Стон разума

Чехов глазами Тадаси Судзуки

ТЕАТР

Ирина АЛПАТОВА
Фото Михаила ГУТЕРМАНА

Сцена из спектакля

Японский театр на Чеховском фестивале представлен, как водится, в разных аспектах - от традиционного и хрестоматийного театра но до современных опытов игры с традициями и национальными культурами. Центр исполнительского искусства Сидзуока, созданный и возглавляемый Тадаси Судзуки, равно как и сам режиссер, московской публике хорошо знаком. На прошлом Чеховском зрителей очаровал "Сирано де Бержерак" - спектакль легкий, зрелищный, с виртуозным синтезом европейской культуры и самурайских законов. А в завершившемся московском сезоне Судзуки представил на сцене МХТ имени Чехова свою версию шекспировского "Короля Лира", также немало заинтриговавшую публику.

Кто же не знает о том, что Чехов давным-давно признан в качестве драматурга интернационального и делит пальму первенства по количеству постановок в мире разве что с Шекспиром. Судзуки эта чеховская универсальность близка, хотя он и попытался в "Иванове" спроецировать внутреннюю ситуацию пьесы на мироощущение современного молодого японца. А тут и вечный кризис интеллигенции, и расовые конфликты, и вообще отсутствие всяческой гармонии между собой и миром. Все куда как серьезно и без труда монтируется с чеховскими мотивами более чем вековой давности.

По счастью, Судзуки не столь пессимистичен, как Антон Павлович в своей драматургии. Японский "Иванов", конечно, не водевиль, но при всем своем трагизме зачастую провоцирует улыбку, сменяющуюся дружным смехом зрительного зала. Визуальным воплощением кошмаров и глюков бедного сумасшедшего, конечно, можно и напугать. Но можно и насмешить. Или, в конце концов, объединить одно с другим.

Откуда у Чехова взялся некий сумасшедший? У него такого и нет. Зато есть у Судзуки - тот самый Николай Иванов, которого "среда заела" до полного безумия. Японский режиссер увидел чеховского персонажа в последние минуты перед самоубийством, когда в его помутившемся сознании, как в кривом зеркале, мелькают искаженные тени былого окружения. Известный сюжет не развивается от начала до конца на глазах у публики, а как бы прокручивается заново на допотопном кинопроекторе, где пленка то заедает, то рвется, а при склеивании теряются немалые фрагменты. Последнее относится к чеховскому тексту. Судзуки ничего не перекраивал и не монтировал заново, и даже нельзя сказать, что он просто сокращал пьесу. Нет, он всего лишь вычленил из нее ударные эпизоды, их части, фразы, которые почему-то задержались в больном сознании Иванова.

На сумасшедшего он, впрочем, не очень-то и похож, вернее, на буйнопомешанного. Сидит себе человек в красной рубашонке за столом, тычет пальцами в клавиши современного ноутбука или надолго утыкается в книгу. Так нет же, со всех сторон наступают на него глюки, пристают с разговорами, норовят прикоснуться, а то и поцеловать. Эти видения Иванова, в которые трансформировались все остальные персонажи пьесы, за исключением Сарры, комичны и забавны. Эдакие карлики, карманные монстрики в смешных шляпах, посаженные в корзины. "Люди - не корзины", - утверждает Шурочка, высовываясь из такого же лукошка. Увы, девушка не права. В глазах Иванова - все они не более чем олицетворения глупостей и банальностей, произрастающие в этих корзинах. Что, впрочем, не мешает им двигаться, бегать, прыгать и даже отплясывать, по ходу дела изрекая чеховские фразы.

Но, право же, эти темпераментные галлюцинации кажутся более живыми, нежели заступоренный Иванов и его неподвижная супруга Сарра - Анна Петровна. Та сидит, склонив голову на грудь, и все время вяжет что-то нескончаемо черное. И только когда Иванов, на время взбодренный явлением Шурочки в корзине, зовущей его к "новой жизни", примется стаскивать с себя рубашку и штаны, демонстрируя умилительные алые шелковые трусы, Сарра низким и хриплым голосом внезапно произнесет: "Останься". Ах, эти женские голоса в спектакле Судзуки, от них прямо оторопь берет. Понятно, что это своеобразный режиссерский прием, совсем в стиле Чехова: "У вас, ваше превосходительство, голос сильный, но противный". Услышав милых дам, не просто жить больше не хочется, а так и тянет побыстрее застрелиться. А суть? Опять-таки как в жизни и в пьесе: ну нет тут правых и виноватых, всем досталось, всех достали...

Впрочем, у Сарры - свои видения: одноногие девушки в белом в инвалидных колясках. Чем не символ загубленной, упущенной жизни? Она и сама, обозначив свою смерть, повернется к публике спиной вместе с креслом - и окажется, что сидела все время в такой же коляске. Судзуки вообще почему-то любит этот не слишком привлекательный атрибут, мы уже видели его и в японском, и в русском варианте "Короля Лира". Прокатиться на этих колясках не прочь и остальные карлики, пускающиеся в погоню за девушками-видениями.

В пьесе Чехова Иванов, как известно, в финале стреляется. У Судзуки он тоже берет пистолет, приставляет его к виску и... осечка. Во всяком случае, звука выстрела мы не слышим. А бедный Николай медленно погружается в такую же корзину, как и у всех (из нее он, впрочем, "вырастает" и в начале действия-воспоминания), тем самым вычеркивая себя из мира живых. Жутковато-гротесковый сон заканчивается в этот вечер, чтобы, возможно, повториться на следующий.

В сопроводительной записке к спектаклю, которую раздавали зрителям перед началом представления, Судзуки предчувствовал возможное удивление русской публики по поводу расхождения его трактовки пьесы с общепринятыми отечественными канонами. Но тем-то его спектакль и хорош, что режиссер не боится ломать эти каноны, при этом не создавая новых. Это всего лишь личный взгляд режиссера, своеобразный, непредсказуемый, интригующий. От Чехова не убудет во всех случаях, а такой вот японский ракурс весьма соблазнителен.

ТЕАТР

• Стон разума
  Чехов глазами Тадаси Судзуки

КИНО

• Педагогическое вторжение
  "Война миров" Стивена Спилберга

ВЫСТАВКА

• ...В память той невстречи
  Дуэт Врубеля и Борисова-Мусатова в Третьяковке

ЮБИЛЕЙ

• Господин архитектор