ЛОРКА МЯСИН: "Отец был равнодушен к людям - они отвлекали его от творчества"

Беседу вела Елена ФЕДОРЕНКО
Фото Екатерины БЕЛЯЕВОЙ

Лорка Мясин

110 лет назад в московской семье музыкантов, валторниста оркестра Малого театра и хористки Большого театра, родился Леонид Мясин, которому суждено было стать великим хореографом ХХ столетия. Восемнадцатилетним юношей его увез из Москвы Сергей Дягилев, и скоро Мясин занял положение первого танцовщика его труппы. В дягилевской антрепризе пришелец оказался единственным москвичом, и сочный дух купеческой столицы, пестрые нравы Замоскворечья наполняли его исполнительский стиль праздничной театральностью и безудержным темпераментом. Дягилев рано распознал и хореографический талант своего подопечного, сделав молодого Мясина, едва перешагнувшего порог двадцатилетия, главным хореографом Русских сезонов. Хореографический мир Мясина был многогранен: он блистательно интерпретировал народные танцы, использовал в музыке своих балетов синтез джаза и регтайма, свободно сочетал стилизацию балетной техники XVIII века с изломанностью движений марионеток, современные стили - с образами commedia dell'arte. Он оказался первым на Западе хореографом-неоклассиком, разрабатывавшим полифонию пластических тем, исходя из музыкальных. Свои балеты-симфонии Мясин ставил на музыку Бетховена, Чайковского, Берлиоза, Гайдна, Брамса. Соавторами хореографа становились Бакст и Пикассо, Ларионов и Гончарова, Дерен и Дали.

Судьба сложилась так, что никогда ни один из балетов Леонида Мясина не шел в Москве. Историческую ошибку решил исправить Большой театр, пригласив сына хореографа Лорку МЯСИНА для восстановления балетов своего гениального отца.

    

- Леонид Мясин поставил более 70 балетов, почему именно "Треуголку", "Предзнаменования" и "Парижское веселье" решили осуществить в Большом?

- Пожалуй, это мой выбор. Но мне повезло, потому что Алексей Ратманский, нынешний руководитель балета Большого театра, не только любит, но и знает балеты Леонида Мясина. Сообща мы решили показать спектакли разных направлений творчества отца. Ведь неизвестно, когда еще выпадет возможность познакомить московских зрителей с мясинскими произведениями. "Треуголка" - веселый балет с испанскими танцами, в декорациях и костюмах Пабло Пикассо. Этот балет - результат работы Мясина над испанской хореографией, в балете множество стилизованных этнических танцев: фанданго, фарука, хота. Отец вместе с Дягилевым, Пикассо и Лифарем путешествовал по Испании, где изучал великую испанскую культуру.

"Парижское веселье" - зарисовка французских нравов, варьете, канкан, Париж в стиле Тулуз-Лотрека. Балет построен на сочетании классического и характерного танцев. А "Предзнаменования" - неоклассика, символы и аллегории, первый симфонический спектакль, в котором пластика "вычерчивается" по законам музыки. Балеты-симфонии отец начал ставить на несколько лет раньше Баланчина, который тогда работал над операми.

    

- "Предзнаменования" оформил художник-сюрреалист Андре Массон. Почему вы отказались от его костюмов?

- "Предзнаменование", как я уже сказал, - это рождение танцевальной симфонической формы. Мне всегда казалось, что тяжелые и давящие костюмы Массона противоречат танцу, скрывают красоту движений. Я поделился своими сомнениями с Алексеем Ратманским, и он предложил мне сделать балет с известным российским кутюрье Игорем Чапуриным, который точно понял концепцию этого символического спектакля, верно уловил ключ к хореографии. Игорь посылал сотни рисунков, и мне они нравились. Мы отлично понимаем друг друга.

    

- На ваш взгляд, готова ли труппа Большого театра к балетам Мясина?

