ЭДУАРД КОЧЕРГИН: "Я - раб собственного искусства"

Беседу вел Дмитрий БУР
Санкт-Петербург
Фото ИТАР-ТАСС

Э.Кочергин

Выдающийся российский сценограф Эдуард КОЧЕРГИН давно именует себя "цеховым дядькой". И это соответствует действительности. Он - народный художник России, действительный член Академии художеств, профессор Института искусств им. Репина, главный художник БДТ им.Товстоногова, лауреат Государственных и международных премий - давно и по праву является главой петербургского цеха театральных художников. Вряд ли стоит напоминать, что Кочергин работал с Г.Товстоноговым, К.Гинкасом, Е.Шифферсом, Р.Агамирзяном, Л.Додиным и десятками других режиссеров. Вряд ли стоит перечислять многих его учеников, в свою очередь, ставших крупными художниками театра. О Кочергине написаны исследования, книги, его именем даже названы некоторые материалы (скажете - "кочергинская дерюжка", и все сразу поймут, о чем речь). Но многие годы Кочергин славился еще и как замечательный рассказчик. В последнее десятилетие устные рассказы Эдуарда Кочергина стали ложиться на бумагу, став сборником прозы - "Ангелова кукла". Ее выпустило в свет издательство И.Лимбаха в Петербурге, и почти сразу новорожденная книга была награждена Царскосельской премией.

    

- Эдуард Степанович, вы знаменитый театральный художник, почему же вдруг вы занялись другим видом творчества - писательством? Почему возникла такая потребность, к тому же в такой форме? Обычно люди с богатым творческим прошлым пишут мемуары, а ваша книга состоит из рассказов, причем далеко не всегда рассказ ведется от первого лица, это истории, сюжеты, картины.

- Это всегда трудно сказать сразу. Я довольно давно и много рассказывал в разных компаниях истории из жизни (когда стало возможным рассказывать). На посиделках, застольях... На это обратила внимание Марина Дмитревская, предложила эти истории записать. Мне это советовали и раньше, художник Сергей Бархин, услышав историю про Капитана, велел срочно записать ее, даже сделал рисунок к этому рассказу. Советовали многие, но только Дмитревская довела дело до конца: стала записывать это на пленку и печатать в "Петербургском театральном журнале". От нее я услышал о верстальщиках, сказавших, что во всем журнале они с наибольшим интересом прочли два моих рассказа, самые первые, которые она записала с моих слов. Потом еще два... Потом я попал в больницу, мне было тоскливо, и я записал сам две истории и понял, что писать необходимо самому. Судя по редакторам журналов и издательств, через руки которых проходили мои рассказы, не все знают язык, который знаю я, - жаргон, "местные" слова, не все уже помнят материальную культуру того времени - некоторые вещи пропали в истории, а подробности всегда важны. Потом, записывая сам за собой, я понял, что это достаточно серьезное занятие. И вот уже несколько лет я пишу.

    

- А ваша основная профессия как-то повлияла на рассказы?

- Многие говорят, что в рассказах четко выписан зрительный ряд. Все-таки у художника - "память-глаз". И я ловлю себя на том, что очень многое помню именно глазами. В силу своей судьбы мне довелось пройти через большой, вполне определенный слой "опущенных" людей. Это были послевоенные люди 40 - 50-х, Совдепия такая. Шла крутая политика по разрушению корневых человеческих связей. Мало кто, даже из моего поколения, знает что-либо про своих прадедов. Многие про них пытались забыть, были анкеты, где твоя бабушка могла оказаться купчихой или, того хуже, дворянкой и сильно помешать твоей биографии. Прошлое стирали, это была целая политика - чтобы люди забыли, кто они такие, откуда произошли. Ну, конечно, после этих катаклизмов - репрессий, войн - произошел мощный микст, перепуталось все. Все это влияло на психологию людей. Знаменитое пьянство 40 - 50-х связано с этим явлением. Пили не только инвалиды, контуженные и "обрубки", пили люди разных слоев, потому что был испуг, который искусственно нагнетался. Все уходили в запои. Вы посмотрите: Михаил Светлов - пьяница, Зощенко тоже по этой части был молодцом, Фадеев, художники - Дмитриев ушел сорока восьми лет, Вильямс - сорока пяти, можно привести немало примеров. Это был испуг, потому что было подавлено даже воспоминание о свободе. Подавленная энергия должна была куда-то выходить. Она и выходила в пьянство. Это все не просто так.

