МАКСИМ АМЕЛИН: "Я работаю на стыке XVIII столетия и современности. И это совсем не постмодернизм"

Беседу вела Анна МАРТОВИЦКАЯ

М.Амелин

Поэт Максим АМЕЛИН родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. Горького, печатался в журналах "Новый мир", "Знамя", "Арион" и других. Амелин - автор трех книг стихов, переводчик Катулла и Пиндара. Лауреат премий: журнала "Новый мир", "Антибукер" и "Anthologia". Работает в издательстве "Symposium".

    

- Мне хочется начать нашу беседу с самого что ни на есть общего и глобального вопроса. Что такое, на ваш взгляд, современная поэзия и есть ли она вообще?

- Все зависит от того, что считать современной поэзией. Можно ли всех ныне здравствующих стихослагателей назвать современными? Для меня современным поэтом является тот, кто глубоко знает и чувствует русскую поэзию как минимум за три с половиной века, продолжает ее традиции в целом и пытается при этом привнести в нее и нечто совершенно новое. Большинство современников работает лишь с какой-то из частей традиции, оставаясь приверженцами поэтик 60-х или 20-х годов прошлого века. Во все времена существуют стихотворцы, отстающие от своего времени или, наоборот, опережающие его, вневременные. Например, граф Хвостов, книжку которого я когда-то издал, бесспорно, был поэтом конца XVIII века, хотя прожил до 1835 года. Но дело все-таки не в физическом возрасте, а в способности нестандартно мыслить и находить то, чего не было до.

    

- Когда читаешь ваши стихотворения, в первую очередь бросается в глаза огромное количество архаизмов, которые вы используете. Кажется, такой язык как раз очень трудно назвать современным.

- Меня всегда раздражала усредненность языка как советских, так и антисоветских поэтов. Лет в семнадцать я понял, что необходимо вернуть в поэзию утраченный торжественный тон, от элегии сделать шаг в сторону оды. Насколько мне это удалось, не знаю, но уверен, что мои стихи трудно перепутать с чьими бы то ни было еще. Мне интересно экспериментировать с русским языком, с его недопроявленными возможностями, поэтому я и работаю на стыке XVIII века и современности. Со стороны это, возможно, выглядит эдаким постмодернистским проектом, но для меня это совершенно естественная языковая стихия. Язык XVIII столетия более весом и емок, чем современный, в синтаксисе, лексике и фонетике. Современность в поэзии, на мой взгляд, должна проявляться вовсе не в реалиях сегодняшнего быта, насильственным образом втянутых в поэзию, а именно в новизне композиции, языка и стиля. Стихотворчество - производство штучное, и мир одинаковых вещей, по мне, не для него.

    

- Ваша поэзия трудна для восприятия. По себе сужу: чтобы проникнуться стихотворением, его нужно читать по нескольку раз, проговаривая и зачастую переводя каждое слово. И в связи с этим вопрос: поэт должен думать о читателях и о том, как они воспринимают его произведения?

- То, что вы сейчас сказали относительно трудности восприятия, - высшая похвала для меня как сочинителя. Я считаю, что стихотворение и должно заставлять себя перечитывать, задумываться над смыслом каждого слова, его фонетической структурой, пробуждать мысль и чувство, а как иначе? Моя третья книга, "Конь Горгоны", вышла очень большим для поэтической книги тиражом - в 1000 экземпляров. Уверен, что количество истинных ценителей, читателей и перечитывателей во все времена и при всех социальных устройствах примерно соответствует этой цифре и не увеличивается с ростом населения. Поэтому я имею полное право на любые эксперименты.

    

- Максим, но вы же так часто выступаете в клубах, на поэтических вечерах, на фестивалях.

- Да, когда приглашают, обычно не отказываюсь. Правда, нынешняя видимость довольно бурной поэтической жизни существует, в первую очередь, для самих поэтов, которые встречаются, чтобы получить представление о том, кто, что и как делает, не более. Меня лично эта суета сильно утомляет. Хочется спрятаться в укромном месте. Стихи же не пишутся на людях. Это дело интимное, как любовь.

    

- А как вы вообще начали писать стихи?

- С детства я знал много стихов наизусть: Пушкина, Фета, Тютчева... И что-то сочинял, как, наверное, все дети из интеллигентских семей. В четырнадцатилетнем возрасте был потрясен стихами Баратынского и Мандельштама, чуть позже открыл для себя Державина, Вяземского, Случевского, Кузмина, Ходасевича и многих других... У арабов и персов в Средние века хотящих быть поэтами обучали так: за десять лет надо было выучить 20 тысяч бейтов, сочиненных предшественниками, а за следующие десять - их забыть. Только после этого поэт мог считаться готовым к созданию чего-то своего. У меня в этом смысле была неплохая подготовка, поэтому забывать приходится приличное количество стихов на русском, английском, латыни, древнегреческом и ведическом санскрите. Надеюсь в ближайшее время с этой непосильной задачей справиться. Мне повезло: в той воинской части, где я служил в армии, оказалась отличная библиотека русской поэзии, там, например, я впервые прочел Востокова и Шевырева; в Литинституте, когда я учился в начале 90-х, читалось много интересных спецкурсов: древние языки, сравнительная поэтика и фонетика... Потом я занялся издательским делом, и все остальное добирал самостоятельно.

    

- В результате сегодня вы выступаете сразу в трех ипостасях: поэт, переводчик, издатель. Просто рецепт для выживания в современных условиях.

- Ну поэзия и перевод - занятия родственные, хотя и противонаправленные друг другу, но взаимообогащающие. Любой поэт - потенциальный графоман, поэтому для того, чтобы унять поэтический зуд, нужно чем-то занимать руки. А моя работа - это средство для существования. Поэту, как и любому человеку, нужно жить в относительном достатке, лишь бы не в роскоши.