- Не могу это утверждать. Более того, думаю, что любой труппе мира сегодня Мясин покажется сложным. Хотя внешне все просто, но танец, игра, пантомима столь замысловато раскрашены нюансами и полутонами, что мясинские балеты становятся непростой наукой, которую надо постигать. Причем каждый балет - особая загадка, неповторимый ритмический рисунок движений, миллион деталей. Любого хореографа можно узнать по почерку, Мясина - никогда, каждый балет словно сочинен иным человеком.

Мне нравится работать с девушками. Марианна Рыжкина, Светлана Лунькина, да и многие другие - такие обаятельные, талантливые, старательные. Мужчины медленнее входят в стиль, но это объяснимо - в хореографии Мясина мужские партии всегда труднее женских. Мы ведем работу по раскрепощению артистов, учимся точности нюансировок.

Артисты Большого театра репетируют с удовольствием, а я счастлив, что хореография отца появится в Большом - он мечтал об этом. Как ни странно, но я себя не чувствую ни испанцем, ни итальянцем, ни американцем, я чувствую себя русским. И для меня, как и для отца, важно, что это - Россия и Большой театр. Все остальное: опоздания, всякие пересуды, кто что сказал - для меня коридорные звуки, чепуха.

Результат покажет, что получилось. Репетиции проходят спокойно, я никогда не повышаю голос, терпеливо повторяю одно и то же движение или жест, от работы получаю удовольствие.

    

- А отец был такой же выдержанный?

- Что вы! Он орал нещадно и никогда не прощал артистам равнодушия к работе. Отец был невероятно требовательным и нетерпимым к танцовщикам, изнурял их репетициями, заставлял повторять до тех пор, пока у них не получалось то, что он задумал.

Так что характер у меня не отцовский, да и не мамин: она была очень строгой. Правда, в молодости я тоже бросал стулья, срывался и хлопал дверью, но потом укротил свой дикий нрав, остепенился и понял, что спокойствием можно добиться большего.

    

- Вы готовитесь к репетициям дома?

- Всегда и подробно. Иду в репетиционный зал, когда все готово. В этом смысле я похож на отца - он тщательно готовился к работе.

    

- Вы приезжали в Россию вместе с отцом?

- В 1960 году исполнилось заветное желание Мясина побывать в своем родном городе. Тогда мы посетили Звенигород, где находится дом, построенный руками деда, в котором родился отец. В Москве - корни Мясина, он окончил московскую балетную школу по классу Александра Горского, танцевал в Большом театре, где его увидел Сергей Дягилев и увез за границу. Родители отца были музыкантами, работали в театрах, и Леонид Мясин ребенком выступал на сцене Малого театра. По родному городу он безумно скучал. В 60-е годы вел переговоры о съемках своих балетов в исполнении русских артистов. Но ничего не получилось - советский режим не желал никаких связей с западным миром.

    

- Отец действительно хотел, чтобы вы учились в Московском хореографическом училище?

- Он был московским артистом, любил открытый темперамент, колорит, сильные страсти и яркие эмоции. Этого ему не хватало в строгом классическом академизме Петербурга, поэтому он добивался для меня стажировки в Москве. Отец писал множество писем, заполнял анкеты и бумаги. В какой-то момент мы поверили, что все получится, но мне, сыну эмигранта, не позволили учиться в России. Времена были жесткие.

    

- Сохранился ли отцовский дом в Звенигороде?

- Там живет сейчас моя последняя кузина, остальные уже ушли из жизни. Я помогаю ей содержать дом, чтобы потом, на старости лет, можно было сюда приехать. В Звенигороде необыкновенно красиво: дом стоит на высоком берегу реки, рядом старинная церковь.

    

- У вас были доверительные отношения с отцом?

