Боже, как грустна…

На выставке

Великий русский художник. Певец родных просторов. Всенародно любим, с детства знаком. С учебника “Родная речь”…

Вряд ли думалось, что в год 150-летия со дня рождения Исаак Левитан предстанет таким новым для нас, обнаружит столько неведомых граней. Юбилейный проект Третьяковской галереи вобрал в себя как никогда много: свыше трех сотен экспонатов из 17 музеев, включая два зарубежных – из Иерусалима и Минска. Маэстро показан, как говорится, во всех проявлениях своего таланта, во всех близких ему видах и жанрах искусства: не только живопись – тут беглые рабочие кроки, тончайшие акварели, море великолепных пастелей, на выставках уж совсем редких. На счастье, собрали множество его портретов, среди них – графический юношеский автопортрет. А главное, Левитан дан на всех этапах творчества и на разных стадиях работы над полотнами, из которых важнейшим, забравшим много лет труда, но так и недописанным, осталось “Озеро”. Тяготевший к философии, художник стремился дать в нем обобщенный образ России, даже хотел назвать картину “Русь”, но все же постеснялся столь явной патетики…

Оказалось, он не только пейзажист. Пусть и без претензии на всеохватность, владел разными жанрами – портрет, натюрморт. Правда, обошелся без исторических композиций (вряд ли подошли бы они его строгому вкусу и классически ясному взгляду), зато чувством истории обладал несомненно. Хотя русские ландшафты за столетие изменились мало (там, где бестактно не вмешался человек), ясно: в этих картинах – Русь уходящая, теперь уж навсегда ушедшая. И сам процесс этого ускользания, невидимый глазу, Левитан умудрился заметить и передать с эпической полнотой. Как и почему это произошло, вряд ли ответишь, кроме одного варианта: гений!

Ум, интеллигентность, мягкость, редкое трудолюбие, терпение и последовательность, критический взгляд на мир – таким описали Левитана современники, чьи высказывания содержит увесистый академический каталог. Интересно, что открывает его дягилевская статья “Памяти Левитана”. Удивительно проницательная, напечатана она в 1900 году журналом “Мир искусства”: в этот круг единомышленников стремился Левитан, так и не отпущенный из цепких объятий старых товарищей-передвижников. Спустя столетие вновь подает ему руку харизматический культуртрегер, движитель новаторского искусства, еще недавно царивший в тех же залах на Крымском Валу: зимой тут прошла выставка к 100-летию “Русских сезонов”, позиционированная Третьяковкой как архиважный шаг в ее развитии.

Пожалуй, первая после 1960 года ретроспектива Левитана – не менее знаковое событие для галереи, чей основатель первым купил картину у 19-летнего, еще лишь подававшего надежды живописца (а признавали его талант при жизни немногие, больше находилось критиканов и антисемитов). Ныне Третьяковка хранит великолепную, самую крупную подборку работ пейзажиста, по силе таланта и значению в отечественной культуре сопоставимого с Чеховым или Рахманиновым. Называю лишь их, современников юбиляра, хотя возможны и другие аллюзии. Кажется, устроить юбилейную ретроспективу Левитана – примерно то же самое, что заново издать полное собрание сочинений “солнца нашей поэзии”. В самом деле, кого поставить рядом? Разве нет в этом скромном живописце, избегавшем ложной “красивости”, тяготевшем к мотивам непритязательным, пушкинской универсальности, по словам Достоевского, “всемирной отзывчивости”? С кем сравним из зарубежных коллег – Констеблом, Тернером, Уистлером, Коро? А главное, кто более проникновенно и искренне в зримых образах выразил Россию, чем этот выходец из Литвы, даже в пору известности вынужденный не раз прятаться в сельской глуши из-за выселения евреев из Москвы? И при этом – недосказанность, едва начинавшееся признание и огромный потенциал роста. Реализации его помешала ранняя смерть: ушел еще до сорока, тогда как в наши дни лишь с этого возраста художника считают сложившимся и всерьез рассматривают как претендента на место в музее.

Выставка в ГТГ раскинулась широко и привольно, как Волга матушка-река, часто писанная любимым учеником Саврасова и Поленова. В дизайне экспозиции нет кричащих колеров, бархатных фонов и резких линий, рассекающих пространство по диагонали. Здесь все мягко, сдержанно и плавно. Зал лишен бесчисленных перегородок, делящих его на компартименты, как доводилось видеть на других юбилейных персоналках (а их тут было множество – Шишкин и Айвазовский, Боровиковский и Дейнека). Правда, движения строго по хронологии, как задумывали организаторы, все-таки не получилось: идешь чаще по кругу, сравнивая близкие по сюжету композиции, эскизы и завершенные полотна, то и дело возвращаясь к давно знакомому или, напротив, удивляясь малоизвестному.

Да и нет у художника, при всем его даре декоративиста, чрезмерно крупных картин и столь ярких цветовых пятен, чтоб наповал сражать зрителя. Охватывают его смутная тревога, но при этом гармония и покой, не очень свойственные Левитану-человеку, беспокойному и мятущемуся, не слишком счастливому в жизни, несмотря на прямо-таки роскошный круг общения. Зато в творчестве мастера есть романтизм и даже пафос, однако странного свойства – негромкий, какой-то антипафосный. Тем не менее симфоническое звучание его пейзажей-картин, его панно-панорам заставляет вспомнить Мусоргского, Чайковского, Бородина.

