Главная | Форум | Партнеры  |
|
КиноКартина |
ГазетаКультура |
МелоМания |
МизанСцена |
СуперОбложка |
Акции |
АртеФакт |
Газета "Культура" |
|
№ 30 (7389) 7 - 13 августа 2003г. |
Рубрики разделаАрхивСчётчики 
|
|
Курсив мойВЛАДИМИР ШАРОВ: "Не чувствую себя ни учителем, ни пророком"ПЕРСОНАБеседу вела Наталья ИГРУНОВА
Читатели Владимира ШАРОВА (в том числе и литературные критики) делятся на ниспровергателей и фанатов. Первые обвиняют писателя в сведении счетов с Христом, пляске на гробах, вульгарном искажении истории. Вторые ценят в его текстах утонченную интеллектуальную игру, острый сюжет, красоту эротических сцен, концентрированность повествования, лишенного композиционных пустот, утверждают, что это романы-бестселлеры, качественная, высокая проза. Подобные страсть и пыл свидетельствуют об одном - эти книги живые и задевают за живое. Его романы-фантасмагории возникают на стыке традиционной реалистической прозы и постмодерна. В каждом из них писатель предлагает собственную версию событий российской истории начиная со второй половины XIX века. И всякий раз читатель становится непосредственным свидетелем развития литературного мифа, утверждающего значимость роли личности в истории.
- Может, для начала разберемся в самых простых вещах? Скажем - жанр. Что вы пишете - историческую прозу, альтернативную историю, семейный роман, столь же альтернативный традициям жанра роман идей? Причем у вас обычно сталкиваются несколько мифов или утопий, взаимоисключающих, "аннигилирующих" друг друга. ДОСЬЕ Владимир ШАРОВ - автор книги стихов и шести романов: "След в след" (1989), "Репетиции" (1991), "До и во время" (1993), "Мне ли не пожалеть" (1995), "Старая девочка" (1998), "Воскрешение Лазаря" (2002, вошел в список соискателей Букеровской премии 2003 года). - Я профессиональный историк и могу сказать, что это точно не историческая проза и, безусловно, не альтернативная история. В моих произведениях, как и в произведениях других литераторов, есть разные уровни. Важнее всего отношения между людьми, человеческие судьбы, но в то же время я думаю, что это и притчи. Когда опубликовали "До и во время", много обсуждался образ мадам де Сталь и перипетии ее романов со Скрябиным и Сталиным; для меня же она была синонимом влияния французской культуры на русскую - от Екатерины II через Робеспьера, Наполеона и до Парижской коммуны. Притча, расписанная метафора, позволяет понять очень много из того, что не на поверхности.
- А насколько совпадают ваши герои и реальные люди? Ваш Федоров и реальный философ Федоров? Те же мадам де Сталь и Сталин? - Живые люди и их судьбы - епархия Господа Бога, я вообще туда не суюсь. Писатель творит свой мир, но люди, живущие в его книгах, куда менее свободны. Книга, что ни говори, - клетка, и только у читателя (не автора) есть от нее ключи. По духу, по ощущению жизни я стараюсь писать как можно ближе к тому, что было на самом деле; во всяком случае, Федорова я понимаю именно так, как написал. Со Сталиным это тоже верно, но он, хоть и встречается в моих вещах часто, в сущности, мне безразличен. Простые люди живут очень сложной жизнью, задачи, которые перед ними стоят, почти всегда неразрешимы. Это касается и хлеба, и отношений с близкими. Другое дело - диктаторы. Эти схожи с шахматистами. В шахматах есть закон: чем больше фигур ты пожертвовал ради победы, тем она красивее. Политики не знают людей и не жалеют их. Они могут послать на смерть миллионы, ни с кем из них не поговорив, никому не посмотрев в глаза. Наверное, это неизбежно, но даже неизбежность не делает такой мир интересным.
- Те, кто не принимает вашу прозу, чаще всего не принимают ее на уровне идей, вдобавок они шокированы вашим манипулированием реальными характерами. - Да, были статьи, где газеты и журналы призывались меня не печатать и даже фамилию мою не упоминать. Доводы были на уровне "изыди!". Все началось с "До и во время" и с "федоровцев", которые мечтали перестроить православие, скрестив его с философией Н.Федорова - философа, кстати, бесконечно оригинального и странного. Я неправославный, мне трудно судить, но думаю, что в современной вере, может быть, потому, что она возобновилась после огромного перерыва, доминирует литургия. Любой теологии люди пока отчаянно боятся. Страшатся и на шаг отойти от Псалтири, убеждая себя, что дальше - все отступничество и ересь. Отчасти поэтому то, что я пишу, вызывает иногда протест. Кроме того, в начале 90-х годов интерес к серьезной литературе упал раз в десять, судя по тиражам толстых журналов. И многие критики решили, что сейчас важнее не читать чьи-то, чужие произведения, а создавать новую национальную идеологию. Мои романы они приняли в штыки, считая, что я по злому умыслу или по недомыслию ставлю им палки в колеса.
