"Я так пыталась любить другого, но тщетно..."

В издательстве "Вагриус" вышла переписка Марины Цветаевой и Бориса Пастернака

М.Цветаева. Прага. 1924 г.

В издательстве "Вагриус" вышла книга "Души начинают видеть" (Письма М.Цветаевой и Б.Пастернака). Название книге дала строчка из стихотворного цикла М.Цветаевой, посвященного Б.Пастернаку. Их знакомство произошло в послереволюционной Москве, но то были лишь случайные, беглые встречи. Настоящее открытие поэтами друг друга состоялось в 1922 году, когда Цветаева уже была в эмиграции и их общение стало эпистолярным. К 1926 году оно достигло своего пика, а затем постепенно, к середине 30-х, сошло на нет. Однако для Цветаевой Пастернак навсегда остался единственным равным по силе таланта, а она для него - самым большим потрясением в жизни. Подтверждение этому - их переписка, впервые публикуемая в таком большом объеме: письма Цветаевой к Пастернаку, о пропаже которых он рассказал в биографическом очерке "Люди и положения", теперь восстановлены по ее черновым тетрадям, а большая часть его писем к ней до сих пор хранилась в закрытом цветаевском архиве.

    

Пастернак - Цветаевой

6 марта 1923 г.

Дорогая Марина Ивановна!

Мы уезжаем 18 марта. В мае 1925 года я увижу Вас в Веймаре, даже и в том случае, если мы свидимся с Вами на днях. Этого последнего я бы желал всей душою. Я не боюсь того, что мне станет после этого трудней уезжать отсюда, потому что Веймар останется впереди и будет целью и поддержкой. Я не боюсь также, что лишусь Вашей дружбы по моем свиданьи с Вами, что бы плачевного я Вам ни рассказал и Вы бы ни увидали, потому что то и другое явится естественным продолженьем Ваших догадок не обо мне, как, за всеми поправками Вам все-таки угодно думать, - о далеко нет, но о том родном и редкостном мире, которым Вы облюбованы вероятно не в пример больше моего и которого Вы коснулись родною рукой, родным, кровно знакомым движеньем.

Б.Пастернак. 1934 г.

Темы "первый поэт за жизнь", "Пастернак" и пр. я навсегда хотел бы устранить из нашей переписки. Извините за неучтивость. Горячность Ваша иного назначенья. Многое, несмотря на душевно-родственные мне нотабены, препровождено у Вас не по принадлежности. Будьте же милостивее впредь. Ведь читать это - больно.

За одно благодарю страшно. За позволенье думать, что обращаясь к Вам, Вам же и отвечаю. Это - подарок. С этой надеждой я не расстанусь. Но Вы забыли может быть? Это у Вас в первом письме. "Когда бы Вы ни писали, знайте, что Ваша мысль - всегда в ответ". А вот другое внушенье, это из второго. "Сумейте наконец быть тем, кому это нужно слышать, тем бездонным чаном, ничего не задерживающим, чтобы сквозь Вас, как сквозь Бога, - прорвой!". Этого наказа я не принимаю, я его парирую. Мне в нем не нравятся два слова. "Сумейте" и "наконец". С Вами я меньше всего хотел бы что-нибудь уметь, слышать мне Вас без уменья надо, без установки на Вас, дело опять не в этом. Дорогая Марина Ивановна, будемте действительно, оба, всерьез и надолго тем, чем мы за эти две недели стали, друг другу этого не называя. В заключенье позвольте отнять у Вас право сердиться на меня за это письмо. Ему надлежало выразить две вещи. Одну, простейшую, непомерной глубины - Вам в лицо. Другую, тоже простую, но запутанности чрезвычайной, - всем вообще, о судьбе, о житье-бытье, о всякой всячине. Эту нелегкую долю оно с себя с самого же начала сложило. Напишите тотчас, приедете ли Вы, т< ак > к< ак > я пишу в расчете на живой и близкий разговор с Вами.

Ваш Б.П.

    

Цветаева - Пастернаку

9 марта 1923 г.

< В углу листа: >

Посвящение Февраля. Крыло Вашего отлета.

