Открытая дверь у кирпичной стены

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

Вопрос о существовании в России свободы творческого самовыражения ответа не имеет. Конституционные постулаты официально никто не нарушает. Да и любые проявления творчества, в принципе, запрету не подвергаются. Тем не менее фактически каждая попытка преодолеть границу не названного, но принятого обществом понятия допустимого вызывает все больший резонанс, все больше раскалывает общество на сторонников и противников тех, кто пытается “выйти за флажки”. Даже самые жаркие споры и протесты не приводят к официальным запретам либо таковые довольно быстро дезавуируют, но косвенно пресс давления на все, что не ложится в понятие общепризнанного, ощущают многие. Что, возможно, также является атрибутом свободного общества, часть которого вправе активно не принимать раздражающие его явления. И куда проще ориентироваться в пространстве, где существует четкое обозначение этих самых допустимых рамок. Ситуация эта незаметна до тех пор, пока не случается громких ЧП. Таких, как преступления против правозащитников или журналистов. Избиение Олега Кашина снова обращает нас к неразрешенной проблеме. Если официальная цензура есть, проще ее обходить, не так ли? Сама по себе эта проблема безгранична и многослойна. Мы предлагаем размышления по этому поводу публициста Бориса КАГАРЛИЦКОГО, заместителя главного редактора журнала “Знамя” критика Натальи ИВАНОВОЙ и правозащитника Юрия САМОДУРОВА.

ЮРИЙ САМОДУРОВ: Художник совмещает несовместимое

– Юрий, в последнее время мы все чаще сталкиваемся с попытками ограничить свободу художественного высказывания. Что неизменно вызывает споры: кто-то выступает “за” и “одобряет”, кто-то возмущается. Правда, внятного обсуждения этой темы в обществе пока не получается. Случай с выставкой “Запретное искусство”, когда за реализацию проекта, который должен был инициировать дискуссию о границах дозволенного в искусстве, осудили вас и Андрея Ерофеева, стал самым громким…

– Думаю, что лет семь-восемь назад в России возникла и с тех пор усиливается религиозно-православная по мотивам и политическая по целям цензура, задача которой – воспрепятствовать показу в светских учреждениях культуры произведений современного искусства, где религиозные образы и аллюзии используются отнюдь не для выражения религиозной мысли и религиозного настроения. Причина вольного обращения современного искусства с религиозными символами состоит не в желании авторов произведений оскорбить и унизить религиозные чувства и личное достоинство верующих. Современное искусство часто совмещает в одном художественном пространстве то, что в жизни и в обыденном сознании существует в различных ментальных, культурных, бытовых, символических плоскостях, оно обыгрывает совершенно неожиданным образом любые значимые для людей символы – военные, культурные, религиозные, государственные, сексуальные и т.д., – чтобы сказать то, что нельзя выразить никаким иным способом. Это принципиальная установка и художественный прием современного визуального искусства, это художественный язык, который адекватен сложности современной жизни. Художник берет существующие в определенном контексте, выражающие определенные смыслы символы, помещает их в совершенно другой контекст и тем самым придает им совершенно иной смысл. Применительно к религиозному, художник превращает сакральные символы в профанные. Церковь и верующие такой язык категорически не приемлют и расценивают его как сознательное богохульство. И здесь возникает вопрос добросовестности. Если человек понимает, что это художественный язык, который использует религиозные символы и образы для разговора не о религии, то он его примет. К тому же современное искусство демонстрируется в специализированных музеях, галереях, то есть в особых культурно, социально, административно, юридически маркированных пространствах, где нормы поведения и деятельности являются в такой же степени “экстерриториальными” и специфическими, как, допустим, нормы поведения и деятельности людей в пространстве храма, больницы, армии, университетской аудитории и т.д. Однако многие верующие относятся к церкви и религии так же, как искренние коммунисты относились к своей коммунистической вере: кто обращается с символами их веры по-иному, становится для них настоящим врагом. Сегодня инициаторами обращений в милицию, прокуратуру, суд с требованием привлечь к уголовной ответственности кураторов выставок, руководителей частных галерей являются несколько существующих в Москве общественных организаций и групп: “Народный собор”, “Народная защита”, “Союз православных хоругвеносцев”, которые позиционируют себя в качестве православно-патриотических.