- Отношения были довольно далекие. Точнее, не было таких ежедневных семейных общений по схеме: отец - сын. Мы нечасто виделись, он без остановок работал, часто путешествовал, а я много учился. Но как артист я родился в его театре, танцевал в его спектаклях, правда, чаще всего - в последней линии кордебалета. Позже отец хотел видеть меня хранителем своего наследия, показывал спектакли, заставлял заучивать партии. Прошло столько лет, но мне кажется, что это было вчера.

    

- Говорят, у Леонида Федоровича был непростой характер.

- Он считал, что балет - его миссия, что он рожден только для танца, и все остальное было для него неважным, не имело ровным счетом никакого значения. Смысл был только в работе. Папа вел абсолютно закрытую жизнь, старался ни с кем не общаться. Если ему звонили, он мог ответить и даже встретиться, но никогда и ни с кем не искал свиданий.

Не признавал никаких хореографов, для него существовала только одна реальность - его творчество. И делал он только то, что помогало в работе. Жил как аскет. Никаких ресторанов, никаких застолий, никаких разносолов. Несмотря на то, что у него были средства - дачи, острова, машины, слуги. Жил по строгому режиму, даже во время отдыха, в уединении, постоянно работал и позволял себе искупаться в море только один раз в день и не больше десяти минут. Помню их с мамой ссоры из-за того, что отец не хотел ходить в театр. Никогда.

    

- А с кем он дружил?

- Ни с кем. Мне вообще кажется, что он был равнодушен к людям - они отвлекали его от творчества. В дом в основном приходили художники, чтобы обсудить планы новых балетов. Чаще других - Ларионов и Гончарова.

    

- Был равнодушен и к Сергею Дягилеву?

- Дягилев был исключением. Отец понимал, что своим творчеством обязан Дягилеву, который развил его вкус, благословил на творчество, открыл глаза на мир, выстроил судьбу. Отец говорил о Дягилеве больше, чем о себе. Из детства запомнились вечные разговоры о Сергее Павловиче. Отец возил меня по европейским музеям, объяснял увиденное, старался передать то понимание культуры, которое когда-то подарил ему Дягилев.

    

- Где вы родились, где жили и живете сейчас?

- Родился в Нью-Йорке. Потом семья переехала во Францию, в Париже провел 23 года. Сейчас живу в Италии и Греции, но дома не бываю подолгу - днюю чаще всего в театрах, ночую в отелях.

    

- Почему вас назвали Лоркой?

- Родители нарекли меня Леонидом, но это оказалось неудобно. Два Леонида Мясина, оба - хореографы, оба - танцовщики. Все время была путаница. Тогда мое имя сократили, сначала звали Леней, Ленькой, но прижилось странное, но красивое - Лорка. Как знак испанской культуры, которую обожал отец.

    

- Читала, что ваше детство прошло на острове...

- После поездки с Дягилевым в Италию папа решил купить остров недалеко от Неаполя. Он увлеченно стал строить дома для семьи и прислуги. Остров стал его любимым рабочим местом, надежно отдаленным от цивилизации. Там семья проводила два-три месяца в году. Для нас с сестрой привозили наставников-профессоров. Отец не разрешал нам лениться, вдоволь загорать и купаться - мы занимались по расписанию, нарушить которое было невозможно. Отец хотел дать нам, детям, хорошее образование. На своем острове Мясин мечтал построить театр и дважды начинал строительство, но морские приливы разрушали фундамент.

    

- Говорят, что этот остров приобрел Рудольф Нуреев, который утверждал, что его вдохновляет дух Мясина...

- После смерти отца остров пришлось продать. Я склонялся оставить его, но на продаже настаивали двоюродные братья, да и платить налоги нам было не под силу. Нужно было решить: или лезть из кожи, чтобы содержать остров, либо жить своей жизнью, заниматься своими делами. Хозяином острова действительно стал Рудольф Нуреев.

    

- Вы пошли в балет по настоянию родителей?