    

- У вас в рассказе "Капитан" идет речь об инвалидах и бывших военных - завсегдатаях пивнух Васильевского острова. Неужели для них действительно дни войны были светлыми днями?

- Конечно, на войне у них была свобода, они воевали за идею. У них была цель - победа, выгнать врага с Родины. Они были нужны, а когда вернулись, оказались никому не нужны, причем, если они достигли чего-то на войне, в миру же снова вынуждены были вернуться в свое изначальное положение.

    

- Эдуард Степанович, несмотря на весь трагизм происходящего, в ваших рассказах все равно возникает ощущение, что эти герои не унывали, а наоборот, все-таки пытались приспособиться к среде. "Тачка" Вася Петроградский целый хор создал...

- Конечно, им же надо было все равно жить каким-то образом. Были "опущены" все. Кто жил в квартире и кто жил под лестницей - все были практически в одинаковом положении. Чуть удобнее жила номенклатура, но и она находилась под дамокловым мечом - посадить, расстрелять. Перед великим кормчим все были едины. Посадить могли вообще кого угодно и за что угодно. Если вы читали списки всех посаженных в "Вечернем Ленинграде" - там крестьяне, колхозники, работяги, слесари, токари, пекари, инженеры, ученые - "посажены-расстреляны" были все. Я сейчас пишу рассказ про "обрубка" фотографа с Васильевского острова, который стал жертвой квартирной стукачки. Стукачи поощрялись государством, у них были даже свои поликлиники и больницы. Это действительно было похоже на систему. Такой системы не было нигде, ни в одной стране, кроме, может быть, средневековой Японии. Все были подследственными - это была сталинская установка... Для вас это сейчас ужас. А для меня это было вполне нормальным, каждодневным. Обыкновенным.

    

- Человека сажали. А он себя виноватым-то чувствовал?

- Какая разница? Без разницы. У меня мать не чувствовала себя виноватой, но свое отбыла. Причем, когда ей предложили подписаться под своими "преступлениями", она отказалась, потому что была верующей. Если бы она подписалась под всем, в чем ее обвинили, ее расстреляли бы. По ложному обвинению. А многие подписывали, надеясь, что это их спасет. А их расстреливали. Это называлось "десять лет без права переписки". Все, человек исчезал.

    

- Но у вас в рассказах все равно описана удивительная история. Разлученные на огромное расстояние и долгое время, мать с сыном вдруг каким-то образом нашли друг друга. Из-под Омска вы долго добирались в Питер. Это единичный случай?

- Нет, не единичный, моя история нормальная, обыкновенная. Это история Государства Российского. Раньше таких бродяжек, которых мы видим на улицах, забирали в детприемники. Детприемников было до фига. В них попадали дети репрессированных. Дети, выдавленные войной. Мать бежала вместе с детьми. Ее убивают, а дети болтаются или идут по рукам и опять-таки становятся бродяжками. Эта история и сейчас продолжается - посмотрите на улицу. Тоже все ломается. Опять перелом в государстве. Строили коммунизм силовым путем, а сейчас вдруг строим второй русский капитализм, и тоже силовым путем. Естественно, происходит поворот мозгов, сбой понятий, многие не соображают, что происходит. Я студентам говорю: "Вы закончите, окажетесь на улице, где все изменилось, вы не получите работу, потому что в Совдепии вас бы еще куда-то пристроили, направили на работу. А сейчас - свобода, вакуум, пустота. Если вы не овладеете профессией - вы никому не нужны". На улице звероподобный капитализм, перемешанный с плохими сторонами коммунизма. Это ж черт знает что и сбоку бантик! Сейчас вопросы другие, но похожие.

    

- Эдуард Степанович, а почему подзаголовок вашей книги - "Рассказы рисовального человека"? Именно не художника, а "рисовального человека". Откуда это пошло?

