БОРИС ЕВСЕЕВ: Консерватизм в искусстве прикрывает творческую немощь

ПЕРСОНА

Беседу вела Анна ГРИБОЕДОВА
Фото автора

Б.Евсеев

Борис ЕВСЕЕВ – известный прозаик и эссеист, профессиональный музыкант. За выступления в защиту свободы слова в СССР был лишен возможности публиковаться. С 1991 года печатается в ведущих литературных журналах. Автор книг “Баран”, “Отреченные гимны”, “Власть собачья”, “Русские композиторы”, “Узкая лента жизни”, “Романчик”, “Площадь Революции”,  “Чайковский”, “Живорез”, “Лавка нищих”. Евсеев – лауреат многих литературных премий. Последняя его книга “Евстигней”, имеющая жанровое определение “роман-версия”, вошла в короткий список престижной литературной премии “Большая книга”. Наша беседа главным образом посвящена именно этому произведению.

– Борис Тимофеевич, когда вы задумали написать роман о композиторе Фомине?

– Сама идея возникла еще в конце 1970-х. Тогда я услышал в записи одну из опер Фомина – “Ямщики на подставе”. А о самом Фомине узнал в 1971 году в Институте Гнесиных, где учился по классу скрипки. В Гнесинке нам настоятельно рекомендовали слушать русскую музыку XVIII века: Бортнянского, Березовского, Матинского, Пашкевича, Фомина. Фомина я отметил сразу. Он отличался удивительной выстроенностью европейских музыкальных форм и чудесным русским мелодизмом, впервые проникшим в “высокую” музыку тех времен из народных песен. Но задумка – еще не замысел! Замысел долгие годы смутно ворочался во мне. И главное, было непонятно, во что именно замыслы о Фомине могут вылиться: в рассказ, в повесть? И вдруг Фомин “самочинно” выступил на сцену. В 2005 году я писал небольшой роман “Площадь Революции”. В нем, по сюжету, молодой либреттистке требовался композитор XVIII века. Кто? Без раздумий – Фомин! Музыкальный пласт в “Площади Революции” стал набирать все большую силу, и вскоре стало ясно: нужно писать о Фомине отдельную вещь – роман или поэму в прозе. Роман я закончил. Но самое удивительное случилось дальше! Впервые в жизни мне захотелось написать о музыке диссертацию или научную статью. У нас в литцехе как бывает? Копает себе исследователь и копает, уже и глаза на лоб лезут, и материал девать некуда. Ну с горя все “накопанное” он в роман и вставит. В случае с Фоминым все наоборот: именно метод художественного проникновения толкнул к научным поискам.

– Уже общим местом стало мнение: люди устали от вымысла, поэтому сегодня так популярна литература non-fiction. В основу вашего романа легли документы, на презентации книги вы подчеркнули, что доля вымысла в “Евстигнее” минимальна. Это дань моде или желание сменить жанр?

– Не только люди устали от вымысла, но и вымысел устал от людей. Ведь настоящий вымысел – это субстанция! Это одно из полей “коллективного бессознательного”, и это вполне материальная повествовательная среда, существующая в самой природе, а не только в человеке. Качественный вымысел совпадает с ритмами Вселенной, с “музыкой сфер”. Но появилось много дурных, ни на чем не основанных вымыслов, много пустого, маниакально-депрессивного фантазирования. От этого действительно устаешь. В “Евстигнее” беспочвенного вымысла нет. Сам жанр – “роман-версия” – продиктован тем, что не сохранилось достаточного количества документов, связанных с Фоминым. Но есть его музыка. И эта музыка говорит: Фомин очень многое угадал в нашей жизни. Скажу больше. Русскую идею часто искали в философии, литературе, геополитике. Иногда придавая этим поискам злобновато-агрессивный оттенок. Но мирно-прекрасную русскую идею можно услышать и через музыку! У Фомина такая растворенная в звуках “идея” присутствует. Эту идею, сообщаемую нам неповторимым мелодизмом русских песен, можно раскодировать так: сила и красота вольности, приоритет семьи над государством, сострадание к нищим, милость к падшим.