Пишу Вам в легкой веселой лихорадке (предсмертной, я не боюсь больших слов, п. ч. у меня большие чувства). Пастернак, я не приеду. (У меня болен муж, и на визу нужно

2 недели. Если бы он был здоров, он бы м.б. сумел что-нибудь устроить, а так я без рук.) На визу нужно две недели (разрешение из Берлина, свидетельство о тяжелой болезни родственника, здешняя волокита). У меня здесь (как везде) ни друзей, ни связей. Я уже неделю назад узнала от Л.М.Эренбург о Вашем отъезде: собирается... Но сборы - это месяцы! Кроме того, я не имела Вашего письменного разрешения, я не знала, нужно Вам или нет. Я просто опустила руки и ждала. Теперь знаю, но поздно. Пишу Вам вне расчета и вне лукавства и вне трусости. (Объясню!) - С получения Ваших "Тем и Варьяций", нет, - раньше, с известия о Вашем приезде, я сразу сказала: Я его увижу. С Вашей лиловой книжечки я это превратила в явь, т. е. принялась за большую книгу прозы (переписку!) рассчитав ее окончание на Ѕ апреля. Работала все дни, не разгибая спины. - Гору сдвинуть! - Какая связь? Ясно. Так вскинуться я не вправе (перед жизненной собой!). У меня (окружающих) очень трудная жизнь, с моим отъездом - весь чертов быт на них. Мне встречу с Вами нужно было заработать (перед собой). Это я и делала. Теперь поздно: книга будет, а Вас нет. Вы мне нужны, а книга нет.

Еще последнее слово: не из лукавства (больше будете помнить, если не приеду, НЕ больше, - ложь! Этот романтизм я переросла, как и Вы.) не из расчета (слишком буду помнить, если увижу! Больше, чем я сейчас - нельзя!) и не из трусости (разочаровать, разочароваться).

Все равно, это чудовищно, - Ваш отъезд, с берлинского ли дебаркадера, с моей ли богемской горы, с которой 18-го целый день (ибо не знаю часа отъезда) буду провожать Вас, - пока души хватит.

Не приеду, п. ч. поздно, п. ч. я беспомощна, п. ч. Слоним например достанет разрешение в час, п. ч. это моя судьба - потеря.

А теперь о Веймаре. Пастернак, не шутите. Я буду ЖИТЬ этим все два года напролет. И если за эти годы умру, это (Вы!) будет моей предпоследней мыслью. Вы не шутите только. Я себя знаю, 16-ти лет 2 года подряд, день < в > день, час в час, любила Герцога Рейхштадтского (Наполеона II), любила сквозь всё и всех, слепая жила. Пастернак, я себя знаю. Вы - мой дом, к Вам я буду думать домой, каждую секунду, я знаю. Сейчас Весна < оборвано >

(У меня много записано в тетрадке о Вас эти дни. Когда-нибудь пришлю.) Сейчас у меня мысли путаются: как перед смертью: ВСЕ нужно сказать.

Предстоит огромная Бессонница Весны и Лета, я себя знаю, каждое дерево, которое я облюбую глазами будет Вы. Теперь мгновенная самооборона: как с этим жить? Ведь бесконечные вечера, костры, рассветы, я себя знаю, я заранее в ужасе. Тогда, летом я это остановила, перерубила отъездом в другую страну, все это осталось на каменном отвесе берлинского балкона и в зап< исных > к< нижках >. Но сейчас я никуда не уеду, никуда не уйду. Это (Вы) уже поселилось в моей жизни (не только во мне!), приобрело оседлость.

Теперь, резко: что именно? В чем дело! Я честна и ясна: СЛОВА - клянусь! - для этого не знаю. (Перепробую все!) Насколько не знаю, увидите из февральских стихов. Самое точное: непрерывная и все .... устремление души, всего существа. К одному знаменателю. Ясно? Встреча с Вами была бы для меня некоторым освобождением от Вас же, выходом, Вам ясно? Законным. Ведь лютейшего соблазна и страшнейшей безнаказанности нет: расстояние! / пространство.

А теперь просто: я живой человек и мне ОЧЕНЬ больно. Где-то на высотах себя - нет, в глубине, в сердцевине - боль. Эти дни (сегодня 9-ое) до Вашего отъезда я буду очень мучиться.

