Среди контуров и пятен

КУРСИВ МОЙ

Андрей НЕМЗЕР

Бывают странные сближения. Открыв январскую книжку "Нового мира", первым видишь стихотворение Александра Кушнера - смущенную просьбу об обыкновенном литературном чуде: "О, если бы при нас какой-нибудь еще раз/ Привлек сердца роман, как "Вертер" или "Дар",/ О, если бы к груди прижать счастливый образ,/ Неважно, пусть он юн, а ты угрюм и стар". Герой должен быть интимно близок читателю и решительно с ним не схож. В словосочетании "счастливый образ" сквозь первое (старинное) значение эпитета (счастливый - художественно удачный) мерцает второе - обиходно-сегодняшнее, не требующее разъяснений.

"О если бы еще один Онегин, что ли,/ Пусть Генри-лейтенант, пусть гамсуновский Глан.../ Неужто навсегда разобраны все роли,/ Подсохли слезы все, развеян весь туман?" Тоже счастливцы - скажем мы с подобающей иронией. А ведь зря иронизируем: действительно счастливцы - другое дело, хотим ли мы для себя и своих близких такого счастья? Пусть уж лучше слезы высохнут, туманы рассеются, а на дверях театра страстей повиснет пудовый замок. Другие времена - другие нравы. Пожалуйста, без романов, героев, наворотов.

Не проходит. Открыв январскую книжку "Знамени", читаем: "Андеграунд, или Герой нашего времени". Не повесть какая- нибудь. Роман. Аж на четыре журнальных номера. (Толки о новой большой работе бежали впереди текста. Что естественно. Все-таки Маканин едва ли не самый харизматичный и мифогенный из наших писателей). Заветная лермонтовская формула в заголовке, усиленном эпиграфом: ясное дело - "портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии". Вот тут-то и разбегаются дорожки поэта и прозаика. В список любимых романных персонажей Кушнер Печорина не вставил. Думаю, вполне сознательно: для русского читателя ассоциация "герой - Печорин" почти автоматична. Поэт нарушает правило, скорее всего, потому, что совершенно справедливо не видит у молодого (так сказать, анкетно молодого) кавказского офицера главного свойства героя - "дара молодости". (Печорина к груди не прижмешь. Максим Максимыч попробовал).

Кушнеру потребен герой юный; Маканину - стареющий. Его центральный персонаж, он же повествователь, разменял шестой десяток - "наше время" должен выражать человек, пришедший из времени миновавшего. Возможно, впрочем, что Маканин именует "нашим временем" всю вторую половину ХХ века. (Тоже примечательно). В романе много значимых отступлений в шестидесятые-семидесятые. Основное действие приходится, вероятно, на начало девяностых, но хронологические приметы нарочито размыты (это при маканинской-то профессиональной зоркости, при его вкусе к характерной детали). Маканин словно бы игнорирует внешние перемены в нашем обиходе, сплавляет обычно противопоставляемые исторические эпохи. (Решение отнюдь не лермонтовское; в "Герое нашего времени" совсем недавние ермоловские годы поданы как седая архаика). Всего же показательнее откровенная установка Маканина на воспроизведение устойчивой литературной схемы, его сознательное обращение к чужому (общеизвестному) типажу. Нет, совсем не для Кушнера писан "Андеграунд" - поэту грезился персонаж принципиально новый, парадоксальным образом именно в силу своей новизны становящийся близким и родным.

Памятуя, что кой-кому полработы не показывают (а маканинский роман опубликован только на четверть), рискну предположить, что и в дальнейшем герой "Андеграунда" к кушнеровскому идеалу не приблизится. Контур очерчен уверенно и жестко: в потертом и усталом стороже чужих квартир спрятан демон, в опустившемся приживале - русский скиталец, в рефлектирующем интеллектуале - подобранный и злой человек поступка, почти "крутой". Уже в опубликованном фрагменте герой всего-навсего убивает блатаря-кавказца - режет прямо во дворе общежития. И, собрав волю в кулак, отрешившись от нервов-эмоций-моралей, уходит от ленивого следствия, демонстрируя свой "антидостоевский" тонус. Мы, мол, только по славным сочинениям знаем, что нельзя людей убивать. А если ночь, луна и обшаривающий твои карманы наглый и безжалостный подонок, если к горлу подступающая тошнота от предчувствия завтрашнего стыда, - то все меняется, и нож легко входит под левую лопатку. А на всякую достоевщину сыщется ответ: смертельно раненый Пушкин в Дантеса выстрелил.