- Для меня театр был вторым, а может, и первым домом. Мой сценический дебют состоялся в 9 лет - я исполнил роль юного Иисуса Христа в спектакле на тему Воскресения. Детства, если понимать под этим прогулки, спорт, развлечения, практически не было. Я все время учился. Музыке - восемь лет играл на рояле, балету, литературе - у меня были отличные учителя. В 14 лет начал работать в драматическом театре, в Париже играл в спектакле по комедии Жироду, в Англии - в "Сне в летнюю ночь" Шекспира. А потом пришло время принять решение, что предпочесть: драму, музыку или балет. Выбрал балет и начал танцевать в труппе отца в Италии. Свое первое сольное па де де танцевал с Карлой Фраччи. Она была очень молоденькой, хоть и постарше меня, мужественно терпела - я ничего еще не умел, плохо поднимал и держал партнершу.

    

- Когда возникло желание сочинять балеты?

- В юности у меня начали появляться хореографические видения, такие подробные картинки с кордебалетом и солистами. Эти фантазии подкреплялись литературными сюжетами - я был неплохо образован. Запоем читал Сартра, Достоевского, Ницше, обожал "Метаморфозы" Кафки.

С сестрой мы создали компанию из десяти молодых человек. Мы сняли студию и не расставались: репетировали, пили, ели, спали - все в студии. Никто нам не говорил, когда и сколько надо работать. В этой труппе я поставил несколько балетов, первым были "Метаморфозы". Приходили друзья, хвалили, но надо было, чтобы спектакли видели зрители. Тогда мы пригласили агента из Германии, ей понравилось то, что мы делаем, и она подготовила контракт на год. Мы проехали по городам Германии, а на парижской премьере "Метаморфоз" в одной ложе сидели мой отец, Лифарь и Баланчин. Был колоссальный успех, триумф, которого я не ожидал, и помню то спонтанное счастье, которое связано с молодой энергией, азартом. Дело не в том, что нас хвалили, главное - правильно поняли мое творчество и никак не сравнивали его с балетами отца. Папа, который сказал, что Дягилеву бы понравилось, признал мою самостоятельность, но отношения стали сложными - он думал, что я буду его ассистентом, а я пошел своим путем. Думаю, он ревновал. Из меня же рвались фантазии, идеи, их нужно было сдерживать. Тогда мне было не до отцовского наследия.

Потом я танцевал и ставил у Бежара, позже - у Баланчина, но хорошо мне стало только тогда, когда остался один. Правда, не было никакой уверенности, что работа будет всегда. Были приглашения на постановки балетов, но иногда подолгу сидел без дела.

    

- Сестра тоже танцевала?

- Да, она была танцовщицей и организатором. Сестра в жизни помогла мне гораздо больше, чем все остальные. В сорок лет она бросила балет, решила начать новую жизнь и приступила к изучению психиатрии. Сейчас она - успешный психиатр в Нью-Йорке.

    

- А у вас не было желания создать свою труппу?

- Было, но я никогда не хотел большой труппы, мечтал о такой маленькой, какая была в годы молодости у нас с сестрой. Понимаю, что жизнь танцовщика короткая, он должен встречаться с разными хореографами, да и я люблю ездить, не могу сидеть на одном месте. Чтобы создать настоящую труппу, нужно ее долго-долго строить - не только в мускулах и связках, но в голове. Эта работа должна поглотить полностью. Почему получилось у Бежара, у Ноймайера? Потому что они многие годы жили на одном месте, имели возможность воспитать своих артистов. Как идеалист, я мечтаю о том, чего не может быть. А руководить большим балетом не хочу. Подобный опыт у меня был - работал директором балета Варшавской Оперы и Римской Оперы. В таких государственных театрах всегда много проблем, надо сидеть в офисе и заниматься канцелярскими делами. Больше политеса, чем творчества.

    

- Не расскажете ли о своем самом известном балете - "Греке Зорбе"?