Февраль 1923 г. в моей жизни - Ваш. Делайте с ним, что хотите.

П< астерна >к, два года роста впереди, до Веймара. (Вдруг - по-безумному! - начинаю верить!) Буду присылать Вам стихи. О Вас, поэте, буду говорить другим: деревьям и, если будут, друзьям. Ни от одного слова не отрекаюсь, но Вам это тяжело, буду молчать. Но тогда остается одно: о себе к Вам (в упор) то, чего я так тщательно (из-за Вас же!) не хотела.

Слово о Вашей - мысли навстречу моей вечной остается в силе. Другое, которое Вам было неприятно, должна истолковать: Сумейте, означало не выучит< есь >, "Сделайте чудо, наконец" - увы относ< илось > ко мне, а не к Вам. Т. е. после стольких не-чудес, вот оно, наконец, чудо! (Которого хочу!) ...Мы еще ни о чем не говорили. В Веймаре будет долгий разговор. < ... >

    

Цветаева - Пастернаку

< январь 1924 г. >

Пастернак, полгода прошло, - нет, уже 8 месяцев! - я не сдвинулась с места, так пройдут и еще полгода, и еще год - если еще помните! Срывалась и отрывалась - только для того, очевидно, чтобы больнее и явнее знать, что вне Вас мне ничего не найти и ничего не потерять. Вы, моя безнадежность, являетесь одновременно и всем моим будущим, т. е. надеждой. Наша встреча, как гора, сп< олзает > в море, я сначала приняла ее (в себе) за лавину. Нет, это надолго, на годы, увижусь или не увижусь. У меня глубокий покой. В этой встрече весь смысл моей жизни, думаю иногда - и Вашей. Просто: читаю Ваши книги и содрогаюсь от соответ< ствия >. Поэтому ни одна строка, написанная с тех пор Вас не миновала, я пишу и дышу в Вас (как цель, место куда пишешь). Я знаю, что когда мы встретимся, мы уже не расстанемся. Я vorfЯhlende (предчувствующая (нем.). - (Ред). Как это будет в этих мирах, не знаю, - как-нибудь! - это случится той силой горы.

Это не одержимость и не навождение, я не зачарована, а если зачарована - то навек, так что и на том свете не проснусь, не очнусь. Если сон снится всю жизнь - какое нам дело, что это сон, ведь примета сна - преходящесть.

Я хочу говорить Вам просто и спокойно, - ведь 8 месяцев, под< умайте >, день за днем! Всякая лихорадка отпустит. Когда мне плохо, я думаю: Б.П., когда мне хорошо, я думаю Б.П., когда Музыка - Б.П., когда лист слетает на дорогу - Б.П., Вы мой спутник, моя цель и мой оплот, я не выхожу из Вас. Всё, и болевое, и < пропуск одного слова >, с удесятеренной силой отшвыривает меня к Вам на грудь, в грудь, я не могу выйти из Вас, даже когда < оборвано >

О внешней жизни. Я так пыталась любить другого, всей волей люб< ви >, но тщетно, из другого я рвалась, оглядывалась на Вас, заглядывалась на Вас (как на поезд заглядываются, долженствующий появиться из тумана). Я невиновна в том, что я < оборвано >, я все делала, чтобы это прошло.

Так было, так есть, так будет.

Я не жду Ваших писем, отпуская Вас тогда, я отпускала Вас на два года, на все эти дни этих двух годов, на все часы. Мне эти годы, часы, дни нужно проспать. Сон - работа, сон - < пропуск одного слова >, любовь к др< угому >. Тревожиться и ждать Вас я начну, хотела сказать 31-го апреля - нет, 30 марта 1925 г. Это - ставка моей жизни, так я это вижу.

Смешно мне, не отвечающей ни за час, загадывать на годы, но вот - полугодие уже есть. Так пройдут и ост< альные > три.