Оставим в стороне вопрос о том, насколько адекватно герой Маканина мыслит о Достоевском и Пушкине. Важно, что одна "книжность" здесь побивается другой. Поступок вроде бы рефлексии противопоставленный, на самом деле прямо ею обусловлен. Это очень по-лермонтовски. Печорин, в котором, как известно, сосуществовали два человека (действующий и наблюдающий за действующим), тоже мог взвизгнуть не хуже чеченца. То есть мог уподобиться цельным и страшным нерассуждающим горцам - Казбичу и Азамату. Но уподобиться - не значит отождествиться.

Подобно Печорину и многим героям Достоевского, маканинский персонаж постоянно меняет маски и обличья. И не только для других, прагматически, дабы "вписаться" в тот или иной новый контекст. Это лишь следствие. Первична - внутренняя неустойчивость, как выражался М. М. Бахтин, "амбивалентность", "незавершенность" героя, его извечный страх окончательного "воплощения". Высочайшее напряжение самосознания (допускающее и даже предполагающее "уничижение паче гордости"), способность стать "всем" (бандитом, гением, трусом, пошляком, добрым малым, спасителем человечества) обусловлены своеобразной "пустотой" персонажа. Каждое психологическое состояние прописано с изматывающей скрупулезностью; переходы от одной ипостаси к другой неожиданны и скачкообразны. Плата за таинственность - отсутствие облика, бесхарактерность (в обоих смыслах слова). Именно бесхарактерность (она же всечеловечность) маканинских персонажей, будь то "человек свиты", "гражданин убегающий", "антилидер", "предтеча", "кавказский пленный" или "герой нашего времени", обеспечивает их внутреннюю схожесть: на поверхности конкретность социально-психологической фактуры, типажность (раздолье для критиков); в глубине - много чем чреватая пустота, бездна души человеческой, равняющая любых антагонистов.

И это тоже очень по-лермонтовски. Герой Маканина - писатель. Вернее - бывший писатель, переживший свое "непечатанье". Теперь он не хочет публиковаться. И сочинять бросил. Правда, с пишущей машинкой не расстается. Знак во много раз важнее реальности. Понятно: настоящий писатель - это тот, кто не пишет. Социально-исторические мотивировки тут вторичны. Дело не только в былой советской цензуре и барском разрешении "быть свободным", что, конечно, унижает творческого человека. Унижать-то унижает, но не так уж много художников подполья сохранили в последнее десятилетие свой привычный статус. Кое-кто и в официоз шагнул. Легко и органично. Если маканинский персонаж избирает молчание (кстати, поддержанное вдруг всплывшим признанием), то стоит поискать причину посерьезнее.

Уговаривая "мечтателя молодого" "не верить себе" (то есть уговаривая себя избрать молчание), Лермонтов перебирает несколько аргументов, оставив напоследок самый весомый. Избитая антитеза "поэта" и "толпы" снимается, пошлому и злому миру ведомы все скорби утонченного сознания, великое "я" художника равно "я" всякого встречного. "А между тем из них едва ли есть один,/ Тяжелой пыткой не измятый,/ До преждевременных добравшийся морщин/ Без преступленья иль утраты!../ Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,/ С своим напевом заученным,/ Как разрумяненный трагический актер,/ Махающий мечом картонным..." В каждом (неприятном, других нет) жителе всемирной тюряги-общаги наворочено столько же боли, надежды, любви, ненависти и страха, сколько таскает с собой скиталец-сторож, приживал-гений, интеллектуал-подпольщик, убивец-простяга. Внеличные мощные и равнодушные силы одинаково метелят правого и виноватого, ибо для них виноваты все. Силы эти могут напяливать на себя разные личины и пускать в ход разные орудия. Дубинка, донос, инсулин, сплетня. Застой, ранняя перестройка, поздняя. Все одно - будешь ассимилирован, унижен, побит, приспособлен к общему ранжиру, оболванен, вывален в грязи. И всякий палач будет жертвой - жизнь ситуативна, а человек столь же слаб, сколь универсален (на все способен). Потому и способен на все, что слаб.

