Главная | Форум | Партнеры  |
|
АнтиКвар |
КиноКартина |
ГазетаКультура |
МелоМания |
МирВеры |
МизанСцена |
СуперОбложка |
Акции |
АртеФакт |
Газета "Культура" |
|
№ 22 (7381) 5 - 11 июня 2003г. |
Рубрики разделаАрхивСчётчики 
|
|
Первая полосаВопиющий в пустыню"Плач палача". Театр Ленком Наталия КАМИНСКАЯ
Если нет такой пьесы, посредством которой можно выплеснуть на зрителя всю свою желчь и все свое отчаяние от текущей жизни, эту пьесу надо выдумать. Притом не столь важно, какая драматургия будет каркасом для наращивания сценического "мяса". Главное, что мясо будет жесткое, с горьким вкусом и малоприятным запахом. Так и задумано. Незадолго до премьеры Марк Захаров говорил, что больше не хочет развлекать публику. "Ленком достаточно напелся и наплясался". Надо понимать, накипело, подкатило к горлу, и пришла пора изрыгнуть. Под руку попались две пьесы: "Ночной разговор" Ф.Дюрренматта и "Эвридика" Ж.Ануя. Никак не связанные между собой на первый взгляд. И на второй. После увиденного на ленкомовской сцене, думаю, и на третий тоже. Тот факт, что оба автора сочиняли интеллектуальные драмы, пронизанные духом разочарования поствоенной действительностью, что они рассматривали процесс оскудения личности, возможно, и сыграл для М.Захарова роль в выборе именно этого материала. Но только в качестве трамплина или пускового механизма. Фабула сшивается режиссером (а он - автор инсценировки, беспощадно переписавший обе пьесы с учетом собственных монологических добавок) на толстую живую нитку. Даже на грубый шнурок, швы которого, бьющие в глаза, совершенно не волнуют автора спектакля. Завязка берется от Дюрренматта: к известному писателю-публицисту приходит киллер и после некоего философского диалога убивает свою жертву. Далее уже Орфей Ж.Ануя спускается в мир иной, согласно мифу, за своей Эвридикой. По Захарову же, именно киллер, которому дано патетическое имя палач, отправляет своего писателя на другой свет, где тот, обернувшись Орфеем, проходит с Эвридикой весь путь жертвенной любви. Сам палач оказывается тут же. Он ведет своего избранника Орфея по лабиринтам любовных испытаний, при этом сам, надо понимать, бьется о жизненные дилеммы, доходя до полного осатанения. Главный герой захаровского спектакля - именно палач, а не Орфей и не Эвридика (Мария Миронова), как это было у Ануя.
К чему все это? Отчего фигура палача, которого, впрочем, отменно играет Александр Абдулов, становится центром внимания? Нас должна заинтересовать его психология? Возможно, так оно и случилось бы, если бы эта психология была явлена в спектакле. Но никаких глубин артисту Абдулову режиссером не подарено, эволюции в палаче нет, взамен лишь острая непреходящая злость и забавная характерность. Тогда, может быть, писатель Орфей, которого от опасных занятий публицистикой, закончившихся пулей в сердце, перебросили к не менее ответственным и смертельным занятиям любовью, прояснит нам цель режиссерского высказывания? Похоже, для артиста Александра Лазарева эта задача оказалась посложнее доказательства теоремы Ферма. И похоже, не способности артиста Лазарева тому виной, а то обстоятельство, что захаровская цель лежит совсем в другой плоскости. Боюсь, режиссеру, по большому счету, нет дела до интеллектуальных мучений Ануя, переписавшего античный миф. Ну и пусть Орфей полюбил девушку, жизнь которой опутана пошленькими связями. И пусть его папаша любит музыку лишь как средство для более или менее сытного обеда (Леонид Броневой в этой роли замечательно узнаваем и очень симпатичен). И пусть любовь музыканта продирается сквозь дешевку, пошлятину и убожество окружающей жизни. Все это проброшено, перепутано, склеено и мало мотивировано. Вот парадокс - больше всего времени на сцене пребывает творческая личность (писатель, а затем скрипач), но любимая захаровская тема художника (где ты, шут Балакирев?) едва слышна. Человека, приученного (самим же Захаровым и приученного) искать в постановке смысловую доминанту, это сакраментальное "про что?", ждут на этот раз в ленкомовском кресле адовы муки. За что ни ухватись, все сыплется сквозь пальцы. Спектакль называется "Плач палача", а палач не плачет. Он ерничает, изрыгает проклятия, горит настоящим красным пламенем, пускает под потолок автоматную очередь. Было у Захарова в процессе долгой работы другое название своему сочинению - "Метаморфозы". Видимо, режиссера мучила мысль о бесконечных превращениях современного человека, о перемещениях его из мира в мир, из ситуации в ситуацию. Вся горечь этих метаморфоз заключена в том, что они не меняют сути. И тут приходится ступить на опасную с точки зрения нравственности территорию рассуждения. Но М.