- Художник - это общее понятие. Художником может быть и писатель, и актер, кто угодно. А "рисовальный" - более конкретное. Нет же такого слова - "рисовальный". Это я придумал. Есть, например, "музыкальный", так почему нет "рисовального"? "Рисующего" - нехорошо звучит. "Зарисовки" - тоже. В слове "рисовальный" есть доля иронии, потому что не знаю, получилось или нет, но я старался, несмотря на то, что пишу про "такое-рассякое" время, относиться к нему нормально. Это оно сейчас таким мрачным кажется, а тогда для меня все было обыкновенным, я в той жизни жил и выжил. Но старался сохранить юмор, потому что это жизнь. А в жизни смешное и грустное перемешано, может в этом и есть ключ нашей житухи, может только ирония и спасает. Она спасла и меня, и многих-многих людей. Если бы я буквально написал про то, что происходило в женских лагерях, о которых мне рассказывала мать, это нельзя было бы читать и писать нельзя. Об этом можно рассказывать только отстранившись, с изрядной долей юмора.

    

- Да-да. В "Капитане" описаны похороны, а на них при отпевании Мыторка Коломенская, отпевавшая тело, попутно выпила две бутылки кагора...

- Так и было. И не только в "Капитане". Без юмора и отстранения это было бы неинтересно и невозможно читать. А пораспугать людей есть много других способов.

    

- Вы известны всему миру прежде всего как художник БДТ, художник, проработавший в театре много лет и с разными-разными людьми. Однако в книжке о театральной профессии ведется речь только там, где она - лишь повод рассказать о каком-то случае из не театральной жизни. Например, закупка реквизита для театра, во время которой вы встретились с такими-то людьми... Это совсем другая история или в театре просто ничего не происходило?

- Почему не происходило? Не знаю, если хватит сил, времени, средств (потому что за это же не платят, мне повезло, что книгу издательство напечатало за свои деньги). Я продолжу дальше про это и про то. Хочу деревенские истории записать - хорошо знаю деревню, ее материальную культуру. Я был свидетелем случаев, которые соединяли совдеповскую жизнь, православие и язычество одновременно. Черти что... Это целый цикл парадоксов, потому что деревенская жизнь настолько разнится с городской! Я просто обязан записать все это.

    

- А откуда возникло такое разделение на подчасти? Все рассказы поделены на пять групп, и в каждой автор - как бы другой человек. В первой части - это сын репрессированных родителей, пробирающийся в Петербург, вторая - хулиганские рассказы ученика СХШ, в третьей вообще как бы нет автора, там только свидетель происходящего. В четвертой - художник, встречающий на своем пути очень интересных людей, в пятой - странник по бескрайней России. И ощущение, что эти рассказы написаны разными людьми.

- Я не писал мемуары, это не про меня, а про нас, наше время, про поколение, которое пережило такую житуху. Надо было уйти от себя. Это не так просто. Я о матери писать раньше не мог, "Площадь Урицкого" - где описывается встреча с матерью - слишком сильный эмоциональный момент. Я смог написать об этом только отстранившись. И вообще это полезно - научиться отстраняться.

    

- Многие рассказы сейчас производят шоковое впечатление. Например, в "Поцелуе" очень натуралистично описан солдат-"обрубок". Его описание просто ужасает! Для вас тогда это тоже был шок?

- Когда у него слеза оборвалась - это был шок. Наверное. Сильная зрительная память. Я же совсем пацаном был тогда.

    

- А "Ангелова кукла"? Там вы пишете про малолетних "промокашек" - проституток...

- Если б это все серьезно писать - была бы психопатия, физиология какая-то, это были бы рассказы психопата, стукнутого человека. Вообще, для того, чтобы всю эту жизнь увидеть и не свихнуться, нужна крепкая голова. Но так уж нас с братом поделила жизнь - он с ума сошел, не выдержал, был старше меня и участвовал в этой жизни. А я мелким был, схитрил к тому же - прикинулся немым, чтобы спастись. Наверное, юмор изначально во мне был какой-то, это и помогло. Юмор спасает. А как еще про этих "промокашек" писать? Они ж совсем девчонки были. Ведь в том, что у них свои суеверия есть и они куклу пытаются как дурного идола сжечь, есть свой стеб. Это и трагично, и смешно.

    

- У вас столько судеб в книжке, все разные. Вы прошли через огромное количество судеб, столько всего испытали, столько всего видели. Что же в жизни самое главное?