Маканин - писатель последовательный, у него все гайки до предела закручены. Но проблема "полого", "на все способного" и обреченного на существование в страдательном залоге героя никак не личная проблема Маканина. Вот тихий безработный провинциальный интеллигентик, пробавляющийся "рыботорговлей" (возит аквариумных рыбок из Москвы в родной Саратов - малый бизнес), - ясно, что в столице он запьет и проснется на улице без гроша в кармане. И завертятся вихри, закружатся "бесы разны", разгуляется "поэма стихий" (таким подзаголовком снабдил Валерий Володин свой роман "Паша Залепухин, друг ангелов"). Вот другой провинциальный инженеришка (герой повести днепропетровца Александра Хургина "Остеохондроз") вдруг становится свидетелем автомобильной катастрофы - и к чертям летит вся размеренная, серая, но почти нормальная жизнь некогда сильно напуганного человека, приходят ужас, недоумение, теряется то, что много лет заменяло любовь (или было любовью), карнавальным абсурдом наливается миновавшая обыденность. Вот третий провинциал, своевременно вышедший из дома профессор-античник по прозвищу "пудель Артамон" (так называется повесть екатеринбуржца Валерия Исхакова). Вышел - избежал участия в кровавой драме, оказался на короткий срок мнимым покойником (киллеры расстреляли машину, милиционеры сочли убитым профессора Артамонова), был оплакан тремя женами (соименными чеховским трем сестрам), был ими по "воскресении" ругательски обруган, но зато в тот же день нашел новую - четвертую. А в машине был пристрелен (в него и метили) ненавистный тихому, за счет оборотистых жен существующему "пуделю" герой-красавец, человек-игрок, мистификатор-победитель, ненавидящий совкового интеллигента Артамонова, развлекающийся с его Ириной- Ольгой-Машей и оказавшийся сводным братом заглавного персонажа.

Володин, Хургин, Исхаков - прозаики несхожие и - каждый по- своему - замечательные. Их не спутаешь (язык, сюжетное конструирование, жанровые ориентиры - отчетливо разные). А в героях родство наблюдается - никакие, подвластные игре таинственных обстоятельств, рефлектирующие, вдруг обнаруживающие душевную глубину и незаурядный ум, но нимало оттого не меняющиеся. Их безумие - продолжение их нормальности. Их поступки - обратная сторона их бездеятельности. Антагонисты - братья.

Повесть Алексея Слаповского, пожалуй, одного из самых известных прозаиков среднего поколения, так и называется - "Братья": победительный герой из новых русских повторяет "пигмалионовский" сюжет - превращает пьяницу-бомжа в человека "своего круга", в "брата". Только брат получается слишком братом, добрым и умным человеком, а не "братаном". Эксперимент далеко зашел - обретенный брат ликвидируется (неважно судьбой или волей нового Пигмалиона, носящего веселую фамилию Крахоборов). После чего самому Крахоборову остается одно - суицид в новогоднюю ночь. Умение жить приводит к тому же небытию, что и слабость обычного человека.

Порадоваться бы "наказанию порока", да не получается. Потому хотя бы, что в других сочинениях Слаповского беда (часто смерть) настигает симпатичных и дорогих автору персонажей, на лицах которых приметны отблески идеала. Слаповский настойчивее других пытается раскрыть в "полом" герое черты положительно прекрасного человека (роман "Первое второе пришествие", повесть "Жар-птица"), но "прекрасность" подразумевает "счастье", а сделать "героя нашего времени" счастливым - это уже перебор. Вот исцелить несчастьем человека, решившегося стать негодяем, Слаповский может (повесть "Висельник"), вот поймать в последний момент за руку нового супермена, вылупившегося из тихони, уберечь его от тотальной победительности, Слаповский согласен (роман "Анкета"), а так, чтобы "стали они жить-поживать и добра наживать" - ни-ни!

Сказкам и трагедиям мы не верим по одной и той же причине - очень горды своей искушенностью. Но без сказки и/или трагедии нет и не может быть узнаваемого и нового героя (как и полноценного образа времени; не считать же таковым рекламный каталог, оркестрирующий всю "литературу про сегодня"). Наше раздрызганное самоощущение глубоко романтично (лирический автобиографизм хлещет в новейшей прозе через край), а романтизм не предполагает объемного героя. Рефлектирующий бандит, читающий Хайдеггера бомж, демонический банкир, подворотный демон, задрипанный сверхчеловек - пульсирующее темное пятно, способное принять любое очертание. В зависимости от контекста. Почти любое. Кроме того, о котором вздыхает Кушнер.

"Ведь это, как любовь! Неужто ни в Европе,/ Ни в Африке слова никто не сцепит так,/ Чтоб мир себя узнал в смущенье и ознобе,/ Вздохнул, помолодел, вспылил, ускорил шаг!" Что поделать: наш романтизм поразительно реалистичен, а почву для романтичного реализма возделывать еще долго.

КУРСИВ МОЙ

• Среди контуров и пятен

ДЕЛА ИЗДАТЕЛЬСКИЕ

• Роман с Бабой Ягой

КНИГИ

• А мы все ищем доказательства
  Дмитрий Лихачев. "Без доказательств". (Русский ПЕН-клуб, СПб., 1997 г.)
• "В этот мир я не вмещусь"
  (Издательство "Культура", Москва, 1997 г.)
• Дар подвластен искушению
  Лаура Цаголова, Игорь Гор. "Рисуя стихи в пространстве черного квадрата". (Инкомбук, М. 1997 г.)