом и мятущейся в ожидании событий в поисках дела, все происходящее стало опять казаться игрой, от которой в феврале захватывало дух. "Долой КГБ!" - кричали мы тогда в той же компании, спускаясь по улице Горького к Манежу. Сейчас мы строили баррикады, и я считал необходимым поймать в ловушку поток машин, идущий по набережной, и, замкнув кольцо, наполнить ими, как ров водой, пространство, окружающее Белый дом. Ведь в случае атаки танкам это бы мешало. Но молодое поколение значительно превосходило меня в уважении к личной свободе и частной собственности. С демократичной, но беззлобной руганью приоткрывалась то одна, то другая лазейка, и машины с облегчением выскакивали из окружения и улепетывали. Водители говорили: "Я сам приду, вот только машину поставлю".

С балкона Белого дома что-то невнятно говорили, выступление Ельцина обещали, а подали с другой стороны. Просили остаться на ночное дежурство, но не настаивали. Мы поехали на дачу переодеться и проведать детей. Оказалось, что там сидели без всякой информации в ожидании катастрофы и наше легкомыслие не разделяли. В результате на эту ночь мы никуда не поехали.

Утром 20-го мы были у Белого дома. Митинг был многолюден и вдохновенен. Власов и Боннэр, да и практически все выступали блестяще. Товарно-сырьевая биржа нас поддержала и, подпоясав Белый дом трехцветным шарфом, объявила, куда капиталу по дороге и с кем. Дирижабль твердо удерживал высоту и, заставляя нас все время глядеть в небеса, поддерживал нашу надежду.

Потом стали формировать сотни для ночного дежурства. Катя очень хотела записаться, но в микрофон все настойчивее говорили: "Женщины, прочь", и мужчины поднимали плечи выше. Я сказал, что врач должен быть свободен и самостоятелен, и ощутил себя таким, отправив Катю домой. Темнело.

Баррикады щетинились. Я взял в медпункте большой фартук с грубо пришитым красным крестом и пошел ко второму подъезду Белого дома предложить помощь от своего института - кровь и плазму. Подъезд охраняли слегка подпитые и балдеющие парни с двуглавыми орлами на груди. Меня взялась протежировать очень решительная женщина, раздававшая перевязочные материалы. Благодаря ей из Белого дома вызвали лысого человека, заведующего там медпунктом, и он сказал, что всего очень мало, и предложил "скорую" с кровью загнать во двор.

Было промозгло, и шел дождь. На наше счастье, Нина Бялосинская - поэт, друг мой и моих родителей, живет вплотную к Белому дому. С ее балкона видно и слышно все, что происходит с двух его сторон. Мы сушились, пили чай. Я, как всегда, разговаривал по телефону: все время звонили друзья из брянской газеты и требовали свежих сводок (у нас не было радиоприемника, так что пели только то, что видели). Корреспондента "Столицы" Мишу Поздняева я связал с А.И.Воробьевым, и тот дал интервью: "Переворот в стране, глотнувшей свободы, нереален. (...) Можно нас всех попытаться загнать в лагеря. Но это им абсолютно ничего не даст. (...) Пусть скорее уходят по домам. Нет у них будущего. Ценою чужой крови - сколько бы они ни посмели пролить - им долго не удержаться". Андрей Иванович, кроме того, прислал на Радио "М" свое выступление, и на нем как раз прервалась ночная передача, оставив всех в тревоге, но чуть приободренными. Вообще Независимое радио сыграло центральную роль, связавши "демократов" своими голосами, ставшими в эту ночь совсем родными. Главное чудо перестройки состояло в том, что сперва в газетах, кроме вранья, стали печатать то, что думают люди, а потом знакомым голосом моих друзей заговорили московские радиоволны, напоминая блаженной памяти Анатолия Максимовича Гольберга - комментатора Би-би-си 70-х годов, но без воя глушилок, с которыми он прочно ассоциировался.

Нашу "скорую" мне поймать и загнать во двор не удалось - ее бригада бродила вокруг Белого дома сама по себе, но из моего гематологического отделения приехали Александра Михайловна Кременецкая с мужем Андреем и Наташа с большой коробкой лекарств. В квартире Бялосинской все время толпились, сменяя друг друга, знакомые и незнакомые люди. Требовали бутылок для зажигательной смеси, воды и еды, телефона и просто передышки. Время от времени мы обходили Белый дом, но не обнаружили ни одного пациента, только сами накололись на острую проволоку, попадали все время под подозрительные расспросы в цепях защитников, которые по временам замыкались и звенели призывами к бдительности.

Когда со стороны Калининского раздались выстрелы, я оказался "над схваткой" на балконе, и мне было видно, как в темных проходах вокруг Белого дома всколыхнулись и слились в плотные группы защитники.