Кстати, уже в итальянских письмах Фомина чувствуется вольнолюбивый дух. Вольнолюбие привело к конфликту. Конфликт Фомина с Екатериной – конфликт высочайшего профессионала и дилетанта в искусстве. Екатерине хотелось искусство управления заменить на управление искусством! Она пыталась предписывать искусству жанры, стили…

– Возможно ли, на ваш взгляд, создать выдающееся произведение, проявляя при этом конформизм? И разве “Реквием” Моцарта, которого СМИ прозвали “молочным братом” Фомина, не яркий пример такого союза?

– Конформизм в искусстве противен, как сопля на рукаве. А Моцарт писал не по заказу власти, а по заказу “черного человека”! Кроме того: иногда заказ обнаруживает в художнике те качества, о которых он начисто позабыл. Почему Моцарту так удался “Реквием”? Он давно терзал его изнутри. Иногда заказ – это сама судьба. Художнику надо ждать не госзаказа, а “заказа судьбы”! Наша власть часто пыталась заменить собой судьбу. И вручала заказ в ненадежные руки. Но ведь любая власть больше любит подхалюзников, чем пророков. Ей не нужны люди, видящие дальше ее.

– А лично для вас заказ приемлем?

– Я никогда не писал на заказ. Даже в самые нищие и безысходные советские годы отказывался. В последний раз отказался год назад. Деньги сулили громадные. Мне, нищему, не имеющему ни дачи, ни машины, ни долларовых счетов, они бы, ох как сгодились. Но… “Душа ценней казны”, – говорил мой дед. А совесть – функция защиты нашего вида от исчезновения – еще дороже.

– Как вы работали с документами? Сталкивались ли вы с какими-либо сложностями или препятствиями?

– Внешних сложностей при работе я не испытывал. Просто документов сохранилось очень мало – это письма Фомина, документы из Петербургской академии художеств. Некоторые из них скупо публиковались, некоторые я разыскал сам. Однако обилие документов не всегда помогает. Тынянов говорил: “Я начинаю там, где кончается документ”. А я добавлю: документальное рабство убивает художника! Документы нередко лгут. А документы, ловко скомпонованные, иногда напрочь искажают действительность. Подлинная история – это история людей, а не событий и документов.

– Достоверных источников, которые подтверждали бы любовь Фомина к первой русской арфистке Глафире Алымовой, насколько я знаю, нет. Это ваша версия?

– И Фомин, и Алымова занимались у одних и тех же педагогов. Фомин ходил в Смольный институт учиться играть на клавикордах именно тогда, когда там училась Алымова. Исходя из косвенных данных – а я несколько раз прочитал полные, а не сокращенные записки Алымовой, – я сделал вывод: как и у Фомина, у нее была утаенная любовь. Алымова была дамой скрытной, и до сих пор неизвестно, имела она “отношения” с Павлом I или нет. Некоторые считают, что все же имела. Я не хотел никакой “клубнички” в романе, но то, что два первоклассных музыканта – Алымова и Фомин, обречены были на сжатом питерском пространстве “зацепиться” друг за друга, совершенно ясно. Ведь музыкальные связи почти всегда ведут к связям любовным! Кстати, в самых интимных местах “Орфея” у Фомина звучит подражание арфе: скрипичное пиццикато. Но нужно понять и другое: ни о каких явных отношениях в данном случае и речи быть не могло! Она – полковничья дочь, он – пушкарский сын. Тогда такая пропасть была абсолютно непреодолимой… Музыка Фомина кричала об утаенной любви, поиски предмета страсти бедного музыканта все сужались, и, наконец, бесповоротно привели меня к Алымушке: бессердечной, расчетливой, прекрасной...

– А пересечение судеб Моцарта и Фомина, которое вы описали в романе, имеет подлинную основу?