Захаров сам провоцирует эти рассуждения. Так что не поминайте лихом! В четвертый раз за последние годы режиссер заступает в своих спектаклях по другую сторону света. При этом в пропорциональном отношении "тот свет" последовательно отвоевывает пространство у "этого". В "Варваре и еретике" игрок Алексей Иванович после своей смерти выходил под занавес в белых одеждах и бросал в зал пронзительные слова. В "Мистификации" миры живых и мертвых перемешивались постоянно, и трудно было разобрать, с кем имеешь дело. В "Шуте Балакиреве" уже откровенно второй акт происходит на "том свете". И наконец, в "Плаче палача" нашему бренному миру отпущено всего минут двадцать от первого акта, а далее... понятно, куда спускается Орфей? Такие темы в творчестве художника не обсуждаются. Такие художники, как Марк Захаров, выстрадали на них право. Однако в "Шуте Балакиреве" на территории "того света" обреталась все же тихая гармония человеческого взаимопонимания, недостижимая в мире живых. "Плач палача" не доставит нам и этой печальной радости. Абдуловский палач, похоже, ошибся. И жертве своей не доставил успокоения и сам не обрел нового смысла. Внезапная догадка посетила меня уже постфактум. А не о российском ли интеллигенте (Орфее) идет речь? Не он ли, по Захарову, ныне человек абсолютно лишний, не имеющий места ни на "этом", ни на "том" свете? Если так, то это жестоко, Марк Анатольевич! Если это все же так, то... снимаю шляпу! И получается тогда, что ради желания бросить этот сгусток желчи и злости в зал, знаток зрительского спроса Марк Захаров попрал законы собственного театра. Или, напротив, возвел их в абсолют? В самых изощренных и метафорических сочинениях последних лет Захаров продолжал любить публицистические апарты, толстые указующие персты. Обожал, разыграв яркую сцену, довесить к ней прямое объяснение, воззвать к "непонятливой" публике. За что не раз бывал бит эстетами, обвинявшими его в дешевизне приемов. От "Диктатуры совести" к "Шуту Балакиреву" тянулась эта непреходящая страсть объясниться напрямую. Время публицистического треска меж тем давно прошло. Фиги, вынутые из карманов, обнаружили ныне свою фиговую сущность. А прямые вопросы неизвестно кому адресуются и, в сущности, всем по фигу. Ленкомовский зрительный зал в этом смысле особенно замечателен. Любимое место VIP-персон, олигархов и тусовочной элиты. На премьере "Плача палача" квадратный охранник высокого государственного лица проворно лез через кресла к месту вахты. А некий импозантный мужчина в антракте запрашивал по мобильнику побольше девочек на ближайшие ночные часы. Так это им адресует гневный палач дописанную Захаровым отсебятину про нашу ублюдочную жизнь, про скопище подонков, про голодных старух и брошенных в мусорные баки младенцев, про малодушную любовь к сладеньким удовольствиям, про гермафродитов всех мастей и сословий? Или, может быть, случайно забредшим сюда коммунистам? Или студентам? Институтским преподавателям? Коллегам-артистам? Критикам, наконец? У нас на глазах Захаров ломает театральность ради прямого крика в бездну. Это тем явственнее, чем грандиознее сценография всегдашнего его соавтора, художника Олега Шейнциса. Внезапно темный угол авансцены, где палач убивает своего писателя, опадает, открывая фантастическую перспективу светлого тоннеля, куда, говорят, отлетает человеческая душа. Сцена обнажается вглубь, в щемящее великолепие белого вокзала - с витыми сводами, воздушными арками и куполами, напоминающими храм. В этом фантастичном мире, который и есть одна из волшебных сущностей настоящего театра, корежится плохо скроенный сюжет, трещат голые фразы о полной никудышности нашей жизни. У истока третьего театрального тысячелетия в волшебных декорациях, которые сами по себе - яркое сценическое высказывание, признанный мастер Марк Захаров заваривает непостижимую смесь фантазии с партсобранием. Сознательно ли? Оттого ли, что надоело "петь и плясать"? Или оттого, что вообще все осточертело? Если и бывает театр, ломающий сам себя ради желания спустить накопившийся пар, если в таком театре уже не важно, кто тебя услышит и поймет, то "Плач палача" можно считать его образцовой моделью. Также в рубрике:
|