Говоря о чеховской поэтике у Левитана, уместно упомянуть его дружбу с Чеховым – так, в доме писателя, изгнанного из Москвы в Ялту болезнью, живописец счастливо встретил свой последний Новый год… У них с “Левиташей” (прозвище дал Антон Павлович) – общий юбилей, и выставка в ГТГ – как бы аналог чеховского театрального фестиваля – отразила эти звездные моменты судьбы художника и человека. Здесь есть напоминающий о серийных штудиях Клода Моне и в то же время о Куинджи этюд “Сумерки. Стога” (подобный украшает камин в ялтинском доме-музее), и левитановский набросок головы молодого Чехова, и портрет Софьи Кувшинниковой – ученицы и подруги, невольно на два года поссорившей его с Чеховым: их не очень гармоничная пара выведена в рассказе “Попрыгунья”, и Левитан долго не мог простить другу иронических намеков.

К слову, в 1901 году именно Дягилев организовал в Петербурге большую посмертную выставку Левитана, как бы окончательно закрепив его отрыв от передвижнического реализма и бытописательства, уход в иную стилистику и проблематику: поэтически обобщенное видение мира, создание пейзажа-картины, право наделять бесстрастно-молчаливую природу драматургическим содержанием. Отсюда – символизм, экспрессия и лиризм, а в пластических решениях – эволюция от критического реализма и русского импрессионизма (пленэризма) к стилю модерн. Неслучайно Левитан сблизился с Александром Бенуа и его кругом, начал выставляться вместе с мюнхенским “Сецессионом”. Выставка дала уникальный шанс: обзор большого количества работ мастера, который “поворачивал свой стиль” столь же стремительно, как его коллега Валентин Серов, позволяет фантазировать о том, куда пришел бы Левитан, доживи он хотя бы до 1911 года. И уж точно его фигура закрывает XIX столетие, как прочитанную книгу, и легко встраивается в ХХ век.

Хотя, как ни смешно, ученики и последователи маэстро зачастую – эпигоны, многочисленные и в наши дни, в конце концов сумели дискредитировать и русскую пейзажную живопись, и сам пленэризм. Виноваты ли великие художники, если найденные ими образы превратились в архетипы, идеи впитаны с молоком матери, но порою сбивают с толку неглубоко мыслящих коллег, становясь омертвелой схемой?

Фотоснимки в документальном разделе экспозиции не просто дают реальный облик Левитана и его окружения, обстановку его мастерской в доме, принадлежавшем Савве Морозову, но воссоздают атмосферу эпохи, когда живопись была вынуждена отстаивать себя в борьбе с наступавшей на пятки фотографией. Тем более актуальны оказались пейзажи Левитана и его метод: сохраняя верность натуре в целом, он не копировал ее рабски, а наделял чертами, поднимавшими ландшафт конкретной местности до уровня эпического обобщения. Конечно, Левитан не первый изобрел “пейзаж настроения” (в русской живописи он идет от его наставника Саврасова), но именно его творчество стало кульминацией новаторского, рожденного в конце XIX века направления в слегка суховатом искусстве ландшафта. В картинах, пастелях, акварелях Левитана отчетливее всего проявился и стиль модерн, в пейзажный жанр проникавший слабее, чем в портрет или тематическую композицию... Впрочем, посмотрим на выставку в ином ракурсе, позволив себе грех пассеизма.

Говорят, все мы вышли из гоголевской шинели. Но когда наступает осень, мы все “выходим” из Левитана. Он хрестоматиен: в учебниках публиковался всегда. Иллюстрациями жуткого цвета, а все равно – любили. И спрашивали смотрительниц в музейных залах: где тут у вас Левитан? Кто-то ходил в Третьяковку сугубо на него и Куинджи. Сначала – “Ночь на Днепре”: и как это луна светится? А потом бегом – в “Березовую рощу”, это уже Левитан. Как хочется, зимой особенно, этого Куинджи и этого Левитана. Потом мартовская оттепель – опять Левитан: день, улица, лошадка, снег… Наступит лето – и вдруг тревога “У омута”. Ведь и грачей мы помним, а почему так к Левитану тянет? Может, оттого, что всегда тут есть настроение, хотя почти всегда грустное. Будто любование грустью – его стихия.

Нет более русского художника, чем этот еврей, который уплывал на лодке на середину реки, чтоб “еврейчиком” не дразнили, и писал там свои наирусские пейзажи. Неужели именно в этом человеке с библейским обликом сосредоточились таинства русской души? Как тонко, печально, как точно выразил он то, что пытались передать вербально теперь уже классики русской литературы. Левитан – русская душа для ленивых. Можно не читать Лермонтова, Гоголя, Достоевского или Леонида Андреева, легче и проще понять эту душу, постояв перед такими простыми по сюжету холстами, впитывая сумрачный воздух российских пространств, ощущая их неизбывную печаль.

Считают, что иконы – Библия для безграмотных. Тогда Левитан – хрестоматия русской души для безграмотных.

ПАЛИТРА

• Боже, как грустна…
• Гвоздь сезона