< Другими чернилами; вероятно, предварительный конспект этого письма: >

Не хочу сказать б< ольше >, чем есть, но: некое чувство обреченности друг на друга, просто: иначе не может быть. Вокруг меня огромные любовные вихри, Вы моя единственная неподвижность (во мне, все то - во вне, это во мне). О внешней жизни не расск< азываю >, т. е. о жизни моей в днях, - много всего! все настоящее, но из каждых рук рвусь в Вас, оглядываюсь на Вас. Встреча с Вами - весь смысл моей жизни здесь на земле (есть и ин< ые > см< ыслы >). Зн< айте >, что то, что удерживает, заграждает мне Вас, так же велико, громадно, безнадежно - как Ваше. Мы во всем равны здесь < оборвано >

    

Пастернак - Цветаевой

< пер. пол. 1924 г. >

Дорогая Марина! Так странно Вам писать! Мне кажется, Вы знаете и видите все, мы никогда не начинали, мы никогда не перестанем. Живите долго, живите вечно, я только на это надеюсь теперь. Как объяснить Вам? Я мог бы простыми и строгими словами рассказать, что теперь со мною и как сложилась жизнь, как трудно тут. Всего бы лучше так и сделать. Но я не знаю, далось ли бы Вам то волненье, с каким бы я их сказал. Я писал бы Вам о своем житье-бытье, и чем подробнее и точнее на нем останавливался, тем чуднее и жутче было бы Вам, что я с таким усердьем себя помню. А между тем, подробно и точно писал бы я о Вас, о Вас давнишней, о Вас отдаленной, и далекой в будущем. Что Вы такое, Марина? Вы в ряду тех величайших вещей, которых можно не замечать, без угрозы обидеть их и их лишиться. Вы сердечный мой воздух, которым день и ночь дышу я, того не зная, с тем чтобы когда-нибудь, и как-то (и кто скажет, как?) отправиться только и дышать им, как отправляются в горы или на море или зимой в деревню. Только раз пять или шесть, не больше, слышал я в жизни другую такую незаметность, водопад существованья, грохот невымышленного мира, частый, как несущаяся конница, град отвесного, во весь рост, чутья, предполаганья, испуга, восторга, поклоненья и утаиванья, - такие звуки знакомы окнам весенней ночью. О том, как услыхал я это в предпоследний раз, писал я в бытность мою поэтом. В следующий, в последний раз, я это услышал из Верст, и потом от Вас, изо всего, что от Вас шло, и за что я никогда не благодарил вовремя, как за отдаленное, всю ночь держащее тебя у окна, молодое, горделивое, немолчно играющее молчаньем, торжественно тихое одиночество далекого, далекого водопада. Зачем я пишу Вам глупости, они Вас за разметываемую красоту не вознаградят, и Вас не возвратят мне, если Ваше терпенье истощилось, если мое поведенье Вам в тягость и я Вас потерял. Я часто представлял себе, что было бы, будь Вы тут. Я боюсь говорить об этом, так ясно я все вижу, ничего не назвав. Но одним разочарованьем было бы в жизни у Вас больше, потому что до какой бы бледности и опущенности я ни дошел, войдя к Вам и оставшись при Вас, я бы их за собой не знал, за оглушающим грохотом полной подлинности, за счастьем, и наверное недоумевал бы и огорчался, когда Вы и другие глядели бы на меня трезвыми глазами. Потому что красить Вас и Вас дополнять нечем и не к чему. И как легко бы я стал ничтожеством (для Вас неловким). Есть устойчивый, бестрепетно сторожевой порядок, порядок Верст и расстояний, без которых некуда было бы удаляться далям, неоткуда катиться их гулу. Они умнее нас. Их разорять нельзя. Я заметил, что думая о Вас, всегда закрываю глаза. Я тогда вижу свой дом, жену, ребенка, всё вместе, себя, лучше сказать, то место среди них, куда я должен откуда-то вернуться и возвращаюсь. И вот, с закрытыми глазами продолжаю я видеть их в какой-то их радости, в подъеме, точно приток неведомо откуда-то взявшихся планов или надежд влился в них, или у них праздник, и они не знают, как его назвать, я же знаю (и может быть говорю им), и имя этому празднику - Вы. Ничем у меня из головы этого представленья не вышибить. Я уже раз Вам о нем говорил. Я верю в это чутье, слишком часто оно мне является, и мое постоянное любованье Вами сопровождает. Я ему слепо доверяюсь, хотя ни понять, ни осмыслить его не в силах. Возможно, что это предчувствие какое-то, - безо всякой мистики, лишнего глубинничанья и литературы. В том, как я люблю Вас, то, что жена моей любви к Вам не любит, есть знак неслучайный и себе подчиняющий, - о если бы Вы это поняли! Что он может значить? А Бог его знает. У него может быть только два значенья. Либо нам не суждено свидеться (ну скажем, меня вдруг завтра не станет, и тогда к чему было бы понапрасну их огорчать или отчуждать). Либо же суждено нам, и в это я верю, встретиться вне всякой неправды, как бы непонятно и несбыточно это ни казалось. Я ловлю себя на том, что говорю уже не с Вами, а о Вас с самим собой или с двойником моей Жени. Это ведь неуклюже и не касается Вас, и Вам скучно наверное, родной, родной мой воздух, насильно с воли втянутый в комнату к посторонним! Сегодня ровно год, как я сдерживаюсь, таюсь и для Вас не существую. Дань неправде ведь и эта нарочитая нищета. Мне хочется писать Вам. Я буду писать про всякую всячину, без иронии, я буду обо всем пробалтываться Вам. Это будут (если пойдут) - ровные, почти неподвижные письма. Сразу же, как только я обращаюсь к Вам, Марина, меня подымает до самого предела преданности и этот уровень длится ровно, без спаданий, головокружительно.