- Наверное, банально скажу - оставаться самим собой. Всегда. Не возвышаться и не унижаться, а быть самим собой. Жизнь надо жить, а искусство изучать. Если возгордишься - значит, уже не живешь. Если опустишься - тоже не живешь. Надо нормально жить. А все остальное изучать: литературу, жизнь, как она шевелится. Рисовать и записывать. Очень многие художники писали - Петров-Водкин, Репин, Кандинский, Коровин...

    

- А искусством можно жить?

- Законы искусства знать надо. Искусство в какой-то степени тоже жизнь. Оно дает возможность смотреть на жизнь по-другому, абстрагирует. Караваджо замечательно владел и шпагой, и кистью...

Закончилась репетиция, выходишь на улицу, приходишь домой, пьешь чай...

    

- Вы соединяете в себе художника и человека или разделяете?

- Художник во мне заставляет добиваться того, что я чувствую. А человек во мне, проживший вполне определенную жизнь, заставляет людей делать то, что нужно художнику. Я, например, очень хорошо ругаюсь, шикарно знаю феню. Теперешние таких слов не знают, какие я знаю. Как ни странно, мне это в жизни помогает. Мой язык помогает мне добиваться того, что я хочу. Я - раб собственного искусства, только "раб" в смысле "работник". "Славик" по-древнему. "Славянин" - работник.

    

- Вы отлично знали криминальный мир. Чем нынешний отличается от тогдашнего?

- Но я не знаю теперешний.

    

- Но что-то вы ведь видите, знаете...

- Сейчас я сужу по телевизионным передачам, по статьям, по фильмам. Судя по всему, сейчас очень распространился бандитизм. А это криминал совершенно другого вида. Потому что в традиционном криминале была своя культура. Воровство - это тоже культура. Там было все - свои законы, своя табель о рангах, причем очень справедливая, свои школы, свои авторитеты. Не силовые, а профессиональные. Вот я на такого в детстве работал. О нем и пишу в "Анюте Непорочной" - о знаменитом питерском уркагане. Была своя совесть, была своя почта, был общак-банк с предельно четкой системой распределения денег, своя изобразиловка. По татуировкам на теле человека можно было понять, кто он такой, где сидел, сколько раз и т.д. Сейчас эта культура ушла. Система была. Сейчас этого нет. Объединяются какие-то банды, друг друга уничтожают. Вор в законе никогда в жизни не тронет вора в законе. В тюрьмах тоже была своя система. Как Кресты устроены - знаете? Там четыре коридора в разные стороны идут, а в центре сидит вертухай. Это слово именно из Крестов пошло. Он следит за всеми коридорами (это потом вертухаями стали называть всех охранников на вышках).

Значит, был пахан тюрьмы - главный над всеми, потом паханы поэтажные, коридорные (это на каждый из четырех коридоров) и еще покамерные. По этой системе было все очень четко построено, как в ЦК. Феня - это же свой тайный язык-код. У всех была своя феня - у всех ремесленных цехов. И естественно, у воров. Иногда нужно было говорить с партнером, чтобы окружающие не понимали, о чем идет речь. Кстати, большая часть фени произошла из идиша. Феня идет с юга, из Одессы. Там было много воров. Бабель же неслучайно пишет об этом в "Закате" и "Одесских рассказах". Люди-то Бабеля "опущены", потому и воруют. Мощная была культура. Ею в комплексе никто не занимался. Появились словари фени, но совсем недавно. Появились книжки по татуировкам, но о культуре и философии этого дела никто еще ничего не написал. А культура уходит. Была своя русская воровская борьба, свои способы защиты и убийства. Учили, как прыгать с поезда. Есть, например, такая вещь, как воровской костер, который горит без дыма. Я на спор с одной спички такие костры разжигаю, с северными охотниками поспорил, что при проливном дожде костер разведу. Они офигели, когда я это сделал, водку мне проиграли. Здесь действуют законы физики, надо рассчитывать на ветер, чтобы он был по касательной. Это очень простые хитрости, связанные с природой.

    

- А откуда шли носители этой культуры? Не сразу же они ворами становились...

