Проезжая мимо Чехова, слетела шляпа

"В Москву! В Москву!" Франка Касторфа

Наталия КАМИНСКАЯ
Фото Михаила ГУТЕРМАНА

Сцена из спектакля

Спектаклем "В Москву! В Москву!" берлинского Театра "Фольксбюне" в постановке Франка Касторфа открылся нынешний Чеховский театральный фестиваль, посвященный 150-летию со дня рождения Антона Павловича. Руководитель "Фольксбюне", театральный провокатор с весьма солидным стажем, художник, предельно социально ориентированный и политически непримиримый, Касторф и при встрече с Чеховым остался верен себе. А верность, как водится, - вещь амбивалентная.

Режиссер соединил в спектакле пьесу "Три сестры" с рассказом "Мужики", в название поставив то, что эти произведения объединяет. "В Москву! В Москву!" все время мечтают уехать пассивные, склонные к пустым разговорам сестры Прозоровы, но о ней, Первопрестольной, грезят и простолюдины из чеховского рассказа. С той лишь разницей, что последние там успели побывать и поработать, но в силу свинцовых мерзостей бедняцкой жизни вынуждены были вернуться в деревню, в грязь и дикость. Вообще-то такому нетривиальному повороту режиссерской мысли, свидетельствующему, между прочим, о глубоком знании чеховского творчества, могут позавидовать наши постановщики.

Однако далее начинается история "про рыжую обезьяну". Есть такая детская байка: "Не думай про рыжую обезьяну" - говорят ребенку, чтобы тому не было страшно на ночь глядя. Но чем больше говорят, тем сильнее он про нее думает. Касторф же неизменно думает о политических подоплеках, к какому бы материалу ни обращался. Помнится, его спектакль "Мастер и Маргарита", показанный на Чеховском фестивале в 2003 году, оглушил наших зрителей мощью не только децибелов, но и лобовых социальных аллюзий. А ведь в булгаковском романе последние просматриваются все же куда отчетливее, чем в чеховских пьесах. Но и в нынешнем спектакле мужики, побуянив, вытаскивают наружу красное знамя, лепят что-то про революцию и даже последующую "сталинизацию", да и персонажи "Трех сестер" несут актуальную отсебятину. Впрочем, уроженец Восточного Берлина, типичный левый по убеждениям Франк Касторф, возглавив берлинский театр, и на нем развесил в 90-е годы красные флаги. Под этими флагами он не устает бросать публике в лицо солидные порции социальной горечи и злости, экспрессия его спектаклей всегда бьет через край, театральность у него громка, напориста, впрочем, и чрезвычайно изобретательна. К слову, именно он привел на сцену экранные изображения, крупные актерские планы, и это было эстетическим шоком. А уже потом, стократ растиражированный, этот прием стал буквально театральным местом общего пользования. Одним словом, ныне Франк Касторф - живая легендарная фигура, художник с твердыми убеждениями и незаемным творческим почерком. Так что шляпу перед ним можно снимать, невзирая ни на что. Однако Чехов все же подкузьмил немецкого почти уже классика. У Антона Павловича, помнится, "проезжая мимо станции", эта самая шляпа "слетела". Вот что-то в этом роде по количеству несуразиц и несоразмерностей происходит со спектаклем "В Москву! В Москву!"

Когда на экране возникает крупный план Соленого, который говорит, что похож на Лермонтова, и при этом лицо его безумно, глаза вытаращены, а волосы всклокочены, вдруг посещает догадка: не Соленый ли поставил весь этот спектакль? И то сказать: действие идет более четырех часов, ассоциации и образы громки, навязчивы, то и дело звучат невпопад, ерничество, подковырки и фокусы сыплются через край, и не раз появляется желание от них бежать (ползала после первого акта именно это и делает). Ну чем не Соленый? Печаль же в том, что этот персонаж у Чехова явно бездарен, а автор спектакля "Фольксбюне" явно - наоборот. Ведь замечательные есть вещи! Возьми хоть сам ход с мужиками и барами. "Низы" и "верхи" одинаково мечтают о Москве как об Эльдорадо, но одинаково продолжают жить по-свински, даром что формы жизни немного рознятся. Художник Берт Нойман остроумно организовал пространство: справа высокий помост с дворянами, слева - низ с мужиками, недостроенная изба, а на заднике - глумливые березки. Или вот вам учитель мертвой латыни Кулыгин, который у Касторфа превращен в совершенно экзистенциальное существо, выспренне изъясняющееся исключительно на литературном английском языке. Никто его не понимает и не слушает - ни немцы, находящиеся на сцене, ни русские, сидящие в зале, которым весь текст спектакля подается строкой на экране, но во время кулыгинского английского словоблудия экран безмолвствует. Здорово! Смешно! А барон Тузенбах, без конца, что твой Епиходов, падающий на ровном месте и при этом по-немецки повторяющий, что он совершенно русский и совершенно православный!