Ваш Б.П.

< На полях: >

Ищите случая, как с Синезубовым, рассказывайте о себе, передавайте все что можно, стихи же посылайте полностью, все, все что напишете, одна Вы еще поэт под этим нашим небом.

Мой адрес: Волхонка 14 кв. 9. Прощайте.

    

Пастернак - Цветаевой

14 июня 1924 г.

Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина, моя мученица, моя жалость, Марина. Отчего не у Вас еще эти имена с рассказом об оставшихся, дышащих тем же, что и они! Как они ненавидят бумагу! Стоит одному из них, точно по недосмотру рассвета, слететь и лечь на страницу, как тотчас же просыпается страшная сволочь, - письмо. Оно ничего не видит и не знает, у него свое возбужденье, оно сыплет своими запятыми. Только отвернулся, глядишь, а уж оно и любит, любит, - а я не хочу, чтобы письма любили Вас. Вы не поверите, сколько я их написал и уничтожил! Их было больше десятка. Но это, последнее, я отошлю и в том случае, если засамовольничает и оно. Пока же это еще мой голос. - За что я ненавижу их? Ах, Марина, они невнимательны к главному. Того, что утомляет, утомительной долготы любованья, поляризации чувств они не передают. А это самое поразительное. Сквозь обиход пропускается ток, словно как сквозь воду. И все поляризуется. На улице, смеясь, разговариваешь со знакомыми. Вдруг содрогаешься, такою отталкивающей силой ни с того, ни с сего наделяются их слова. И вдруг чувствуешь, что это действуют не они, что они поляризованы, что их перевели в этот полюс. Они - не она, вот в чем вся их сила. И какая! И когда сжимается сердце, - о эта сжатость сердца, Марина! Какой удивительный след неземного прикосновенья в этом ощущеньи! И насколько наша < подчеркнуто трижды > она, эта сжатость, - ведь она насквозь стилистическая. Как мы ее понимаем! Это - электричество, как основной стиль вселенной, стиль творенья на минуту проносится перед человеческой душой, готовый ее принять в свою волну, зарядить Богом, ассимилировать, уподобить. И вот она, заряженная им с самого рождения, и нейтрализующаяся почти всегда в отрочестве, и только в редких случаях большого дара (таланта) еще сохраняющаяся в зрелости, но и то действующая с перерывами, и часто по инерции, перебиваемая реторическим треском самостоятельных маховых движений (неутомляющих мыслей, порывов, любящих писем, вторичных поз), вот она заряжается вновь, насвежо, и опять мир превращается в поляризованную баню, где на одном конце - питающий приток безразлично многочисленных времен и мест, восходящих и заходящих солнц, воспоминаний и полаганий, - на другом - бесконечно малая, как оттиск пальца в сердце, когда оно покалывает, щемящая прелесть искры, ушедшей в воду, и фасцинирующей ее со дна. Ее волненье удивительно своей неуловимостью. Оно производит работу, перед которой скаканье морских бурь смешно и ничтожно. При взгляде же на ее поверхность ничего не увидать, тихая, ровная гладь. Но она растворяет миры, как в детстве, она стаскивает их в себя, воспаляет вниманьем, разлагает, проясняет. Она подчиняет сердечной сжатости все разнесенное и раздутое человечеством, смывает слова, слои посредственные, искажающие. Она впитывает только чистую природу, и проволакивая по своему дну все воспринятое, относит восстановленное вещество к точке своего поклоненья. Вот этих неподвижных бурь письма не передают! О если бы по их страницам проволакивался хотя бы тот песок, который тащит по дну души это теченье. О как чудно было бы! Как много сказали бы Вам царапины и борозды, и линии осадка. Движенье и содержанье чувства должны Вас интересовать. Что дива в одном его факте?

