Там, где мы есть

"Горе от ума". Российский государственный академический театр драмы имени Федора Волкова

Ирина АЛПАТОВА
Ярославль - Москва

Сцена из спектакля

Первая мысль была: как жаль, что этот спектакль не случился в Москве. Правда, сразу же пришло осознание некорректности этой фразы по отношению к Волковскому театру. Впрочем, жалость связана лишь с тем, что "Горе от ума" Игоря Селина смогут увидеть только ярославские зрители, а хотелось бы, чтобы и все прочие, в том числе и театральные гурманы обеих столиц. Потому что в старейшем российском театре случилось событие отнюдь не местного значения, но, пожалуй что, российского масштаба. И, наверное, это закономерно, ведь Волковскому театру давно пора было подниматься на новую качественную ступень своей репутации.

Что, в общем-то, достаточно активно и происходило в течение этого театрального сезона, который стартовал с новым директором Борисом Мездричем. Была выработана стратегическая программа, связанная с приглашением известных профессионалов режиссерского цеха, вышел любопытный спектакль Сергея Пускепалиса "С любимыми не расставайтесь", проведен фестиваль "Будущее театральной России". Но "Горе от ума" явно придало этому плавному эволюционному процессу ударный "революционный" смысл. Подобных действ, смелых до явного риска, Волковский театр еще не знал. А побеждать молодому режиссеру нужно было не только публику и "общественное мненье", но и самих артистов, исповедующих ускользающие и уже почти мифические "традиции".

Впрочем, попроси сегодня какого-либо актера, даже самого мыслящего, внятно сформулировать эти самые "традиции", думается, он будет в затруднении. А ведь самое главное (и самое сложное!), чтобы театр, не расставаясь с классическим прошлым, мог вписать его в контекст современного бытия - в его ритмы, язык, пульс, иную ментальность актера и зрителя. У представителей смежной отрасли культуры есть ведь сегодня замечательный слоган: "меняющийся музей в меняющемся мире". Так вот, Игорь Селин как раз и попытался это осуществить, заменив слово "музей" театром.

И заметьте, что эта новая встреча мира и театра произошла на знаковой территории: первая русская классическая пьеса (все, что было до Грибоедова, хоть и востребовано порой, но в качестве архаичного раритета) ожила на сцене первого российского театра. Впрочем, Селин не "ставил Грибоедова", он искал, как аукнулись и чем откликнулись идеи хрестоматийного произведения во всей дальнейшей истории России. Да и не только России. Он смело вытащил ситуации вкупе с персонажами из вязкого быта "фамусовской Москвы" - не в безвременье, но во "всевременье", в котором, правда, доминируют ноты и мотивы века ХХ, его середины. Он посмотрел на происходящее глазами современного человека, который знает много больше и видит дальше, и понял, что Грибоедова вполне можно вписать в общий культурный контекст. В том числе и его тексты, которые здесь отважно разбавлены фрагментами мировой поэтической классики - от Шекспира до Бродского. И поверьте, когда Чацкий, начав какой-либо хрестоматийный монолог, вдруг сбивается на Пастернака, это не коробит слух. Тот же, кто по долгу службы не знает этих текстов наизусть, запросто подумает, что "так и было".

Смысл всего этого угадывается уже в грандиозном оформлении спектакля Александром Орловым. Каждая буква из названия пьесы выполнена в виде громадной полупрозрачной пластиковой конструкции. Одна из "о" обернулась массивным циферблатом с мерцающими цифрами, высвечивающими не то час, не то век. Итак, слово вписано в вечность времени. Но эти буквы словно бы живут самостоятельной жизнью. Они на время впускают в себя персонажей, могут вспыхивать в отдельные моменты зловещим багровым отблеском (художник по свету Глеб Фильштинский), опускаются, формируя нужное место действия, и поднимаются вновь, давая простор массовой сцене.

Странник Чацкий (Алексей Кузьмин), прежде чем явиться в эту фантазийную Москву-Россию, явно путешествовал по прекрасной Франции. Франкомания грибоедовских времен тоже аукнулась в мелодии этого спектакля, напоенного сантиментом парижского шансона (музыкальное оформление Владимира Бычковского и Владимира Селютина). Здесь еще в прологе, при закрытом занавесе, некие люди в черных пиджаках и котелках сгрудятся вокруг рояля и запоют-заговорят на чистейшем французском. Франция - это иной мир, иное измерение, аромат свободы и естественности жизни, после чего картинки московского быта могут восприниматься лишь как бредовые видения, гротесково-экстравагантные, безумные. И тема сумасшествия откликается немедленно, с тем лишь смыслом, что сам Чацкий здоров и крепок рассудком, как никто другой. Хотя, кажется, прочих персонажей мы видим его глазами, и этот мир вывернут наизнанку и явно безумен.