Сухие щелчки автоматных очередей вырвали из них возглас: "Россия-Россия-Россия", - покатилось, и было это впервые в моей жизни именем моей страны, где можно умереть, и это будет не так щемяще, глупо и бессмысленно, как казалось раньше.

Я почувствовал, что я русский в России и не боюсь сейчас умереть. Это выспренне выглядит, когда написано, но страх умереть у меня раньше бывал вполне бытовой: в темноте на мосту над горной речкой к нашей легкомысленно болтающей компании 12 - 18-летних девочек и мальчиков привязались несколько мужиков и сильно побили. Сочетание того, что все обстоятельства казались ненужными, мелкими и случайными, вызывало парализующий ужас: я мог бы быть в тысяче других мест и с другими людьми. А у Белого дома под этот нестройный стон продрогших и невыспавшихся, но упрямых граждан России я почувствовал себя на месте. Как у Рыбака Оскара Уайльда - сердце разорвалось, и душа наконец смогла войти. Или у Ахматовой про землю: "Но ложимся в нее и становимся ею - потому и зовем так свободно своею".

Есть события, которые возвращают смысл простым и "первоначальным" словам. Съезды народных депутатов при всей их "судьбоносности" осмысленно пересказывались только Жванецким. Глумливые заголовки и картинки "Коммерсанта" стали главным комментарием к "зрелой перестройке". Но теперь мы доросли до Шекспира и библейских притч. Положение Горбачева и предательство его прихвостней могло бы обрасти трагедией, а убитые 21 августа ребята уже не нуждаются в многоголосом оформлении. Сперва я думал, что они погибли зря - в нашем углу танки не давили людей, и утром все могло показаться несчастным случаем. Но, когда я увидел их лица и узнал об их жизни, мне сразу вспомнились слова Авраама, когда он с Исааком, нагруженным дровами, поднимался в гору: "Отец, - спросил Исаак, - а где же жертва?" - и Авраам ответил: "Господь углядит себе жертву". Господь углядел. Он не взял наших родителей, которые были готовы пожертвовать еще раз своими костями, жеванными мировой войной, Он не взял мое поколение, но выбрал совсем молодых и самых нужных - отсек лоскут у каждого из нас и запечатал (Аминь!) кровью свиток грехов Советской власти.

22 ноября 1991 г.

"Учись, не пугайся - в стране переворот"

19 августа меня очень рано разбудил телефонный звонок. Просили Сашу - моего папу. Такое иногда случалось. Я разбудила его и спокойно заснула опять.

Проснулась я, когда мои родители уже уходили на работу. Мама попрощалась со мной примерно так: "Не волнуйся, все хорошо, никуда не езжай, телевизор не смотри, сиди дома - учись; не пугайся - в стране переворот". Родители уехали, а я бросилась к телевизору. Как только услышала траурную музыку и вникла в содержание постановлений чепистов, поняла, что творится что-то страшное.

Дней через пять я ждала переэкзаменовку по физике и не могла терять время. Около 2-х позвонила подруга Марина. "Надо ехать в центр", - решили мы.

...Когда-то к нам на факультет приезжали студенты из Прибалтики, чтобы рассказать правду о событиях, происходящих на улицах их городов. Ребята рассказали о стрельбе, о людях в военной форме, показывали фотографии танков и людей, которых задавили. Мы спрашивали, чем мы можем помочь. Они отвечали, что помочь уже нечем, умоляли нас не допустить такого же в Москве. И вот это - у нас.

Темнело. Я позвонила домой, чтобы сообщить, что возвращаюсь. Поделилась впечатлениями, мама поделилась своими: она была у Белого дома. Я изменила свои планы, и мы поехали к Белому дому.

От Краснопресненской шли люди. Кто-то впереди нес Андреевский флаг. Так мы дошли до Дома. Поперек улицы была навалена смешная баррикада. По-моему, ее мог бы раздавить даже грузовик. За ней была площадь. Там были люди. Гораздо больше, чем на Манежной. Я увидела танки. Они разворачивались, люди вокруг расступались и что-то кричали.

Потом мы заметили, что на танках пытаются укрепить российские флаги, а люди кричат "ура!". Нам сказали, что это наши танки и они теперь будут защищать наше правительство.

По площади ходил человек с громкоговорителем и учил бороться с "черемухой".

Становилось совсем темно. Наступила первая ночь обороны.

Ребята довели меня до метро и решили остаться. Меня ждала дома мама. Папа был где-то на баррикадах.

20-е число. Утром вскочила, узнала, что все пока спокойно, пообещала никуда не ехать, проводила маму к Белому дому, села учить физику.

Часам к 4-м не выдержала, заправила в фотоаппарат пленку и поехала на Баррикадную.

Народу там было много. Люди таскали кирпичи, палки, ящики. Шел дождь.