Какие удивительные стихи Вы пишете! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Но и вообще - Вы - возмутительно-большой поэт! Говоря о щемяще малой, неуловимо электризирующей прелести, об искре, о любви - я говорил об этом. Я точно это знаю. Но в одном слове этого не выразить, выражать при помощи многих - мерзость. Вот скверное стихотворенье 1915 года из "Барьеров":

Я люблю тебя черной от сажи

Сожиганья пассажей, в золе

Отпылавших андант и адажий

С белым пеплом баллад на челе,

С заскорузлой от музыки коркой

На поденной душе, вдалеке

Неумелой толпы, как шахтерку

Проводящую день в руднике.

О письмо, письмо, добалтывайся. Сейчас тебя отправят. Но вот еще несколько слов от себя. Любить Вас так, как надо, мне не дадут, и всех прежде, конечно, - Вы. О как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно. Так с руки это душе, ничего нет легче! Я жалею, что я о бане Вам писал, это не Вам надо было рассказывать. И все равно не изобразить прелести и утомительности труда, которым необходимо заработать Вас. Не как женщину, - не оскорбляйтесь, - это завоевывается именно маховым движеньем, слепо и невнимательно, точь-в-точь так, как любят письма, пылкостью и красноречьем минуты. < Одна строка зачеркнута. > Нет, иначе, и опять я чуть не начал рассказывать, как именно, и опять ни к чему. < Одна строка зачеркнута. > Вы видите, как я часто зачеркиваю? Это оттого, что я стараюсь писать с подлинника. О как меня на подлинник тянет. Как хочется жизни с Вами. И прежде всего той его < так! > части, которая называется работой, ростом, вдохновеньем, познаньем. Пора, давно пора за нее. Я черт знает сколько уже ничего не писал, а стихи писать наверное разучился. Между прочим я Ваши тут читал. Цветаеву, Цветаеву, кричала аудитория, требуя продолженья. Часть Ваших стихов будет напечатана в журн< але > "Русский Современник". Туда же одно лицо давало хорошую статью о Вас (Вы этого человека не знаете, мальчик, воспитанник Брюсовского Института, исключенный за сословн< ое > происхожденье, знающий, философски образованный, один из "испорченных" мною). Они статьи не поняли и возвратили. Хочу писать и я статью. А Бобровскую в "Печати и Революции" получили? Вздорная, но сочувственная. А потом будет лето нашей встречи. Я люблю его за то, что это будет встреча со знающей силой, т.е. то, что мне ближе всего, и что я только в музыке встречал, в жизни же не встречал. За то, что это встреча с таким же электрическим вниманьем, со способностью заряжаться, воспроизводить правду, уподобляться подлинному, сжиматься, как я их знаю по себе. И вот, тут я борюсь с письмом и воздерживаюсь от восклицаний. Это будет как возвращенье на ту далекую родину, где еще женились на сестрах, так еще редок, образцов и баснословен был человек. Потом эта даль затуманилась, когда же туман разорвался, их уже не существовало. Вы говорили о том же, назвав себя полубогом.

< На полях: >

И вот опять письмо ничего не говорит. А может быть даже оно Ваши стихи рассказывает своими словами? Какие они превосходные!

Постарайтесь с оказией прислать Психею, и все что издано у Вас после Ремесла. Очень нужно. Все присланное замечательно. Совершенно волшебен "Занавес". Спасибо.