- Это балет по роману Никоса Казанцакиса на музыку Микиса Теодоракиса. Парафраз мифа о Дионисии. Два жизненных пути, два характера, любовь, нелегкая ситуация, в которую попадают герои и которая сближает их. Спектакль - философская притча, юмор и смех соседствуют со смертью, и она воспринимается не как трагедия или крах, а как неизбежность. Главный герой - жизнерадостный, открытый, свободолюбивый. Я так любил Зорбу, что в юности мечтал жить, как он: прощать, не унывать, не отказывать женщинам, в самые тяжелые минуты любить и идти вперед. Ведь жизнь дается всего один раз.

    

- Первым исполнителем роли Зорбы был Владимир Васильев. На вечере в Большом театре в честь своего 60-летия великий артист исполнил сиртаки из вашего балета. Почему вы решили пригласить в свой спектакль русского танцовщика?

- Это странная история. С Васильевым мы встретились в Риме и однажды решили поиграть в теннис. Отбивая мяч, я рассказал ему об идее поставить "Грека Зорбу" и спросил, не хочет ли он участвовать. Он взмахнул руками и сказал: "Давай". Вскоре мы начали репетиции в театре Арена ди Верона. Васильев - такая личность, которая стирает все национальные грани, то, о чем он танцует, понятно всем. Он не грек Зорба, он Васильев-Зорба, и это очень интересно. Потом Зорбу танцевал еще один российский танцовщик - Ирек Мухамедов.

    

- А спектакль сейчас живет?

- Шесть театров мира включили "Зорбу" в свои репертуары. Балет объездил весь мир. Можно я поделюсь с вами самым сокровенным?

    

- Конечно.

- У меня было две мечты: показать Москве, в Большом театре, балеты отца и... "Грека Зорбу". Первая близка к осуществлению. Вторая становится еще более желанной. Это не амбиция и не карьерный ход. Мне кажется, что именно русский зритель способен понять эту философскую историю, пережить медитацию финала, когда людей и на сцене, и в зрительном зале объединяет праздник жизни. Я предложил этот спектакль Алексею Ратманскому, но он пока не принял решения. Печально, если проект не осуществится.

После спектакля аплодисменты продолжаются 20 - 30 минут, люди ходят на этот балет по нескольку раз. Это, конечно, не показатель качества хореографии, но факт того, что спектакль заражает. Театр напоминает мне церковь. После спектакля душа проветривается, избавляется от всего отрицательного и напитывается любовью.

    

- Что сегодня для вас важнее - сохранение наследия отца или ваше собственное творчество?

- В мире я известен как постановщик "Грека Зорбы", хотя сочинил немало балетов. Как Леонкавалло, которого чаще всего вспоминают в связи с оперой "Паяцы". Честно говоря, я готов заниматься только балетами отца, но эта работа оказывается не очень результативной. Написал более двухсот писем в разные театры, но мне мало кто ответил. Руководители трупп хотят видеть в репертуаре только свои балеты или традиционную классику.

    

- Где сейчас идут балеты Леонида Мясина?

- В Американском балетном театре, Джоффри-балете, Парижской Опере, Национальном балете Голландии и других труппах.

    

- Вы продолжаете собирать материалы по балетам отца?

- Сейчас уже все собрано, могу точно восстановить любой его балет. Быть может, даже точнее папы, который терял бумаги и фотографии, по ошибке стирал куски фильмов. Занимаюсь отцовским наследием не только по сыновнему долгу, я обожаю его хореографию.

    

- Как вы чувствовали себя в тени отцовской славы?

- Если бы отец разработал один определенный жанр, а я бы творил в его законах, то окружающие невольно сравнивали бы: он - первооткрыватель, я - эпигон, он - великий, я - никто. Но в отце жили множество хореографов. Трудно поверить, что все балеты поставил один человек. Я пошел своей дорогой, папа - прежде всего хореограф-изобретатель, мне ближе театральные разработки с мизансценами, хором, архитектурой. Сочиняю другие сюжеты и в иной манере. Одна из моих работ - "Марио и волшебник" по Томасу Манну, "Laudes Evangelii" - история Христа и зарождение Православной церкви.