– Конечно, очень хочется, чтобы общество выработало нормы, учитывающие ценности разных групп, а также механизмы контроля над соблюдением баланса интересов. Но ведь у нас нет гражданского общества и нет традиций такого рода деятельности…

– В Советском Союзе людей и страну связывала в одно условное целое идеология социализма и коммунизма. Она рухнула. Пришедшие ей на смену идеологические и политические лозунги, в которые поверили люди – “рыночная экономика, рыночные реформы, демократия, модернизация”, – за двадцать лет, прошедших после отставки Горбачева, оказались настолько дискредитированными неудачным осуществлением, что большинство живущих в России людей сейчас воспринимают эти понятия с не меньшим недоверием и неприязнью, чем слова “социализм и советская власть” в 1980-х годах. Поэтому в современной России на месте, где должна быть артикулированная гражданская идеология, образовался вакуум. Власть выбрала единственно возможную для нее сегодня идеологическую опору, которая хоть как-то может объединить определенную часть людей, считающих себя русскими. Эта опора – православие и веер связанных с ним понятий: православная культура, православное искусство, верность православию, защита православных святынь, противодействие “инославию” и т.д. Часть интеллигенции и некоторое количество пока еще маргинальных, но очень энергичных политических активистов с националистическими убеждениями поддерживают и популяризируют православие не столько как религиозную веру, сколько как основу культурного и национального самоопределения русских. В этом смысле православие его политическими адептами в значительной степени противопоставляется гражданской, светской самоидентификации населения России, предполагающей ценность идеологического и политического плюрализма, правового государства, выборности органов власти, светского характера государства и т.п.

Усилия РПЦ, части интеллигенции и православных активистов по лоббированию и продвижению православия вместо гражданской идеологии власть осторожно, но последовательно поддерживает. “Русский” сегодня в России почти официально стало означать “православный”. Но лоббирование и пропаганда православия и как религии, и как культурной традиции не вместе, а вместо гражданской, светской самоидентификации – путь если не гибельный, то опасный.

– Юрий, а каков был ваш личный опыт столкновения с цензурой в советское время?

– До 1986 года я работал геологом, о цензурных запретах в Советском Союзе в художественной литературе судил только на основании разговоров, самиздата, мемуаров. Литературный самиздат – яркое свидетельство наличия политически и идеологически мотивированной цензуры. Конечно, до меня, обычного зрителя, иногда доходили разговоры о запретах спектаклей в Театре на Таганке. О существовании же работавших в 1960-е – 1980-е годы художников-нонконформистов я практически ничего не знал. В спецхранах библиотек до конца 1980-х было заперто большое количество книг. Например, сборники “Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР” и его мемуары, а также секретные распоряжения Ленина об изъятии церковных ценностей под предлогом борьбы с голодом я прочел впервые, когда они были напечатаны у нас в 1990-м и в 1991 годах.

Но лично для меня и для многих из тех, кого я знал, самой важной была та цензура, которая касалась материалов о политических репрессиях в СССР. Одна из сестер моей бабушки – Ольга Львовна Слиозберг – много лет провела в лагерях на Колыме, а потом в ссылке в Казахстане. Я знал, что ее муж, преподаватель МГУ, был расстрелян. Их дети – мои дядя и тетя – росли с моей бабушкой по отцу. В бельевом шкафу у нас дома я случайно нашел спрятанную мамой папочку с рукописью воспоминаний Ольги Львовны “Путь”, которая перевернула мою жизнь. О политических репрессиях в СССР почти ничего нельзя было прочесть, а поговорить тоже было почти не с кем. Единственная книжка, которую я тогда случайно купил и прочел, – мемуары генерала Горбатова “Годы и войны”, изданные в 1965 году. Одна из глав была посвящена тому, как перед войной он был арестован, прошел через допросы с побоями, никого не оговорил и сам не признал выдуманных обвинений, оказался в Магадане, стал доходягой, но в начале Отечественной войны его взяли из лагеря, подкормили и отправили на фронт, где он очень умело воевал, командуя крупным соединением, и делал все, чтобы сохранить жизни солдат. Личность генерала Горбатова, крестьянского сына, вызвала у меня, школьника, да и сегодня вызывает огромное уважение и восхищение.

В годы перестройки идеологическая политическая цензура вроде бы рухнула. Но промоины в государственной лжи скоро стали зарастать. Уже за несколько лет до конца эпохи Ельцина вновь стал ограничиваться доступ в архивы к документам о политических репрессиях. Сначала допускали исследователей, потом – только родственников, а ведь у миллионов репрессированных никаких родственников не осталось.