– Здесь догадки были не нужны. Моцарт, как и Фомин, учился в Болонье, у падре Мартини. (Последний, кстати сказать, был Моцартом весьма недоволен.) Фомин приехал в Италию за два года до смерти Мартини. И после трех лет учебы (уже после смерти падре), сдав сложнейший экзамен – пятиголосную фугу на тему хорала “Петр и Павел”, стал, как и Моцарт, академиком Болонской филармонической академии.

Хочу, однако, заметить: я искал основу для текста не только в фактах, но и в самой музыке. Критики уже назвали мой роман “музыкальным”. И это верно в том смысле, что он написан методом плотного погружения в музыку. Я переиграл на фортепиано и переслушал очень многое из того, что написал Фомин. Исходя из музыки, вывел: драма Фомина в том, что он был “несвоевременным” человеком, опередил эпоху. Судьба Фомина была загублена, но русская музыка оказалась в выигрыше. Не будь Фомина – ни Чайковского, ни Римского-Корсакова, ни Мусоргского просто быть не могло. Они все его знали и великолепно использовали тот русско-европейский песенный и симфонический путь, который проторил Фомин. Искусство потребовало от Евстигнея Фомина пожертвовать судьбой и жизнью – и он эту жертву принес.

– Почему же тогда Евстигнея Фомина забыли?

– Наверное, потому что хотели забыть. Кому он в те времена был нужен: бесправный, несговорчивый, неродовитый? Никто не позаботился составить хотя бы краткую его биографию, чванливой знати и завистливой черни не было дела до его опер. Двухвековая инерция забвения сохраняется и сейчас. Да, “рукописи не горят”, но люди-то гибнут, эти самые рукописи не окончив! Путь Фомина я – в разумных пределах – сопоставляю с путем Павла I. Павла Петровича тоже осмеяли и забыли, сделали из него историческую карикатуру. Павел был и остается излюбленным (и дозволенным!) объектом исторической клеветы. “Не пес ли тут лежит, что так воняет стервой?/ Нет, это Павел Первый!” Клеветали и на Фомина: “ссужатель имени, пишет оперы за других”. Завистники не могли простить Фомину – первому музыкальному профессионалу России – резкого и беспощадного обнаружения их собственной неумелости. Их раздражала музыкальная смелость Фомина. А когда он переделал либретто Екатерины “Василий Боеслаевич”, то не столько оскорбил авторское самолюбие монархини, сколько напугал ее. Екатерина услышала острый ритм и тяжкий гул русской истории, услышала – отнюдь не большевиками придуманную! – дальнюю грозную поступь народа.

– Отличительной особенностью ваших произведений является эксперимент с языком, вот и в “Евстигнее” используется стилизация языка XVIII века. Для чего вы используете этот прием?

– В “Евстигнее” не стилизация, а реконструкция! Попытка через язык XVIII века проникнуть в сознание того времени. Например, я вынул некоторые выражения из писем Державина и бережно поместил их в роман. Павел I говорит у меня в романе так, как он говорил на самом деле. Просто разговоры и мысли Павла отличны от того, что мы привыкли себе представлять, и это кажется нам странноватым. Изучая клавиры и партитуры Фомина, я старался представить, что думал тот или иной герой его оперы, что могло с ним происходить. Я “распространял” текст оперы на жизнь, и жизнь приобретала черты подлинности не только благодаря фактам истории, но и через факты языка, факты музыкального текста.

– Как вы думаете, способен ли ваш роман повлиять на современную культуру?

– Месяц назад на телеканале “Культура” в программе “Главная роль” я рассказал о Фомине, о его роли в русской музыке. Через двадцать минут раздался звонок из Питера. Спрашивали, какую из опер Фомина я бы порекомендовал поставить. Только что о намерении способствовать постановке оперы Фомина “Американцы” сообщили из Фонда “Русское исполнительское искусство”. Влиять на наше общество надо, и вот в каком отношении: в истории русского искусства назначенцы и ставленники, партийные деятели и чиновники до сих пор занимают несвойственные им места. Этому нужно противостоять. Историю русской литературы и музыки последних двух с половиной веков надо если не переписать, то хотя бы переосмыслить!