- В силу биографии, например. Или родители выгоняли, или уходили от родителей, находили друг друга, объединялись, помогали друг другу. Потом попадали на профессионала, он их брал, обучал. К тому же, чтобы быть вором, надо было особый талант иметь. У Мечты Прокурора, вора, на которого я работал, были руки приспособлены, он их специально тренировал, Бог дал ему такие длинные узкие пальцы, руки уркагана-щипача. Он мог через плечо в нагрудный карман к человеку залезть. И, конечно, ученики были. Учились, тренировались, школы были, свои "профессора"...

    

- Но, с другой стороны, все равно же криминалом занимались и честных граждан грабили...

- Да, но хороший вор, такого уровня, как Мечта Прокурора, не брал у обычных людей, которые пришли на рынок со ста рублями в кармане, чтобы детям еды купить. Он брал у маклаков. Они брали у тебя по дешевке, а продавали дороже, маклачили. В выходные дни на барахоловки шли целые толпы, несли всякое свое на продажу. А маклаки по дороге откупали, потом на этой же барахоловке продавали в три раза дороже.

У настоящих воров была профессиональная этика. Хороший вор был по-своему интеллигентен, образован, существовала воровская аристократия. Это же очень трудное дело. А медвежатники? Это же надо быть специалистом по замкам, уметь отмычки изготовлять... Хороший вор, погладив тебя по пиджаку, будет знать - брать или не брать, есть деньги или нет. Это тоже высочайшее умение. Они были психологами. Воровство - древнейшая профессия.

Если бы я в детстве не воровал, я бы не выжил. Мы в детстве арбузы мешками тырили. По лункам катали. Один наверху, другой внизу. А нас не видно, нам лет по пять-шесть было. Но я уже внутренне был взрослым. Потому что приходилось бороться за выживание.

    

- А откуда вы так хорошо знаете всех этих питерских инвалидов, "промокашек", юродивых?

- В художественной школе каждый месяц надо было сдавать более ста рисунков с натуры. Естественно, далеко не уйдешь, рядом с академией, у Андреевского рынка, видишь какого-нибудь "обрубка" - и зарисуешь. Я вообще их любил рисовать. Кто-то их боялся, а я - нет. Они не возражали. Так я и стал свидетелем многих событий, происходивших в послевоенном Питере.

    

- А например, Васю Петроградского, безногого "трубадура с Петровской набережной", вы откуда знаете?

- А его не только я знаю. Когда этот рассказ передали по радио, то мне позвонил уже ныне покойный художник Ветрогонский. Он говорит: "Я работаю в мастерской, только что передали твой рассказ про Васю Петроградского. Ты знаешь, что я с ним был знаком и даже пил? Я только не знал, куда он делся, пропал, а ты про это написал". Многие его знали, видели, как он разъезжал со своим баяном по Петроградской стороне.

    

- А проститутки?

- Мать после отсидки не брали на работу. А жить было надо. Соседка по квартире - Лидка Петроградская, паханша проституток, - и ее помощница Шурка - Вещая Каурка доставали нам работу. Мать по их наводке ходила готовить, мыть полы, чистить одежду, стирать по домам. Они были замечательными, добрейшими бабами. Жизнь их поставила в этот угол. Естественно, через них я все знал.

    

- Вы столько всего видели... Как вы думаете, лучше это видеть или лучше этого не видеть?

- Сын у меня этого не видел, но стал человеком. Шаламов пишет, что лучше бы это все не переживать и не видеть. Я с ним согласен. Потому что мать мою жизнь задавила. Она старалась вылезти, карабкалась, но умерла рано. Так что лучше этого всего не видеть, а если уж попал в такую историю, то оставаться самим собой, в зверя не превратиться. Я в этом был с малолетства, в этих условиях формировался. Но, видимо, был художником изначально и поэтому отстранялся, смотря на это как на какие-то картинки, играл по-своему. Сложно все, сложно. И страшно. Я, кстати, не думал, что мои рассказы кому-то могут быть интересны. А то, что они молодых заинтересовали... это же совершенно неожиданно. Парадокс.

ПОД ЗАНАВЕС

• ЭДУАРД КОЧЕРГИН: "Я - раб собственного искусства"
• Загляните в Книгу судеб
  Гороскоп с 29 января по 4 февраля
• Человек родился