Беседу вела

Елена ГАРЕВСКАЯ

НАТАЛЬЯ ИВАНОВА: Цензура стесняет балагура?

Когда выставку “Запретное искусство” осудили, я посчитала этот факт отрицательным. Картины Тер-Оганьяна не пускали на выставку в Лувр. Тоже плохо. Очень плохо. Почему?

Никто внятно не объяснил публике, что “Запретное искусство” изображает. Это ведь не кощунство художника, это кощунство потребителя в гиперболическом, гротескном художественном изображении.

Отношение потребителя к религиозному искусству – и такое его понимание – послужило реальным материалом для создания провокативных художественных оттенков. И Тер-Оганьян рубит отнюдь не настоящие иконы и не их копии, а заполонившую все и вся псевдорелигиозную олеографию. Да, еще есть и второй смысл: напоминание о том, как сам наш народ-богоносец рубил, жег, уничтожал иконы, церковное имущество, храмы… А кто этих фактов не признает и утверждает, что народ натравили иноверцы, – почитайте “Дневник писателя” Достоевского, там есть и о тех, кто иконы расстреливал. В XIX веке. Безо всякой подначки.

Цензура есть вещь опасная и подлая, хотя прикрывается, конечно, словами о нашем с вами благе. Цензура чудовищна, потому что незнающие, тупые, необразованные люди, не понимающие, что такое искусство, насилуют его, лезут в него своими руками. Нужна не цензура и не самоцензура – необходимо чувство ответственности и уместности. Тираж, например. Распространяемость. А то выносится приговор за выставку, а по телеящику прямо идет неприкрытая порнография, и ничего! Есть детские площадки, на которых взрослые дяди пьют водку и разговаривают матом. Вот с чем надо бороться, а не с искусством.

Институт цензуры в стране под кодовым названием “СССР” был чрезвычайно крепок и основателен. Казалось, что цензура – это навсегда, как советская власть. Цензура и была практикой советской власти.

Цензура называлась “Главлит”: в одном этом страшном слове был месседж: это заведение – главное для литературы, главней не бывает. И там, наверху, в Главлите, решались судьбы книг, а значит – писательские судьбы. Кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим – в прямом смысле этих слов тоже.

Цензоров в лицо никто из писателей и редакционных сотрудников не знал. Не видел. Не был удостоен аудиенции.

Допущены к цензорам были только очень ответственные редакционные работники. Вот они и отправляли в цензуру (в Главлит) верстки книг и журналов; вот они и шли туда за указаниями, что снять и кого запретить.

Недавно вышел из печати “Новомирский дневник” Александра Твардовского – он записывал в своих рабочих тетрадях те истязания, которым подвергались тексты. И, разумеется, он сам как главный редактор журнала.

Я помню, как уродовались тексты Виктора Астафьева, Вячеслава Кондратьева военной цензурой. Было такое отдельное учреждение. Следило, якобы, за государственной тайной, охраняло. На самом деле – охраняло даже от количества чекушек водки (!) на фронте – у “военных” писателей.

Моя первая в жизни книга – “Проза Юрия Трифонова” – тоже, разумеется, должна была пройти через предварительную цензуру. Как положено.

Редактор книги в издательстве, Галина Великовская, не имела даже права показать мне цензорские распоряжения. Это было запрещено. А она показала – и я увидела верстку своей книги всю в кровавых подтеках: цензор обозначал неприемлемое красным карандашом.

Но время уже ломалось, шел 1984-й, и за девять месяцев, пока решалась моя судьба, оно, время, подвинулось – пришлось перевести отдельные слова и выражения в эзопов язык второй степени, как я шутила (потому что Трифонов писал эзоповым языком первой степени), и книга все-таки вышла. Ни одной страницей, тем более главой в книге я не пожертвовала. Самое смешное, что у меня там есть целый фрагмент, посвященный негласному договору между писателем и читателем, – и особому мастерству шифровки у писателя, и особому умению дешифровки текста у читателя…

Цензура рухнула накануне, а не вместе с советской властью. Она первая почувствовала – вмешиваться надо поменьше, и начала убирать руки. Так, в “Знамени” удалось в июне 1986-го опубликовать “Ювенильное море” Андрея Платонова. Но тогдашний ответственный секретарь В.В.Катинов потребовал убрать из текста два абзаца – о башнях, построенных из дерьма. Для меня закат цензуры начинается с триумфального возвращения Платонова – последовали “Котлован” в “Новом мире”, потом “Чевенгур” в “Дружбе народов”.