Вообще карикатуры, гротеска в спектакле хоть отбавляй. И в сценах, где бесплодно болтают то Вершинин, то Чебутыкин, то сестры, которые вечно устали и вечно недовольны, это работает хорошо. Касторф деромантизирует чеховских героев куда более радикально, чем большинство западных режиссеров, совсем уходит от ахов-вздохов, зонтиков-беседок и прочих нежностей. Однако имеет право, ибо в конце концов подчеркивает то самое комедийное начало, которое имел в виду и сам автор. Но как только начинаются объяснения в любви, содержание входит в убийственное противоречие с формой. До того несимпатичны и не способны ни на какие чувства все, включая сестер Прозоровых, что уж лучше бы эти сцены вовсе опустить. Гораздо убедительнее выглядит в таком раскладе крупный план торопливого, "заячьего" соития Андрея Прозорова с Наташей. Правда, от него слегка подташнивает, но по крайней мере действие не противоречит общей образной системе.

А вот тот факт, что Наташа в спектакле Касторфа вырастает в главную фигуру, заслуживает отдельного внимания. Тут его социальное увеличительное стекло позволяет разглядеть очень важную тенденцию, ибо Наташа здесь не просто хабалка, а воинствующая представительница среднего класса, которая явно подомнет под себя и никчемную аристократию, и спившееся крестьянство. Увы, опять подводит перебор. Ладно, когда она появляется на именинах у Ирины в кокошнике с лентами. Но к финалу она и вовсе требует себе трон, вопит про "русский народ-богоносец", а детишек своих, Бобика с Софочкой, объявляет богоносными наследниками. В общем, тут вам не только мужичье с революцией и последующей сталинизацией, но и великодержавный шовинизм.

Впрочем, впечатление, что режиссер разошелся во всю Ивановскую, что зритель "и ахнуть не успел, как на него медведь насел", посещает нас гораздо раньше. То крестьяне орут: "Руки прочь от Советской России!", то в сцене пожара на экране возникает заставка новостей Российского телевидения. Помнится, в прошлом сезоне нашего Марка Захарова нещадно ругали за то, что Петя Трофимов в его "Вишневом саде" решен как дебил, обуянный революционными идеями, и обвиняли режиссера театра Ленком в вульгарном социологизме. Право, по сравнению с эскападами Касторфа этот Петя - нежная хризантема. Недаром сам Марк Анатольевич, придя на немецкий спектакль, сказал тележурналистам, что рядом с Касторфом он - замшелый ретроград.

А ведь предупреждал Франк Касторф генерального директора Чеховского фестиваля Валерия Шадрина, который предложил ему поучаствовать в программе. Честно предупреждал: "Я люблю Чехова, и я, собственно, хотел уберечь его от моих режиссерских лап". Не послушался Валерий Иванович. Настоял.

ТЕАТР

• Проезжая мимо Чехова, слетела шляпа
  "В Москву! В Москву!" Франка Касторфа
• Сделали это по-быстрому
  "Следящий за женщиной, которая сама себя убивает" ("Дядя Ваня"). Компания Даниэля Веронезе (Аргентина)
• Герой обиженного времени
  "Wonderland-80". Театр п/р Олега Табакова
• СТАНИСЛАВ БЕНЕДИКТОВ: Быть на равных с учениками
• Месяц в деревне
  Открылась IV Международная театральная школа СТД России