- То есть бытование вашей прозы внутри скандала неестественно для вас? Это не литературная провокация наподобие сорокинской? - Я провокаций не люблю и никогда ими не занимался. Для меня был шоком скандал, случившийся в "Новом мире" при публикации "До и во время".
- Почему вы оставили историческую науку? - Писатель начинается тогда, когда он может написать что-то новое: не для читателя - для себя. Чем "новее" он для себя говорит, тем больше азарт и тем лучше литература. В истории я записывал то, что понял уже раньше; литература в этом смысле была ко мне щедрее. Другая причина: история, которую я застал, не была историей людей. Это была история восстаний и реформ, военных походов и мирных трактатов... А мне без людей все скучно и непонятно.
- Вы сказали, что вы - человек неправославный. А верующий? - Да. Как историк, я занимался XVI - XVII веками, Смутным временем. Многое из того, что было тогда, повторилось и во время революции, повторяется и сегодня. В русской истории все замешено на вере. И вот, занимаясь историей, я однажды понял, что Библия и сейчас так же жива, как была, когда ее писали. Дело в том, что люди, народы, живущие в рамках библейского круга идей, своей жизнью, каждым ее шагом, каждым "да" и каждым "нет" комментируют Священное Писание. Я же эти комментарии записываю. Глядя через библейские тексты, пытаюсь понять, что такое революция, почему она была, что было после, чем люди руководствовались, когда ее задумывали и совершали, когда мечтали о прекрасном и шли на чудовищные преступления.
- Вспомните толстовское - "я верую!". Что это для вас означает? "Я верую"... - во что? - Верую в Бога. В бесконечно благого и бесконечно доброго Бога. Хотя вряд ли какая-нибудь конфессия признает меня за своего.
- Между "До и во время" и "Воскрешением Лазаря" - 10 лет. Когда читаешь, то и дело возникает ощущение, что вы продолжаете прерванный разговор. Пишете свою концепцию истории, свою философию жизни. Позиция ваша кажется мне уязвимой. Получается, что позволено Юпитеру... - Я никогда бы не взялся кого-то куда-то вести, звать, учить. Я не чувствую себя ни учителем, ни пророком. Конечно, и в "Лазаре" библейские комментарии для меня - главное, однако раньше я думал, что большая проза - вещь сугубо авторская и законченная. Это не театр, где одно делает драматург, другое - режиссер, третье - сценограф. Но, столкнувшись с тем, что написанное мной вызывает бездну самых фантастических трактовок, я понял, что книга рождается в соавторстве, в сотрудничестве писателя и читателя. Ты пишешь по возможности четко и ясно, хочешь быть понятым. Но при этом написанное все равно должно обладать способностью со всем маревом читателей соединяться, становиться для них своим.
- Тот образ мира, который вы хотите создать, - каковы, кроме веры, его основы, скрепы? - Для меня одна из важнейших скреп - род. В рамках рода идет наследование - и удач, и неудач, и понимания жизни. Этакая "вертикальная" жизнь, особенно характерная для дворянства: каждый знал, что на нем ничего не кончается - останутся дети, племянники; род соединял времена, и история не умирала. Жизнь человека раньше была жизнью внутри рода. Огромная часть Библии - генеалогия. И для меня это важно - и очень ярко. Если есть из того, что делает человек, что-то соразмерное сложности мироздания, то это жизнь семьи.
- А кто из русских прозаиков вам наиболее интересен? - Сейчас идет диалог с литературой 20 - 30-х годов. Детство тех, кто тогда писал, было очень стабильным, они говорили на одном языке, понимали друг друга с полуслова; а потом сразу - хаос войны и революции. Мы провели детство в совсем другом обществе, но тоже стабильном. И у них, и у нас однажды все рухнуло. Они видели начало того порядка, коего мы застали конец. Нам есть о чем поговорить. Также в рубрике:
|