    

- С какой труппой вы ставили эти балеты?

- Арена ди Верона. Я не работаю там постоянно, но меня часто приглашают.

    

- Кто нравится из современных хореографов?

- По мясинской дороге в смысле конструктивного переосмысления танца идет Иржи Килиан. Очень нравятся Матс Эк, отдельные произведения Уильяма Форсайта. У меня нет замкнутости на своем или отцовском творчестве. Напротив, люблю смотреть все театральные работы и воспринимаю искусство как большой сад, в котором много разных цветов, и лелеять стоит не только свой. Безумно люблю классику в исполнении русских артистов, всегда восхищался танцем Екатерины Максимовой, Элеоноры Власовой, Виолетты Бовт. Впечатления от их выступлений стали основой моей культуры.

    

- Можете ли обозначить тенденцию развития мирового балета?

- Балет направлен на эксперимент и подражание. Все смотрят Интернет, крутят видео, повторяют, заимствуют. Исчезает уникальность хореографа, его оригинальность. Только большие труппы, сохраняющие разнообразный репертуар, противостоят этому процессу.

    

- Одним из ваших педагогов был русский танцовщик-эмигрант Виктор Гзовский. Говорят, человек весьма сентиментальный...

- Мне запомнились его строгость и невероятное остроумие. Юмором он умел снять любое напряжение. Он мог сказать: "Не смотри на свою ногу - она ужасная, плюнь на нее, она все тебе портит". В те времена я танцевал как необузданный зверь. У меня были отличное вращение и огромный прыжок, и я, конечно, ждал момента, когда начнется большое аллегро и я смогу прыгать до потолка и закручивать пируэты. Понимание оставалось на втором плане, и мне казалось, что Гзовский, как всегда шутит, рассказывая о стиле. Кстати, не менее остроумным был Серж Лифарь.

    

- С ним у вашего отца была общая юность в дягилевской антрепризе. Поддерживали ли они отношения?

- Никаких. Отец не любил его балетов. Я, признаться, тоже. Они казались мне стерильными, правильными, с застывшими позами, без жизни. Но никто не мог так рассмешить, как Лифарь. Он столь заразительно рассказывал анекдоты о Гитлере, что можно было лопнуть от смеха.

    

- С Баланчиным, вторым товарищем юности, Мясин-старший тоже не общался?

- Конечно, нет. Зато я провел в труппе Баланчина три года и рад этому. С артистами Баланчин всегда держал дистанцию, но меня признавал, хотя я был сыном его врага, они с отцом даже не разговаривали. Иногда Баланчин сам показывал исполнителям, как надо танцевать мои балеты. У нас были очень хорошие отношения.

    

- Отец не ревновал?

- Напротив, он даже просил передать Баланчину его благодарность за внимание ко мне.

    

- Есть ли вопрос, на который вам хотелось бы ответить?

- Сегодня я все чаще думаю о своем преемнике, который будет знать в точности балеты отца. Это - мой ассистент Анна Кржишкова. После моего ухода только она сможет грамотно восстановить мясинские балеты. Записи и документы без показа нюансов вряд ли помогут. Я могу показать то, что знаю от отца, она сможет сохранить то, что покажу я.

    

- Не рано ли вы задумались об уходе?

- Всегда думаю обо всем заблаговременно. Конечно, умирать нужно позже, но когда так часто летаешь, переезжаешь, путешествуешь, нужно быть готовым к любой случайности. Век человека короток, а искусство - вечно. О его сохранении и надо думать.

ПОД ЗАНАВЕС

• ЛОРКА МЯСИН: "Отец был равнодушен к людям - они отвлекали его от творчества"
• Загляните в Книгу судеб
  Гороскоп с 14 по 20 апреля
• Человек родился