    

- Считается, что поэзия - удел романтиков и аскетов, равнодушных к материальным благам...

- Поэту в современном мире необходимо твердо стоять на ногах, иметь постоянную работу, ходить на службу, поскольку в отличие от живописца, композитора, скульптора и архитектора никакого дохода его искусство принести не может. При этом я не считаю, что поэтов кто-то обязан содержать только за то, что они поэты. Поэзия - высокое искусство, а не какое-то умственное уродство, выставляя которое напоказ, как бомжи в метро свои язвы и культи, можно вымогать подачки. Кстати, и прежде поэты работали, между прочим, были неплохими государственными мужами. Державин, например, был губернатором, первым министром юстиции. Вяземский - членом Государственного совета, сенатором. Тютчев - дипломатом и цензором. Случевский занимал высокие посты в министерствах внутренних дел и госимуществ. И так далее. Только советское время развратило поэтов ничегонеделанием.

    

- Значит, современный поэт ведет активный образ жизни, и повседневность волей-неволей входит в ткань его произведений. Компьютеры, мобильные телефоны, небоскребы... Обо всем этом поэт должен писать?

- Повседневность - повседневностью, а поэзия - поэзией. Назвать в стихотворении какую-либо вещь - еще не значит ее преобразить и переосмыслить. Приметы цивилизации не должны и не могут стать поэтическими, то бишь оправданными фонетически образами и символами, ибо не являются первородными, сколько их в поэзию ни втаскивай. Художник работает с другими категориями. Я видел в Хайдельберге в протестантском соборе современные витражи, на которых изображены как раз автомобиль, компьютер, мобильный телефон и прочее. Выбежал оттуда в ужасе. Уверен, что стих может ни слова не говорить о современности впрямую, но быть абсолютно современным, скажем, своей фонетикой. Для меня важнее восстановить в поэтических правах и состоянии со времен Пушкина изгоняемые из стихов "щ", "ш", "ч", "вш", неудобопроизносимые стечения русских согласных, заставить их зазвучать по-новому...

    

- А рифма для вас важна?

- Хочется ответить, что важна, но на самом деле с каждой новой книгой у меня все увеличивается число нерифмованных стихов. Иногда рифма меня просто бесит. Русское ухо привыкло к рифме, жаждет ее, поэтому так и тянет преодолеть это свойство нашего стиха. Я думаю, что будущее за ритмической поэзией, а не за рифмованной. Рифма уходит в рекламу, в слоганы, - обратно вернуть ее будет сложно. Это не значит, что все поэты перейдут на банальный сюжетный или бессюжетный верлибр, который сейчас распространен на Западе и стремится проникнуть к нам. Каждое русское слово имеет активное ударение, поэтому какую бы ты фразу ни произнес, она будет нести более или менее отчетливый ритм. То, что у нас именуют свободным стихом, на мой взгляд, таковым не является, да и сопротивления материала не видно никакого. Послушайте: "Вот сижу перед черным окном, - пролетела белая муха, - тяжело смотреть на этот бесцветный мир". Это же ужасно скучно!

    

- Почти хокку получилось, очень модный сегодня жанр.

- Хокку - устойчивая форма японской, а никак не русской поэзии. Возникла она из народной песенки и трудами японских поэтов изощрилась настолько, что лучшие хокку можно прочесть одновременно двумя или тремя различными способами. По-русски же такое в принципе невозможно, получаются плоские обрывочные фразы. У нас иной строй языка, а хокку соответствует народная частушка. Кстати, мечтаю, чтобы кто-нибудь из поэтов скрестил ее с глубоким философским содержанием... Уверен, получились бы шедевры.

    

- Вы переводили Катулла, "Приапову книгу", перелагаете Пиндара. Чем вас не устраивают уже существующие переводы?

- Древних поэтов у нас переводили в основном филологи, что не есть хорошо. Филолог обычно засушивает стихотворение, выхолащивает его, нивелирует стиль, хотя, возможно, и лучше знает язык оригинала, но в собственном языке оказывается как слон в посудной лавке. В результате отличить по переводу Катулла от Виргилия или Овидия, Пиндара от Вакхилида не представляется возможным. Одинаково средними кажутся все, и никто кроме самих филологов и студентов древних поэтов не читает. Мне же интересно создавать новые языки, отличные от моего собственного поэтического языка. Русский язык позволяет, если прилагать усилия, максимально точно передать метрические, синтаксические и стилистические особенности латинских и древнегреческих поэтов. Перевести сам способ мышления того или иного поэта - вот какую задачу я перед собой ставлю. Возможно, конечно, что мои переводы отражают только мое представление о поэзии Катулла или Пиндара, но каждому поэту дан и выдержан на большом поэтическом пространстве свой язык и стиль. Но все равно каждый век должен переводить древних поэтов для себя заново. У Катулла, например, много площадных выражений, просторечных словечек, быстро устаревающих и требующих стилистического обновления.

    

- Знание древних языков обогащает вас как поэта?

- Безусловно. Перевод древних - почти ритуальное действо, своего рода воскрешение из мертвых. Безжизненное стихотворение необходимо разобрать на поэтические атомы, чтобы понять, как оно было некогда устроено и на чем держалось, а потом пересоздать заново на другом языке. Признаюсь, это довольно страшное для поэта знание...

    

- Оно не убивает вас как поэта?

- Как видите, я жив.

КУРСИВ МОЙ

• МАКСИМ АМЕЛИН: "Я работаю на стыке XVIII столетия и современности. И это совсем не постмодернизм"
• Двадцатый век Бориса Васильева
  Русская интеллигенция всегда противостояла русскому обывателю

КНИГИ

• Пасынок революции
• После конца истории
• 430 страниц про любовь