Говорят, что цензорами работали чрезвычайно образованные люди. Не знаю, не знаю. Знаю только, что вред, нанесенный ими культуре, колоссален. Последствия наблюдаю до сих пор. Вернули вроде бы в литературу и того же Платонова, и Добычина, и Пильняка, Хармса, Олейникова, Вагинова, а к действующей литературе они не привились, их вероятное, благотворнейшее влияние было исторически упущено, источники были не просто замутнены, а отравлены соцреализмом.

Итак, оковы пали, запрещенная литература хлынула – и на несколько лет отменила новую. А новая, та вырастала уже без запретов. Нужна ли ей – с ее ненормативностью во всем, включая лексику – опять цензура? Или – самоцензура, то есть поведение в рамках приличий?

В 60-х годах прошлого века было модно, когда интеллигентные девушки в компаниях в кухонных разговорах о высоком вдруг пускали матерком. Потом это как-то повыветрилось. Затем стало очевидно, что коммунистическое руководство не может руководить без мата, а обсценную лексику в стихах не переносит. Такое вот жеманство.

БОРИС КАГАРЛИЦКИЙ: Диктатура вкуса

Кто бы мог подумать, что весьма заурядный календарь с изображением девушек в нижнем белье вызовет в нашем обществе дискуссию настолько острую, что этой теме оказались посвящены уже десятки статей и даже передачи государственного телевидения. Печатной продукции такого сорта выпускается у нас великое множество. Единственное отличие данного календаря от всех прочих состояло в том, что был он посвящен дню рождения Владимира Путина, а позировали для него студентки журфака МГУ.

Вряд ли кто-либо заметил бы проект, будь у него другой адресат. Называть картинки эротическими нет никаких оснований. Такие же точно фото можно найти сотнями в любом каталоге дамского белья, на рекламных стендах или в витринах магазинов.

Поскольку авторы календаря – выпускники и студенты престижного журналистского факультета ведущего университета России, становится понятно, в каком тяжелом кризисе находится наше образование. Руководству журфака стыдиться надо не того, что студентки снимаются в нижнем белье, а того, что целая команда подготовленных здесь молодых профессионалов не смогла сочинить ни одного эффектного слогана.

Показательно, что возмущение общественности вызывает не содержание календаря, а его адрес. Мол, как не стыдно такую продукцию связывать с именем Путина. Мало кого волнует торжество пошлости и дурного вкуса, показателем которого является данная продукция.

А между тем именно об этом и стоило бы поговорить. В современной России невозможна “пощечина общественному вкусу”, ибо никакого общественного вкуса у нас нет. Нет ни эстетических, ни этических норм, которые объединяли бы общество или хотя бы признавались таковыми номинально.

История с календарем показала, что и с корпоративной этикой дела обстоят самым печальным образом. В большинстве западноевропейских стран существует достаточно четкая граница того, что считается допустимым для профессиональных журналистов и вообще для публичных фигур. Граница эта подвижна, она с течением времени размывается: в прежние времена неприличным для известного человека было бы появиться на публике без галстука или выйти на улицу без шляпы, а для газеты – опубликовать подобного рода фотографию. И все же граница между серьезной и “желтой” прессой совершенно реальна, точно так же, как и различие между собственно искусством и “массовой культурой”, художественным творчеством и порнографией, высокой кухней и фаст-фудом. Общество позволяет существовать и тому, и другому, но оно осознает различие. Границу можно нарушать, ее можно осознанно передвигать, можно бросать вызов нормам и приличиям. Но все это совершается осознанно и осмысленно. У нас этой границы нет, и о различиях никто не задумывается.

Здесь мы сталкиваемся с удивительной особенностью постсоветской культуры, которая до известной степени воспроизводится и в других странах Восточной Европы, проведших с нами некоторое время “в одном лагере”. В советское время заботу об общественных приличиях и соблюдении этических норм взяло на себя государство, освободив общество от необходимости эти нормы поддерживать и осмысливать. Разумеется, цензура и контроль над публичным поведением людей отнюдь не были изобретением советского государства.

Различные формы, например, театральной цезуры существовали в XVIII и XIX веках в гордящейся своей свободой либеральной Британии. Не кто иной, как великий Генри Филдинг, жаловался на проблемы с цензорами, а лондонская публика той эпохи, недовольная вводимыми запретами, прославилась несколькими “театральными бунтами”, для подавления которых приходилось вызывать войска.