Чацкий Кузьмина - прекраснодушный мечтатель и утопист, которому жить бы там, "где нас нет". Он является в Москву в таком молодом "жангабеновском" облике, в кепке и желтом шарфе, со стареньким чемоданом и огромным букетом белых роз (костюмы Ирины Чередниковой). Он так счастлив и так готов любить всех, не ожидая подвоха. Он вымечтал себе эту московскую реальность и ее обитателей, явно не предчувствуя, сколь силен окажется конфликт мечты и действительности.

Эта параллельная идеальная жизнь будет то и дело транслироваться на круглый экран, в который на время обратится все тот же циферблат. Там - элегически улыбающаяся красавица Софья (Ольга Старк), озорная Лиза (Наталья Мацюк), он сам. Лица милы и открыты, улыбки лишены сарказма, и счастье так возможно, ведь нет на свете ничего естественнее. На деле же Софья Павловна - дочь своего отца, девица вздорная и самостоятельная, этакая грубоватая амазонка, для которой Молчалин (Семен Иванов) - не более чем очередной каприз.

Но бедный Чацкий сквозь еще не разбитые "розовые очки" готов смотреть скорее на экран, чем на живую девицу. И вот они с Молчалиным уже скрестили дуэльные шпаги, аккомпанируя поединку фразами грибоедовского диалога. Селин, кстати, частенько пытается наложить текст на метод "физических действий". Фамусов (в этой роли выступил ректор театрального института Сергей Куценко), например, пыхтит на тренажерах и одновременно вещает о подвигах дяди Максима Петровича. А когда речь заходит о дамах московского света, он выкликает их имена, как ведущий шоу-программы: "Пульхерия Андревна", "Татьяна Юрьевна"! Они же, друг за другом, дефилируют по импровизированному подиуму.

Режиссер и для Чацкого все время пытается организовать этот подиум, заставляя его во время монолога вспрыгивать на стол или выходить на авансцену, оказываясь в луче прожектора. Но этот Чацкий - не пламенный трибун и не обличитель пороков. В его словах ощущается не страстная пылкость, а горькое удивление, горечь разочарования. Он начинает монолог и обрывает его, порой не дойдя до середины, словно ком в горле мешает говорить. Или вдруг вспомнит что-то свое, личное - из Пушкина или Лермонтова.

К чести молодого режиссера, ему удалось еще одно, не менее важное, - синтезировать, смешать любовную и "социальную" линии комедии, что удавалось далеко не всегда и не всем. По мощи и масштабу сцена бала найдет себе мало равных (пластика Артура Ощепкова). Но черная масса, толпа заполоняет сцену едва ли не с начала представления. Люди-стрелки, люди-манекены, танцующе-поющий антураж, подчас весьма зловещего свойства. Особенно во второй части действия, когда на первый план выйдет тема вечного диссидентства и вечной же борьбы с инакомыслием. Люди в черном начнут отстукивать на допотопных машинках речи Чацкого и, не откладывая в долгий ящик, реализуют известную фразу Фамусова: "Собрать все книги, да и сжечь". И два великолепных инфернальных существа, Репетилов (Евгений Мундум) и Загорецкий (Валерий Кириллов), предстанут распорядителями этих действий.

А это знаменитое рождение "общественного мненья"! Как незаметно, но виртуозно оно случится на балу. В нем задействована вся труппа и студенты театрального института, у кого-то - эпизод, у кого-то - одна фраза. Но заметны все. Начиная от четы Тугоуховских (в исполнении ветеранов Наталии Терентьевой и Владимира Солопова) и заканчивая Хрюминой-бабушкой (Татьяна Исаева). Последняя, что-то бормочущая по-немецки, вдруг повысит голос, вскинет костыль, как автомат, выдав "очередь" уже не только слов.

И уже не стоит удивляться, когда на призыв Чацкого: "Карету мне, карету!" на сцену вырулит черный воронок, и люди в черном, поозиравшись по сторонам, запихнут туда... Фамусова. Да какая разница, кого? Тем более что Чацкий к тому времени не уцелел на сцене - огромный шар-глобус, выкатившийся из недр закулисья, смял, накрыл собой мечтателя-диссидента. Осталось лишь его лицо на экране и голос, читающий стихи Бродского. Стихи - прощание с Россией. И его самого, и Чацкого, и многих-многих других, которые были и, наверное, будут еще...

ТЕАТР

• Там, где мы есть
  "Горе от ума". Российский государственный академический театр драмы имени Федора Волкова
• Это "ваше все"
  Матс Эк на Чеховском фестивале
• Ударим Островским по кризису
  XIV Международный фестиваль в Лобне
• Сын, отвечающий за себя
• В защиту Сергея Степанченко

КНИГИ

• Игра с классикой