    

Цветаева - Пастернаку

< июль 1924 г. >

Знаю о нашем равенстве. Но, для того, чтобы я его чувствовала, мне нужно Вас чувствовать - старше < вариант: больше > себя.

Наше равенство - равенство возмож< ностей >, равенство завтра. Вы и я - до сих пор - гладкий лист. Учит< ываю > при сем всё, что дали, и именно поэт< ому >.

Вы всегда со мной. Нет часа за эти 2 года, чтобы я внутренне не окликала Вас. Вами я отыгрываюсь. Моя защита, мое подтв< ерждение >, - ясно.

Через Вас в себе я начинаю понимать Бога в друг< ом >. Вездесущ< ие > и всемогущ< ество >.

Пока мальчика нет, думаю о нем. Вспомните старика Гете в Wahlverwandschaften. Гете знал.

Борис, а будет час, когда я Вам положу руки на плечи? (Большего не вижу.) Я помню Вас стоя и высок< им >. Я не в< ижу > иного жеста < кроме > рук на плеч< и >.

"Но если я умру, то кто же - мои стихи напишет?" (Опускаю ненужное Вам, ибо Вы сами - стихи -)

То, от чего так неум< ело >, так по-детски, по-женски страдала А< хмато >ва (опущ< енное > "Вам"), мною перешагнуто.

Мои стихи напишете - Вы.

5 ию< ля >

Борис, Вы никогда не будете лучшим поэтом своей эпохи, по-настоящему лучшим, как например Блок. У Блока была тема - Россия, Петербург, цыгане, Прекрасная дама и т. д. Остальное (т. е. его, Блока, в чистом виде) принимали бесплатным приложением.

Вы, Борис, без темы, весь - чистый вид, с какого краю Вас любить, по какому поводу? Что за Вашими стихами встает? Нечто: Душа: Вы. Тема Ваша - Вы сам, которого Вы еще открываете, как Колумб - Америку, всегда неожиданно и не то, что думал, предполагал. Что здесь любить читателю?

Вас.

Любить Вас читатель не сог< ласится >. Будет придир< аться > к ритмике, etc., но за ритмику любить он не сможет. Вы, самый большой < поэт > Вашего времени, останетесь в стороне того огромного тока любви, идущего от миллионов к единственному.

Вы первый, дерзнувший без тем, осмелившийся на самого себя.

Борис, Вы, конечно, меня поймете и не подставите вместо себя Бальмонта. Бальмонт весь в теме: экз< отика >, женщ< ины >, красивость, крас< ота >. Que sais-je! (Что я умею! (фр.). - Ред. ). "Я" только повод к перечислению целого ряда предметов. (Бальмонт)

"Все предметы только повод к я" - вот Блок.

Повод - без я (имажинисты).

Я - без повода (Пастернак).

Жел< ать > - жел< ать > большего себя. Иначе не стоит.

Вне фабулы.

Фабула: дети, присл< уга >, прост< ? >. А дальше? Зрите< ли > < оборвано >

События в долине, на горах нет событий, на горах событие - небо (облака). Пастернак на горе.

Свою гору (уед< иненность >) Вы тащите с собой повсюду, разговаривая c з< накомыми > на улице и отшвыривая ногой апельсинную корку в сквэре - всё гора. Из-за этой горы Вас, Пастернак, не будут любить. Как Гёльдерлина и еще некоторых.

Как глубоко, серьезно и неспешно разворачивается моя любовь, как стойко, как - непохоже. Встреча через столько-то лет - как в эпосе.

8-го ночью

Стр< анно > созн< авать >: то, что должно было бы нас разъединить, еще больше скрепило.

Мне было больно от твоего сына (теперь могу это сказать, п.ч. тебе будет больно от моего!). Теперь мы равны. Со страхом жду твоего ответа, как отзовешься? < ... >

ПУБЛИКАЦИЯ

• "Я так пыталась любить другого, но тщетно..."
  В издательстве "Вагриус" вышла переписка Марины Цветаевой и Бориса Пастернака

КНИГИ

• "Будь такой, какой ты хочешь!"
  Альбом Натальи Зайцевой