Даже в ХХ веке всевозможные ограничения оставались в силе, и подорваны они были лишь студенческими бунтами 1968-го – 1969 годов, резко изменившими понятия об общественных нормах и приличиях.

Но дело в том, что государственная цензура в западноевропейских обществах действовала не сама по себе, а в тесном взаимодействии с буржуазным общественным мнением, а также с профессиональными корпорациями, как формальными, так и неформальными. Иными словами, запрещали то, что само гражданское общество считало нужным запретить, а когда общество возражало и настроено было на смягчение запретов, то и контроль постепенно смягчался. Власть в репрессивных действиях опиралась на самоорганизацию гражданского общества.

Советская система, напротив, полностью сняла с граждан заботу о поддержании общественных приличий и моральных норм, превратив даже супружескую измену в тему для обсуждения на профсоюзных и партийных собраниях. Неудивительно, что позднее, когда система рухнула, а государственные органы отстранились от решения подобных вопросов, общество, предоставленное самому себе и лишенное минимальных навыков самоорганизации, оказалось не способно не только соблюдать нормы публичной или профессиональной этики, но хотя бы выработать какие-то устойчивые представления о них. Параллельно с деградацией публичной этики происходило и разложение общественного вкуса, который раньше опирался на четкую систему критериев, восходящих к классической русской литературе, но жестко и бескомпромиссно поддерживавшихся все той же советской системой – через официальную культурную политику, образование, пропаганду.

Чем меньше в обществе устоявшихся и внятных представлений о том, что “хорошо”, а что “плохо”, что допустимо, а что нет в публичном пространстве, тем чаще звучат призывы к введению цензуры. Нам плохо на воле, верните нас в клетку!

Эта ностальгия по государственному контролю более чем понятна. Если мы не справляемся с культурной работой сами, надо поручить ее кому-то другому. И проблема здесь, как ни парадоксально, не в самом призыве к введению цензуры, даже не в “бегстве от свободы”, а в том, что на самом деле и бежать-то некуда.

Парадокс в том, что общество, не имеющее четких представлений о нормах или нравственных ориентирах, не сможет и ввести сколько-нибудь эффективную систему моральной цензуры, даже если для этого будет задействована целая армия чиновников. Несколько месяцев назад, когда возник конфликт по поводу попыток государственных структур запретить несколько книг в странном диапазоне от Гитлера до Хаббарда, интеллектуалы дружно поднялись на борьбу с этими поползновениями, повторяя знаменитый лозунг французских студентов “Запрещать запрещается!” Если современные западные демократии предпочитают запреты неформальные и косвенные прямой и грубой цензуре, то отсюда не следует, будто эти запреты менее действенны. Репрессивная терпимость может оказаться куда эффективнее прямых репрессий.

Но именно здесь и проблема. В условиях, когда не существует даже подобия публичного консенсуса, когда даже правящий класс не способен выработать собственную этику, а наспех сформировавшаяся буржуазия не имеет и понятия о буржуазной морали, любая система официальных запретов обернется субъективным произволом небольшой группы, которая станет навязывать обществу свои субъективные представления о “нравственности” и “вкусе”.

Но если сейчас нам начнут навязывать новые общеобязательные правила, то делать это станут не самые передовые и просвещенные люди, а, наоборот, представители самых отсталых, ретроградных и мракобесных сил общества.

Возвращаясь к “путинскому” календарю, приходится констатировать, что если это и шутка, то далеко не безобидная. Подобная “свобода” создает предпосылки для формирования в обществе потребности в диктатуре, а либерализация нравов грозит обернуться новым закручиванием гаек под всенародные аплодисменты. И речь тут идет, увы, не только о проблемах культуры.

Именно поэтому борьба с “торжествующей пошлостью” превращается у нас сегодня в важное дело, прямо-таки в гражданский долг всякого, кто озабочен сложившимся в стране положением. Если мы не хотим установления цензуры, единственный способ избежать этого – выработать систему моральных норм, критериев и, увы, запретов снизу, принуждая их соблюдать силой общественного мнения.

Да, кстати, а есть ли у нас общественное мнение? Тоже очень интересный вопрос.

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

• Открытая дверь у кирпичной стены

ДИСКУССИЯ

• Россию ставят на консервацию?