– Известно, что “талантам надо помогать, бездарности пробьются сами”. Есть сейчас талантливые писатели, которым (как в свое время Фомину) надо помогать?

– В 2010 году я был председателем жюри Всероссийской книжной премии “Чеховский дар” и могу сказать: талантливые молодые писатели есть! Например, Дмитрий Новиков из Петрозаводска, Игорь Фролов из Уфы. Или Александр Киров: ему 30 лет, а он написал уже превосходную книгу “Митина ноша”, за которую и получил Чеховскую премию. Киров – из Каргополя, где народу-то всего 12 тысяч, но он очень многое увидел в своей глубинке. А ведь в нашей глубинке человеку искусства легче пропасть, чем выжить! Разрыв между столицами и провинцией у нас недопустимо велик. Это опасно. Гибельные для империй завихрения всегда рождались на краях, а затем ураганом накрывали центр. Но есть и другие “премиальные” примеры. В некоторых литпремиях одним авторам заранее стелют ковровые дорожки, а другим без конца вставляют палки в колеса. Кто вставляет? Окололитературные чиновники, кланы, партии. Они создают и финансируют премии, объявляемые “национальными” и “международными” только для своих! В сегодняшней фамусовской Москве, знаменитое: “Ну как не порадеть родному человечку?” – давно не вопрос, а руководство к действию. Такое “руководство” напрочь искажает суть российского искусства, вводит своеобразную “премиальную цензуру”. Ведь литературного процесса у нас сегодня нет. Зато есть “маяки процесса” – премии. Вот их-то литературным заморышам, которых чинуши бережно пересаживают из газеты в газету, из одного состава жюри в другой, эти премии, пачками денег, сейчас по карманам и рассовывают!

– Что, по-вашему, нужно предпринять, чтобы предотвратить интеллектуальную и нравственную деградацию общества?

– Моральный и интеллектуальный кризис налицо. Но в любом кризисе заложено и развитие. В повсеместном развитии культуры – спасение общества! Спасение от деградации, от застоя, от “комсомольской попсы”, от охотнорядской пошлости. Кстати, о смерти культуры мечтал еще Троцкий: “Культура умирает. Сытый человек не требует культуры”. Но Троцкий, видимо, не знал вопроса, заданного Достоевским: “Вот я наелся, что теперь?” Есть сложности и во взаимоотношениях культуры и религии. На мой взгляд, это две разные дороги, ведущие людей к одному – к полноте духовной жизни. Сегодня слышатся голоса: культуре надо вернуться в религию. Это неверная постановка вопроса. Клерикализация жизни и попытки “клерикализировать” культуру – вредны и не достигнут цели. Бог создал человека по своему образу и подобию. Значит, человек в первую очередь – творец! Именно творчество – первейшая задача человека на земле. Нашему обществу именно сейчас не худо бы вспомнить слова Павла Флоренского: “Культура есть борьба с мировым уравниванием – смертью!”

– Усиление консервативных тенденций в сегодняшней общественно-политической жизни России на пользу обществу и литературе?

– Консерватизм в частной жизни – необходим. Консерватизм в политике – возможен. Консерватизм в литературе, в искусстве чаще всего прикрывает собой творческую немощь! Без экспериментов и поисков до глубин бессознательного – а без него нет искусства – не докопаться. Нельзя только путать вспышки охранительного консерватизма и творческое стремление художника к молодой, глубокой архаике! При всем том человек, обслуживающий консервативные тенденции общества, вполне может быть и творцом. Константин Случевский был гофмейстером, служил по министерству внутренних дел, Иннокентий Анненский – окружным инспектором. Оба писали потрясающие стихи. Здоровое чувство консерватизма в обыденной жизни не мешает. Однако искусство – это другая жизнь! И исходить в нем из консервации творческих идей – значит загубить все на корню.

ПЕРСОНА

• БОРИС ЕВСЕЕВ: Консерватизм в искусстве прикрывает творческую немощь

ПРЕМИЯ

• У “Большой книги” не женское лицо

ФЕСТИВАЛЬ

• Город как литература