Встретила каких-то хиппи. Они сказали, что организовалась баррикада панков и хиппи. Были знакомые с разных тусовок, студенты МГУ с разных факультетов и курсов. И с нашего тоже были.

Женщин на баррикады не пропускали. С минуты на минуту ждали танков. Все должно было вот-вот начаться.

Страшно не было. Так, какое-то возбужденное любопытство. Я вспоминала рассказы прибалтов - все уже было. Я не верила в выстрелы, надеялась, что ограничатся "черемухой". (Страшно стало только через неделю, после того как все закончилось.)

Я вспомнила свою работу в ветеринарии, сказала, что у меня медицинское образование, и меня пропустили на самый верхний ярус баррикад. Снабдили кучей бинтов, марлей, лекарствами, записали в отряд, выдали повязку. Я крикнула вниз первым попавшимся людям свой телефон и попросила позвонить ко мне домой.

Наступила вторая ночь.

Я сидела в медпункте, лихорадочно рвала бинты, кто-то делал из них повязки. Мы вручали их подходящим к нам людям, учили, как ими пользоваться.

Когда работа в медпункте иссякла, я пошла пить кофе в отряд к знакомым ребятам. Там я узнала, что утром намечается крутой съем правительства и надо обзванивать тусовку, чтобы утром народ подвалил к Дому. Мы спустились вниз, зашли в первый попавшийся подъезд и позвонили из первой попавшейся квартиры (ближайшие автоматы были сломаны). Мне удалось сообщить домой, где я и что со мной. Обратно мы спотыкались через наваленные трубы и натянутую проволоку, но в итоге попали обратно в отряд.

У меня опять начались бинты и марля. Из окон здания видали листовки и спускали в медпункт чистую воду.

Ходили слухи, что Язов и Павлов подали в отставку, что Янаев попал в больницу, что здоровье Пуго здорово пошатнулось. В ответ на эти слухи ежеминутно раздавалось "ура!", и всем казалось, что эта ночь последняя.

Информация доходила до абсурда: "Объявляем боевую готовность, так как неизвестное количество машин двинулось в неизвестном направлении".

О Горбачеве информации не было. Я не верила, что он жив.

Еды было много, и у костра было достаточно тепло. Мы рассказывали анекдоты и пели всякие песни. Звучали Б. Г. (Боря Гребенщиков), Шевчук, Майк (М. Науменко), Макар Андреевич (А. Макаревич) и другие. Часто гитары смолкали, и мы слушали радио. Работало "Эхо Москвы".

Подошел командир отряда и проверил, нет ли у нас всяких палок и бутылок с зажигательной смесью. Попросил без провокаций.

Я поняла, что если "они" придут, то будет драка. И провокации тоже будут.

Опять подошел командир и сообщил о передвижении войск. Все встали в цепь. Некоторое время постояли. Разошлись. И так несколько раз.

Прошла процессия с иконами и песнопениями. На второй ярус баррикад их не пустили, и они так же торжественно возвратились обратно.

Какие-то люди говорили, что мы все смертники, что, если "они" придут - с нашего, последнего, ближайшего к Дому яруса не уйдет никто. Им ответили, что смертники не мы, а те, кто внутри. (Потом выяснилось, что внутри находился один мой дружок - он работал на ксероксе - размножал листовки).

Был создан спецназ - собраны ребята, которые раньше служили в спецназе или в десанте. Их вооружили палками, железками и бутылками с зажигательной смесью. Они долго маршировали и всех обыскивали - грелись, наверное, потом затихли.

Ближе к утру появились слухи о жертвах. Количество жертв было неясно. Подробности неизвестны.

Начинало светать. Раздались крики "ура!" - приплыли "Авроры" - речники пригнали какие-то баржи, совершенно бесполезно, но настроение у всех поднялось.

Открылось метро. Люди потянулись по домам. Тут прибыли какие-то рок-н-ролльщики, долго настраивали установку и наконец забацали неплохой рок-н-ролл, уговаривая людей не расходиться.

Я бывала на разных митингах, но никогда не видела столько молодежи, сколько было в эти дни у Дома. Панки, кайфовальщики, хиппи, рок-н-ролльщики, кришнаиты, буддисты, рокеры, христиане. Думаю, что они пришли не просто на тусовку. Они отстаивали возможность открыто высказывать свои взгляды. Я знаю людей, которые отсидели годы по "психушкам". Это "старая гвардия". Они тоже были там.

Ночь прошла. От метро стал подходить народ. Можно было ехать учить физику.

Вечером пришел папа и сказал, что кризис миновал, что скоро эти дяди будут арестованы. Заработали радио и ТВ. Мы поздравили друг друга. И села я, наконец, учить физику. И выучила.

НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ

• "Я была тогда с моим народом..."